Когда дверь закрылась с глухим щелчком, боль отпустила меня мгновенно, будто кинжал вынули из груди, предварительно, повернув его раз-другой для верности, и рана затянулась, я сделал несколько вдохов и выдохов, ноги перестали дрожать, и я обнаружил, что вылетел из квартиры судьи, оставив там дипломат с записью нашего разговора.
Возвращаться у меня не было никакого желания. Я вошел в лифт и дальнейшие свои действия продумал, пока спускался на первый этаж.
Я позвонил Ревекке и сказал автоответчику:
— Послушай, я только что был у твоего Кошениля, который на самом деле судья Арнольд, и мы хорошо поговорили. Сейчас я еду домой, и мы будем вместе, если ты все еще у меня. Если ты уехала, я тебя найду. В Остине или где бы то ни было. И мы будем вместе. Всегда. Мир рушится, и мы должны держаться друг друга. Понимаешь?
— Я люблю тебя, — продолжал я, не зная, говорю ли все еще с автоответчиком или Ревекка включила наконец связь, увидев на дисплее номер моего мобильника. — Я люблю тебя. И я готов на все, чтобы ты стала моей. На все, понимаешь? Дьявола больше нет, и, значит, все дозволено.
Судья был прав.
Из всех ужаснейших страданий нет ужасней сомненья. Это не я сказал, это сочинил Шекспир и вложил в уста своего персонажа. Отелло не хотел страдать и прекратил сомневаться, войдя однажды в спальню к любимой жене Дездемоне и убив ее способом, который в те суровые времена мог даже считаться гуманным. Какие доказательства измены он имел, приводя собственный приговор в исполнение? Платок и рассказ Яго. Глупости. Ни признания обвиняемой, ни свидетелей защиты… Произвол.
Но от сомнений Отелло себя избавил. На несколько минут, впрочем. Потом — после рассказа Эмилии — сомнения вспыхнули с новой силой («Яго, оправдай себя!»), и бедняга мавр окончательно прервал их, заколов себя. Смертью своей он попытался доказать, что человек не может жить, сомневаясь в самом для себя важном.
И все это чепуха. Только сомневаясь, человек способен существовать на этом свете.
Я сомневаюсь в том, что Бойзен действительно уничтожил Дьявола. Я заставляю себя сомневаться. Сомнения дают мне силы жить. Я сомневаюсь в том, что Ревекка любит меня. И это хорошо: если бы я не сомневался в ее любви, она давно бы мне наскучила. Сомнения позволяют нам жить вместе.
И еще я сомневаюсь в том, что поступил правильно, согласившись защищать Стивена Бойзена.
Но все случилось так, как случилось. Я могу сколько угодно сомневаться в собственной интерпретации событий, но у меня нет оснований сомневаться в сути происходящего в мире.
Вам известна полицейская статистика. Вы знаете, какой стала жизнь на нашей планете после памятного декабря. Вы ведь и сами изменились и не можете не чувствовать этого. Сколько друзей вы предали? И сколько друзей предали вас? Кого вы успели обмануть, что — украсть? Я никого не убил, но вы, возможно, не сумели справиться с этим новым искусом?
Когда разбилось зеркало Снежной королевы, осколок попал в сердце Кая, и мир изменился.
Когда Бойзен уничтожил Дьявола, частицы Зла пришли в наш мир, изменив его навсегда. Все теперь дозволено. Все.
Прости нас, Господи, мы хотели помочь тебе…
Максим Дубровин. Мыслехранитель
1
— …А ты ему что? — лениво спросил я, теребя сережку со встроенным ментусом.
— А я ему в лоб, — радостно сообщил Вовик.
— А он что?..
— Как что?! — Вовик удивился. — С копыт нафиг слетел!
— Поня-а-а-атно, — протянул я и выпустил дым в потолок. История рассказывалась в восемнадцатый раз и, утратив к настоящему моменту большую часть красок и кружев, лучше от этого не стала, незначительные вариации повествования не оживляли. Впрочем, и повредить ей уже ничего не могло. Вовик был безнадежным рассказчиком.
— Или вот еще, — валик шарманки сделал полный круг и включился на повтор. — Подкатили мы как-то с Витьком к двум телкам в кабаке. Ну, а тут два ихних кекса из сортира возвращаются и, гляжу, уже рукава закатывают…
Я принюхался. Мысли Вовика, как всегда, были распахнуты настежь и благоухали темным «Гёссером» пополам с женским потом.
— …И прикинь, тут он достает волыну! — история приближалась к апогею, голос Вовика зловеще повысился, аромат женщины поблек и сменился запахом пороха и, почему-то, коньяка.
— А ты что? — новое облачко дыма поплыло в сторону форточки.
— А я хватаю со стола бутылку «Хеннеси» и в рожу ему! — Вовик азартно размахнулся воображаемой бутылкой, и его громадный кулак пронесся буквально в сантиметре от моего носа. Бутылка, на мой взгляд, была ни к чему.
— А он?
— С копыт и в отрубе, — привычно закончил рассказ Вовик.
— Поня-а-а-атно.
Скучно. Невыносимо скучно. Осточертевшие истории и коротенькие мыслишки недалекого громилы, помноженные на жару и безделье, кого угодно сведут с ума. И все это в помещении, намертво прикрытом «глушилкой», где ментус бьет метра на полтора, и ничье сознание, кроме ближайшего собеседника, недоступно… Вакуум. Лучше бы Немой торчал здесь с ним, а я развлекал в приемной ногастую Юльку.
Щелкнул, включаясь, селектор.
— Саша, Вовик, зайдите ко мне.
Вовик торопливо сдернул ноги со стола и привычным движением затянул на горле ослабленный узел галстука. Будто передавленные этой нелепой на бычьей шее удавкой, испарились запахи коньяка и баб. Пиво, однако, осталось.
— Пошли, что ли? — неуверенно бормотнул он — шефа Вовик побаивался, — не знаешь, чо там?
Я догадывался, но лишь пожал плечами. Вовик поежился.
— Может, у Юльки спросить?
— Да брось, ничего страшного, прорвемся, — я ткнул окурком в пепельницу. Успокаивать этого громадного и в общем-то не трусливого человека было неловко.
— Тогда ты первый, — на всякий случай подстраховался Вовик.
Я коротко постучал и, не дожидаясь ответа, открыл массивную дверь директорского кабинета.
2
Анатолий Иванович Дорогой, генеральный директор фирмы с кокетливым и двусмысленным названием «Золото Кортеса», встретил нас, не поднимаясь с кресла. Кивком велев сесть, шеф связался с секретаршей.
— Юленька, Саша и Вовик у меня. Никого не пускай… и пусть Немой зайдет.
— Хорошо, Толиваныч, — пропищала Юля, и связь прервалась.
Я нырнул в сознание шефа и оказался в кабинете. Он почти не отличается от реального кабинета директора «Золота Кортеса», но именно почти. Кое-что в нем не так. Это помещение мы обставляли вместе с Анатолием Ивановичем. Во-первых, стены. В кабинете они обычного «офисного» цвета, то есть белые, а в кабинете — розовые, так мне легче работать. Пол, потолок, бельгийский несгораемый шкаф, громоздкий директорский стол — это все как в жизни. Справа от стола, на стене, картина. «Рыбалка на Дунае». Это шеф повесил, работа Эмира Кустодицы. Дорогой давно охотится за этим полотном, но пока безуспешно, так что висит оно только у него в сознании, дожидаясь счастливых времен, когда оригинал займет пустующее место на реальной стене. Мне не мешает — пусть висит, у всех свои тараканы.
А за спиной шефа, на том самом месте, где в реальной комнате находится широкое окно, навсегда задернутое гармошкой жалюзи, расположился длинный, во всю стену, стеллаж. Это — моё детище. Стеллаж Памяти. Надежное, стальное сооружение, вырастающее к потолку, выкрашенное в ровный серый цвет и поделенное стальными же переборками на равновеликие ниши. В них ровными рядами располагаются выдвижные ящики.
Каждый — подписан. Вот — «Семья», ящик плотно задвинут и даже заперт — не до семьи сейчас. Справа от него «Жанна» — ну что ж, всякий уважающий себя бизнесмен имеет любовницу. Я бросил взгляд на «Детство» — к нему Анатолий Иванович почти не возвращается; а вот «Юность» приоткрыта, оттуда торчит краешек бейсбольной биты с бурым пятном на конце — опять к шефу мальчики кровавые наведывались. Я подошел к стеллажу и пропихнул биту в ящик, после чего запер его своим ключом на два оборота — отдохните, мальчики. Приходится иногда поработать и психотерапевтом. Прошелся вдоль полок, читая надписи: «Банк „Ваш Кредит“, „Золото Кортеса“, „Саблезубый“…» Вроде, все в порядке. Бросив последний взгляд на стеллаж, я покинул сознание Дорогого.
Через несколько секунд в кабинете бесшумно возникла сухая костистая фигура Немого. Он был совсем не похож на громилу Вовика, с первого взгляда в Немом легко угадывался телохранитель-профессионал. Человек этот охранял Анатолия Дорогого еще во времена его буйной молодости, когда отчество Иванович знали не все, а употребляли и вовсе единицы. Прозвище свое Немой носил вполне заслужено, за все время знакомства я не услышал от него и десятка слов.
Первое, что сделал Немой, оказавшись в комнате — быстро огляделся. Никакой опасности в кабинете шефа он не ожидал, но привычка была сильнее. Нас с Вовиком он, как всегда, проигнорировал. Только себя он считал настоящим Хранителем шефа и втайне недоумевал: зачем Анатолий Иванович держит при себе двух бездельников? Больше всего Немого раздражал я, и понять его было можно. Человек с расплывчатой должностью «консультант по альтернативным методам защиты», постоянно крутящийся вокруг твоего шефа в течение вот уже трех месяцев и не выполняющий при этом решительно никаких функций, вызовет недовольство самого хладнокровного и непредвзятого телохранителя.
— Завтра тяжелый день, нам всем предстоит серьезная работенка, — сказал Анатолий Иванович, обращаясь вроде бы ко всем, но глядя на меня, — поэтому, в связи с ожидаемыми сложностями и во избежание дополнительных неприятностей, мы с вами сейчас отправимся… в одно место.
Это он Читальню называет «одним местом». Выходит, предстоит мне сегодня глубокое ментоскопирование, в просторечье — головомойка.
— Выезжаем через полчаса, — сообщил шеф, — конечная цель — Глухово. Разработка маршрута на Немом. Вовик проверит машину. Саша останется со мной, нужно обсудить детали.
— Похоже, завтра все решится, босс, — сказал я, когда телохранители покинули кабинет. Дорогому нравится, когда его называют «боссом», и мне это известно лучше, чем ему самому. Я знаю много подобных мелочей и потому без труда нахожу общий язык с этим сложным человеком.