В начальной стадии испытаний Стет, кроме зрения, владел только осязанием. Но и этого было достаточно, чтобы пустота для него перестала существовать. Всюду в космосе он чувствовал присутствие материи: в кожу миллиардами раскаленных песчинок вонзались потоки корпускул, испускаемые солнечной короной, голову, плечи и грудь непрерывно бомбардировал дождь из отдельных блуждающих в пространстве молекул, а временами, словно на сухой проселочной дороге, его окутывало облако пыли, и тогда из мельчайших пор в обшивке корабля выделялась, подобно каплям пота, защитная полимерная эмульсия, которая обволакивала корпус влажно блестящей пленкой, застывала, высыхала и в конце концов, съедаемая космической эрозией, отшелушивалась, как старый кожный эпителий…
Но самым ярким и чувственно-острым было погружение в атмосферу Земли. Именно тут, при встрече с Землей, Стетом овладевал комплекс ощущений и ассоциаций, оказавшийся потом роковым. Подобно молодому космическому богу. Стет налетал из холодных глубин — дерзкий огнедышащий демон в металлической чешуе, и, влекомый неведомой силой, падал ниц у ног своей невесты, убранной в белые одежды облаков. Одежды эти местами таяли, местами развевались, обнажая наготу возлюбленной, и солнце блистало на ее заснеженных плечах и во влажных зрачках океанов. Стет испускал мощный радиоимпульс, своего рода беззвучный ликующий вопль, от которого содрогались небеса; крик этот молнией падал вниз и, отразившись от тела подруги, тут же возвращался назад, чтобы сладостно растаять в антеннах радаров подобно поцелую, хранящему вкус и запах плоти, обласканной солнцем, водой и благоуханием цветов. Свет и тьма, ночь и день, заря юного утра и задумчивый багрец печального вечера, белозубая улыбка полярных снегов и серая вуаль печали вдоль линии терминатора — все это воспринималось Сте-том как игра выражений любимого лица. И еще его волновали неровности: любые взгорья, припухлости, впадинки и холмы, хоть чем-то отличающиеся от нулевой отметки рельефа, с любовной тщательностью фиксировались им и вдохновенно исследовались в дотошном, радостно возбужденном сознании. Так небесный жених, сладко запутавшийся в белом газе брачных одежд невесты, в восторге осязает милые мелочи ее тела — рифтовую борозду позвоночника вдоль гибкой спины, вулканический конус груди, упруго сотрясаемый ударами бьющегося в глубине сердца, гладкие плоскогорья щек и влажно-пряную сельву подмышек…
Кто мог знать, что абсолютно мертвые, бесплотные, бесцветные и безвкусные импульсы, пробегающие по электронным цепям корабля, будучи преобразованными в живые чувства, возбудят столь яркие ассоциации, тронут столь отзывчивые струны человеческой души? И кто мог знать, что не утонченнейшая техника, над которой работали специалисты, а обыкновенное человеческое сердце, его потаенные уголки станут препятствием на пути эксперимента, столь же талантливого, сколь и святотатственного? В ходе предпринятой программы техника в принципе позволяла совершенствовать себя бесконечно; человек же оказался неспособным к таким беспредельным изменениям. Выяснилось, что для целей эксперимента он был менее подходящим материалом, ибо в нем имелось слишком много «лишнего». Нет, не технические трудности заставили прервать опыты с эргатическими кораблями, а слишком прочные человеческие свойства — исповедуемые людьми эстетика и мораль.
Стет лежал на освещенной стороне спутника, закрыв глаза, лежал ничком, вытянувшись, впитывая кожей солнечный ветер, потоки корпускул, которые слегка пощипывали тело, словно морская вода, высыхая, стягивала эпидерму кристалликами соли, и это указывало на то, что Стет был жив, уже существовал, хотя и не чувствовал всего тела, не ощущал отдельно рук, ног, пальцев, век, не знал, есть ли у него рот, губы, плечи и спина, тело его еще только формировалось, еще только обретало себя, мускулы медленно сокращались и натягивались, сердце начинало первый ритмический цикл, в нем уже пробудились клапаны магнитных помп, накачивавших жидкий висмут в систему теплоносителя, зарево излучения постепенно разгоралось, согревая изнутри стеллараторы и камеры с жидкофазным горючим, просыпался мозг, взбадривались тончайшие паутинки серебряных нейронов и синапсов, и неторопливо пульсировал, твердел и вновь размягчался раствор никелистого железа в толуоле — смесь, в которую он будет погружен еще несколько часов, пока не встретится с Литой, а пока Стет оживал, приходил в себя — или, наоборот, выходил из своего прежнего облика, чтобы когда-нибудь вернуться, — словом, он перетекал, трансформировался под воздействием неощутимых внешних сил из одной ипостаси в другую, но при этом понимал, что в любом случае свидание с Литой неотвратимо — то свидание, которого он ждал и вместе с тем страшился, ибо оно было неким рубежом, чертой, за нею начиналось неведомое, а он не мог и не хотел войти в соприкосновение с этим неведомым до той поры, пока, наконец, не будет полной уверенности в благополучном исходе, впрочем, сейчас эти опасения становились бессмысленными, ведь он о них никому не говорил, а программа между тем планомерно осуществлялась, готовился очередной эксперимент: старт с геостационарной орбиты, несколько витков вокруг Земли и посадка в пустыне Мохаве, ЭРГАС-5 — так это вс§ официально именовалось, и изменить уже ничего было нельзя, потому что час назад в соответствии с планом Брокман и Климов молча ввели Стета в установленный на стартовой позиции экзоскелетон и оставили одного, а потом вернулись и двинулись дальше, это был странный путь, они не вошли, а скорее вползли, втиснулись в узкий лаз центрального перцептрона как воры, как чужаки, прячущиеся от хозяев, плыли в невесомости, натыкаясь на трубопроводы, стукаясь головами о низкие потолки и стенки, которые то оказывались суженными, словно глотка левиафана, то округло и гостеприимно раздвигались в стороны, будто делали приглашающий жест в глубь этого странного корабля, где, казалось, не было ничего человеческого, никакой привычной Планировки, корабль словно бы строили не люди, а жители Сириуса, Стет никак не мог привыкнуть к его нутру, хотя провел здесь немало времени и хорошо знал, что экзоскелетон нельзя считать кораблем, это не транспортное средство и не орбитальная станция, то есть не космический челнок и не космическое жилье, а, скорее, «космическая одежда», ибо экзоскелетон в сущности — просто огромный скафандр, оснащенный двигателями и способный к полету в атмосфере и вакууме, это совершенно особая аэрокосмическая машина, эргатический робот, который взаимодействует с пилотом в супервизорном режиме и только внешне напоминает некий околоземный корабль малого тоннажа, впрочем, и это сходство по мере работы конструкторов становится все более отдаленным, последняя модель эргатического экзоскелетона, ЭРГАС-5, на котором Стету предстояло лететь, если еще и казался кораблем, то каким-то необычным, неземным, он был не только странно мал даже для полетов по геоцентрическим орбитам, но и явно неудобен для передвижения и работы внутри него, поскольку не имел ни привычного деления на отсеки, ни стройно-симметричной упорядоченной компоновки, которая так радует глаз своей специфической красотой, казалось, хозяева корабля не имеют никакого понятия об эргономике интерьера и озабочены только функциональностью, это ощущалось и снаружи, где во всем, начиная от носового конуса, обеспечивающего ламинарное обтекание при полете в атмосфере, до кормовых дюз и закрылков, изменяющих вектор тяги, угадывался некий недоступный человеческому пониманию замысел, и единственной земной аналогией тут мог быть, пожалуй, только птеродактиль — древний летающий ящер с зубастой головой, короткой шеей и сильными треугольными крыльями, похожими на ласты, этот полузверь-полуптица непостижимым образом распластался теперь на стартовой площадке спутника и как бы дремал, а в его голове, в самом мозжечке, сотканном магнитными полями из жидкокристаллического желе, Стет постепенно проходил путь перерождения, процесс переселения душ, путь компьютерного метемпсихоза — или «метемпса», как они запросто говорили между собой, будто в такой операции не было ничего необычного, так, заурядная процедура по слиянию человека и машины в одно существо, в киборга, дело привычное, хотя и непростое, в результате чего Стет теперь ждал момента, когда метемпс завершится и последние остатки того, что было Стетом, Стивом, Степаном Корневым исчезнут, растворятся в ячейках микропроцессоров, которые тут же задвинут эти жалкие рудименты в причитающиеся им отделы кристаллической памяти и заживут вместо них новой жизнью, поэмой селеновых и кремниевых транзисторов, нежно флуоресцирующей поэмой бериллиевого стекла, в прочной прозрачной оболочке которого он вкусит и радость инобытия, и его неизбежные муки, потому что стираемая сейчас слабая человеческая ипостась все равно останется неуничтожимой — он знал это по предыдущим полетам и, не надеясь более на волшебство метемпса, втайне от всех готовился прежде всего к борьбе с самим собой, с гибельно цепким подсознанием, которое, оказывается, стойко хранило следы того давнего юношеского безрассудства, все обстоятельства нелегального проникновения в заповедник и теперь коварно, в самый неподходящий миг подкидывало жадно сосущему мозгу разрозненные куски прошлого, рисуя их во всех мучительных подробностях, вплоть до мельчайших деталей, таких, как тропинка, протоптанная утром в росистой траве, или след зубов Литы на плече, который он обнаружил, когда вновь пристегивался ремнями к дельтаплану — нет, забыть этого он не мог, как ни старался, это гнездилось в нем прочно и глубоко, гораздо глубже, чем он предполагал, лежало тяжким тайным грузом в темных, скрытых от сознания углах памяти, и, когда проводимый эксперимент взбудораживал психику, этот груз обнажался, словно подводный камень, грозящий распороть днище корабля, но обнажался ненадолго, едва полет заканчивался, все опять погружалось в непроницаемую глубину, укрываемую плотными слоями повседневности, и оставалась только тоска, смутная тревога — неотчетливая и тупая, как головная боль при декомпрессии, ее можно было терпеть и даже порой забывать, но по мере приближения очередного полета она вновь оживала, сверби-ла в душе пульсирующим воспаленным нервом и, наконец, выливалась в откровенный страх, которого он больше всего стыдился и старался во что бы то ни стало подавить, это отнимало у него уйму сил в последние часы перед стартом, в такое время он был до предела напряжен, словно провод под током, но внешне совершенно спокоен, сосредоточен, самоуглублен, так что люди, готовившие его к заключению в экзоскелетон, те немногие, которым он мог бы довериться и рассказать все начистоту, считали подобное состояние естественным, они восхищались стойкостью, «толерантностью» его психики, говорили что-то еще, важное и неважное, шутили, хлопали Стета по плечу, в то время как он пребывал в жестоких тисках страха и тоскливого отчаяния, рожденного сознанием одиночества и абсолютной глухотой тех, кто плыл рядом с ним по трубообразному перцептрону к тесной камере стереотактора, и тех, кто как Волин, Зимменталь и Мертон с компанией уже ждали его возвращения и готовили энграмматор, предвкушая долгую и увлекательную расшифровку его криков, судорог, изнуряющей икоты, надсадного бормотания — словом, всего того, чем так богаты эти эргатические корабли-психушники с их супервизорным режимом и «огромными перспективами», к которым он имел неосторожность прикоснуться, и даже более, чем прикоснуться — просто-таки вляпаться, благодаря чему он полчаса назад стоял голый перед Брокманом, лицо которого за стеклом легкого скафандра выражало привычную сосредоточенность, а Климов в это время сверял температуру ферромагнитного аксона с по