Таковы издержки приобщения человека к той коварной враждебной природе, который простирается вне Земли. И как бы мы ни стремились, нам не избежать здесь самых разнообразных тупиков и ловушек, то и дело встающих на нашем пути. Мы не в силах предвидеть последствия своих действий, потому что в кривом зеркале неизведанного любые человеческие поступки могут быть искажены самым невероятным образом. Конечно, мы имеем право уповать на победу. Но наша обязанность состоит в том, чтобы быть готовыми к поражению. Мы должны ясно представлять себе, что мир, окружающий нас, не вникает в наши намерения. Поэтому заслужить его благосклонность, заранее застраховать себя от катастроф попросту невозможно. Мы одинаково рискуем, делая добро или зло. Мы можем добиваться и благородных, и низменных целей — мироздания это не касается. До поры до времени оно снисходительно-равнодушно позволяет нам вести себя как угодно. Однако едва мы, как заигравшиеся дети, переступаем некую незримую черту, на нас тотчас обрушивается неожиданная и жестокая кара. Этот механизм тяжелого возмездия, несоизмеримого с поступком, я бы назвал «эффектом финиковой косточки».
Некий человек, пересекая пустыню, утомился и решил отдохнуть. Он сел и начал есть хлеб с финиками. Но едва он проглотил первый финик и выбросил косточку, как земля задрожала, ударил гром и перед человеком возник ужасный демон. «Я убью тебя, — сказал он путнику, — потому что финиковая косточка попала в грудь моему сыну и он тотчас умер!».
Эта древняя восточная притча хорошо иллюстрирует тот известный факт, что мы далеко не всегда способны понимать действительное значение собственных поступков. Порой мы думаем, что просто выбрасываем финиковую косточку, а на самом деле совершаем преступление. Вполне заурядные, обыденные действия, речи и даже только помыслы могут пробуждать неумолимых демонов возмездия, которые внезапно являются и казнят нас по совершенно ничтожным, казалось бы, поводам. И это, наверное, справедливо. Ибо как иначе мы могли бы увидеть подлинный масштаб своих дел? Как могли бы познать истинное значение целей, которых наметили добиваться, и идей, которые решили исповедовать?
Все это в полной мере относится к истории Степана Корнева. Вывод, к которому пришла следственная комиссия, сводится к трем словам: «Корнева погубил синхроноз». Когда я попросил доктора Зимменталя прокомментировать это заключение, он сказал:
— Вам хочется понять, в чем заключалась причина катастрофы? Попробую объяснить. Вдумаемся: что такое мозг? Это аппарат быстрого и глубокого отображения внешней среды во внутренних структурах организма. Говоря популярно, мозг — это своего рода «троянский конь», с помощью которого внешняя среда проникает в самые сокровенные части живого существа и оттуда, принимая вид его собственных внутренних импульсов, направляет всю деятельность организма. Чем более развит мозг, тем более развит существующий на его основе интеллект. Но это одновременно означает усиление зависимости интеллекта от все более отдаленных — в пространстве и времени — событий в среде обитания. Порой это может привести к весьма драматичным и даже трагическим последствиям — как это, к сожалению, и произошло со Сте-том. Когда события прошлого ощущаются и переживаются столь же остро и отчетливо, как и события сиюминутные, когда прошлое присутствует в сознании человека наравне с настоящим, синхронно с ним — возникает болезненный психологический эффект, который Стет весьма точно назвал синхронозом. Это что касается отношений со временем. Но существует еще проблема пространства… Если исследования будут продолжены, то, полагаю, весьма скоро нам предстоит столкнуться с таким феноменом, как шизотопия — субъективным эффектом «расщепления места», когда человеку может казаться, что он в данный момент находится не в одном, а сразу в двух, трех, пяти и так далее местах.
Слова Зимменталя заставили меня взглянуть на проблему в ином, максимально широком масштабе. Не знаю, как насчет «шизотопии», но я уверен: уже то, что выпало на долю Стета, заставляет задуматься не только о конкретной научно-практической проблеме, но и о самых главных, кардинальных способах развития нашей цивилизации. В истории Корнева мне видится некий глобальный общефилософский подтекст, игнорировать который мы не имеем права. Смысл его удобнее всего, пожалуй, сформулировать в библейских категориях, взяв за основу историю Каина, изложенную в Книге Бытия. Перечитаем стих второй, который гласит: «И был Авель пастырь овец; а Каин был земледелец». То есть если Авель довольствовался очень мягким, почти незаметным вмешательством в природу мироздания, то Каин был радикальным преобразователем, революционером — он совершил нечто такое, что до него никто не делал: разрезал плугом грудь матери-земли, чтобы вырастить хлеб. И не потому ли Господь столь осторожно отнесся к достижениям Каина, не приняв от него даров? Ведь и впрямь от такого радикала всегда можно было ожидать чего угодно. И весьма скоро опасения Создателя наихудшим образом подтвердились: Каин убил Авеля. Но вот что интересно: обвинения Каину выдвигаются Господом не от самого себя, верховного судии, а от… земли: «И ныне проклят ты от земли… Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле». Чем же обусловлено земное проклятие Каину? Видимо, тем, что земля, как говорит Господь, «отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей» и была этим осквернена.
Итак, вспоров плугом грудь земли и бросив в нее зерно, Каин стал героем-первопроходцем, основателем земледелия. Но, вскрыв ножом грудь Авеля и пролив на землю кровь, он оказался преступником. Точно так же мы, вторгаясь в неизведанное, не можем знать, какая участь нас ожидает. Окажемся мы героями или преступниками — это решаем не мы, а последующая история и живущие в ней потомки. Однако путь, который мы при этом можем использовать, всегда остается одним и тем же: чтобы двигаться вперед, нам не остается ничего другого, как постоянно нарушать каноны, переступать через запреты и преступать привычные нормы — словом, нести на себе каинову печать, которой изначально помечена наша цивилизация. Мы можем скорбеть, возмущаться и бунтовать, но нам никогда не преодолеть этот каинов комплекс, в силу которого и отдельные люди, и большие группы людей, называемые, допустим, социальными движениями, политическими партиями, научными и художественными школами, могут вдруг из героев стать преступниками, и наоборот — те, кто считался преступниками и предателями, могут быть оправданы и превратиться в героев.
Заканчивая свои размышления, хочу подвести итог истории Стета Корнева, в судьбе которого самым роковым образом тоже отразился каинов комплекс. Я уже упоминал, что довольно значительная часть мнемокристаллов, на которые записывались его переживания в ходе последнего полета, была уничтожена в результате катастрофы. Впоследствии, однако, на месте крушения корабля в пустыне Мохаве в результате долгих и тщательных поисков удалось собрать некоторые дополнительные, хотя и разрозненные части мнемозаписи. Не все из них поддаются достаточно внятному истолкованию, но мне для моих целей обобщать весь материал и не нужно. Я хочу остановить внимание членов следственной комиссии лишь на одном фрагменте — это несколько десятков минут, предшествующих последнему, в полном смысле гибельному решению Стета.
Излагаю данный фрагмент так, как я его понял и почувствовал в восприятии через энграмматор. Начало записи отсутствует.
«…монотонное шуршание радиоэфира, приглушенный фон магнитной бури, отчасти похожий на шум дождя, когда раскачиваемые ветром ветви деревьев изредка скребут и шаркают по окнам дома, когда погружаешься в дремотное оцепенение, в ленивое и смутное бытие между сном и явью, и звуки, приходящие извне, кажутся уже не шумами и тресками, а чем-то иным, почти осмысленным — особенно когда они в некий момент вдруг складываются в человеческую речь, в медленный неразборчивый монолог, прерываемый вздохами, всхлипами, стонами,' как бы выражающими что-то интимное — и с того момента, когда Стет услышал его, он уже не мог оставаться собранным и спокойным, он знал, что голос был несомненно женским, и Стет изо всех сил вслушивался в него, но не мог понять ни слова, отчетливой была только интонация, казалось, дыхание женщины, ее восклицания и тихий смех заполняют собой всю вселенную, что где-то рядом огромные нежные губы ласкают и целуют такой же гигантский чуткий микрофон, взволнованно шепчут в него какие-то милые глупости — и оставалось только дожидаться короткого периода, когда голос отдалялся, тонул в шумах, и тогда Стет пытался собраться с мыслями, осознать, сон это или явь, но скоро откуда-то из глубин мироздания с воем, свистом и треском на него вновь неотвратимо надвигался громадный ласкающий рот — горячий, мягкий, воркующий, безжалостно целующий прямо в изнемогающую, жалко трепещущую поверхность обнаженного мозга, и оставалось только исчезнуть, раствориться, умереть…»
Агония корабля длилась чуть дольше. Бортовой компьютер успел зафиксировать, как раздирающее душу противоречие двух стремлений, которые испытывал пилот — остановиться и продолжить, отдалиться и приблизиться, — внезапно выразилось в таком неистовом запредельном диссонансе, что из него неотвратимо родилась смертельная гармония одного-единственного решения. Словно ядерная цепная реакция — желание не чувствовать, не существовать, зародившись в нескольких клетках мозга, неудержимо хлынуло и затопило сознание, а затем потрясло взрывной волной все тело, превратив его в ослепительный огненный шар, который тут же распался, опалив пустыню далеко вокруг от места предполагаемой посадки. Взрыв произошел на высоте нескольких километров, обломки разметало по значительной площади, так что люди, изучавшие потом причины катастрофы, очень долго не могли понять, почему тончайшее органическое слияние человека и корабля образовало столь неустойчивую взрывчатую смесь, которую они опрометчиво и неточно называли киборгом.