Так что ж тогда означает для книги лазер?
Что берет фэн, называя это идеей?!
Это ФАНТАСТИЧЕСКОЕ ДОПУЩЕНИЕ. Фантастический элемент, или, как говорят в театре, предлагаемое обстоятельство. Например-, я командую: «Девушка, прочитайте мне монолог Катерины «Почему люди не летают?» из «Грозы» Островского». Девушка читает — люди, мол, не летают как птицы, потому что станут гадить друг другу на голову. Не нравится мне, как девушка читает монолог. Тускло, скверно, без огонька. Я и предлагаю: «Милая, вот представь себе, что ты сейчас взлетишь. Читаешь, а дыхание подкатывает, земля уходит из-под ног, начинаешь терять равновесие!..» Актриса пробует, представляет, пошел верный звук, монолог приобретает новые краски! Так вот, неужели идеей монолога является предложение режиссера: «Представь, что ты летаешь!»? Неужели ЛЕВИТАЦИЯ внезапно становится идеей монолога?
Нет. Это ПРЕДЛАГАЕМОЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО.
Инструмент для достижения поставленной цели.
А правоверный фэн берет этот вспомогательный, технический элемент, задача которого подчеркнуть наиболее остро, под неожиданным углом, те или иные социальные, личностные, бог знает какие черты книги — и возводит в ранг ИДЕИ… «Милая, самое главное в тебе — левый глаз! И даже не собственно он, а то, как он косит…». Может, это и чудесно, что глаз косит, мы же не против. Но едва допущение, предлагаемое обстоятельство, оно же «фантастическая идея» ставится в центр восприятия, делается главным достоинством, становится «просто идеей», — книга начинает усыхать. Частности становятся основой, средство становится целью. От всего монолога остается лишь режиссерская задача актрисы — почувствуй, что ты летаешь. Все остальное исчезло, потеряло смысл. «У них мечи разговаривают», и баста. Хотелось поговорить об агрессии и путях ее «самоотвода», о феодальной утопии, о королях и капусте…
Нет, «мечи разговаривают»!
Все! Фэн приехал! Он четко знает идею произведения.
Когда писатель работает над книгой, он пьесу, которая у него в душе, сердце и голове, ставит «на бумаге» в виде моноспектакля. Сам себе актерская труппа и режиссер, осветитель и художник, рабочий сцены и директор театра. Понимаете, в чем смысл? Один за всех. Но когда книга попадает к читателю, читатель не получает в руки готового спектакля. Он заново получает пьесу (правда, вместе с частичной режиссерской экспликацией), которую обязан ставить на своем театре. Читатель теперь сам себе осветитель, художник, режиссер, дирижер, актер и так далее. Если этот театр бездарен, если этот театр в качестве идеи возьмет: «Ах, лазер! — смотри-ка, блин, автор предвидел развитие науки!» — то все восприятие книги для этого читателя сведется к одной-единственной мысли, как к центру Вселенной:
«Ишь, лазер предвидел! Подлодку изобрел!»
Сейчас появилось разоблачение: оказывается, не Жюль Верн первым описал подлодку, а до него кто-то об этом уже писал. Очень важно! Ну, чертовски важно, кто первым написал, какая штука плавает под водой, да?! И спектакль соответственный получился: вместо власти — сплошной гиперболоид. Дамы и господа, идея зависит не только от писателя. Она зависит и от читателя. Один вложил, а второй увидел или не увидел, или увидел совсем другое. Можно «Гамлета» поставить тысячью способов, и каждый раз с разной идеей. Помнится, существовала оригинальная постановка, где, согласнорежиссерской концепции, Офелия была католическая церковь, а Гамлет был Спаситель — английская версия, религиозная насквозь. Провалилась с величайшим треском. Но — почему нет? Мы можем о Гамлете поставить спектакль, где месть ведет к гибели. А можем выдвинуть идею, что злодеяние должно быть наказано любой ценой. А теперь представьте, если мы в качестве идеологического зерна «Гамлета» выдвинем фантастическую идею:
«У НИХ ПРИЗРАКИ ПО ЕВРОПЕ ХОДЯТ!!!»
Какая замечательная идея! Представляете, весь спектакль об этом! В начале был призрак, все остальное — ерунда!
Итак, фантастическое допущение или фантастический элемент, или предлагаемое обстоятельство (назовите, как хотите) не является литературным критерием и тем паче литературным достоинством произведения. Фантастика, оцененная по этому критерию, выходит за рамки литературы. КАК написано, уже не играет никакой роли: лазер достоверно изображен? — ну и слава богу, чудесная книжка!
Вы что, никогда не читали отклики: «У автора в книге все хорошо, но крепость описана неточно: донжон должен быть на три метра выше». Вот оно! — предлагаемые обстоятельства вылезли вперед. Ну, донжон. Ну, три метра. Для литературы невероятно важно. Тем самым фэн дает эстету сильный козырь: «Смотрите: они оценивают свою любимую фантастику по совершенно нелитературному критерию! Значит, какая же это литература? — а ни-ка-ка-я!».
А мы в качестве контраргумента — лазер с подлодкой…
Как жахнем прямой наводкой по эстетскому донжону!
ТЕЗИС 2. В фантастике главное — эмоциональность, сопереживание, тонкие чувства, «невидимые миру слезы». «Над вымыслом слезами обольюсь» — все остальное (см. тезис 1) вторично по отношению к главному.
Если герои живые, интересные, смышлёные — любая идея покатит.
Герои обязаны вызывать положительные эмоции разной степени интенсивности. Ведь в чём причины популярности футбола и непопулярности — водного пола? А в том, что в футбол многие играли, следовательно, считают этот вид деятельности достойным занятием, а значит, с симпатией в целом относятся к любому футболисту — «по умолчанию». Если герои вызывают более глубокие положительные эмоции, то тогда прощаются и штампованные сюжеты с кучей повторов, и достаточно тяжелый язык, через который приходится прямо-таки продираться.
Оно, конечно, да. Если герои смышленые, то все пучком.
А уж если вызывают положительные эмоции разной степени интенсивности…
Обратите внимание: о каких-либо других достоинствах, кроме героев и идеи, в приведенных цитатах не говорится вообще. Идея даже в данном случае отодвигается на второе место, а вперед вылезают герои.
Живые и смышленые.
В свое время Александр Галич пытался определить разницу между стихами и не-стихами. Вспоминал, как на московской кухне они с друзьями долго старались понять, чем отличается поэзия от псевдопоэзии. И в качестве примера привел четверостишие из Тютчева:
Вот иду я вдоль большой дороги,
В тихом свете гаснущего дня,
Тяжело мне, замирают ноги,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
А потом другое четверостишие, написанное в том же размере, с той же системой рифмовки:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой,
Входила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
Александра Аркадьевича волновало: как объяснить человеку, не чувствующему поэзии, не воспринимающему поэтического слова, что первое — это стихи, а второе — «техническое стихосложение»? Ну, зарифмовал. И ни одного образа. Есть подробная картинка: яблони, груши, туманы, речка. Вот Катюша вышла на берег. Фотография в семейном альбоме. Образная система отсутствует, как класс. Но мы сейчас не об этом.
Эмоции слушателя налицо? Сколько угодно.
Может человек плакать под «Катюшу»? Безусловно!
Теперь вернемся к любимой фантастике, которая ждет нас, своих «сизых орлов», на крутом берегу.
Эмоциональность, конечно же, хороша. Сопереживание произведению, с нашей точки зрения, один из необходимых элементов восприятия. Книга, которая не вызывает сопричастности, становится абстрактной, умозрительной. Как бы чудесно она ни была написана высоким штилем и с лихо закрученным сюжетом, это тем не менее до конца не спасает — художественное произведение много теряет, если не трогает читателя за душу.
Все верно.
Но…
Эмоциональность — один из трех китов восприятия литературного художественного произведения. А именно: интеллектуальная, эстетическая и, собственно, эмоциональная составляющая, сопереживание. На этих трех китах держится и фантастика в том числе. Но среди троицы китов эмоциональность наиболее субъективна. Эмоциональный отклик может быть вызван совершенно нелитературным моментом в произведении. Грубо говоря, человек читает скверно написанную повесть с героями из картона и характерами из пластилина, вспоминает ситуацию, которая близка ему, похожа на ту, которая произошла в детстве с ним или с его родными… Естественно, у читателя пошла цепочка ассоциаций, переживаний, повесть запала в душу, стала любимой. Но мастерство писателя здесь ни при чем. Это случайное попадание в болевую точку конкретного человека.
И не имеет отношения к литературным достоинствам произведения.
В фантастике очень многие фэны, «заточенные» под эмоциональность в первую очередь, сводят сопереживание к отождествлению себя с героем произведения. В большей или меньшей степени. Молодые люди любят почувствовать себя Кона-ном-варваром и прочими мачо — отсюда и до Альфы Центавра. Юные леди, мы думаем, тоже найдут немало обожаемых прототипов в фэнтези: кошки-оборотни, элегантные вампирши… Эмоций — навалом! Грубый варвар всех обидчиков замочил, вот я бы тоже хотел, да что-то не получается. Зато имею обалденный всплеск чувств, когда это получается у книжного персонажа. На самом деле, вопреки приведенной выше цитате, для эмоционального отклика не обязательно в жизни испытать на личном опыте проблемы Конана или дамы-вамп.
Если взять ту же трагедию влюбленных в «Ромео и Джульетте», то вряд ли у многих, к большому счастью, имелся сходный личный опыт.
Но при этом забывается напрочь, что эмоциональное переживание — это не обязательно положительная эмоция. Если герой произведения, к примеру, маньяк-таксидермист и вызывает у читателя реальную ненависть, если ситуация гнусна и рождает омерзение — это тоже сопереживание. Тоже эмоциональное включение в книгу. Еще какое! Но далеко не всем по сердцу испытывать отрицательные чувства. Далеко не каждый может через трагедию прийти к катарсису, а не просто испортить на день пищеварение. И результат для «эмоциональника» налицо: мерзкий злодей, мерзкая ситуация, у меня отторжение — в итоге не нравится мне эта книжка! КНИЖКА ПЛОХАЯ. Читатель не понял, что он на самом деле мощно включился в эмоциональный слой книги, испытал именно те чувства, которые туда были заложены автором, что автор молодец и достиг своей цели. Все сделано правильно, книга напис