И они вдвоем направились дальше по улице, в корчму, где их поджидала новость: поэта и свободолюбца Петриуса забрали стражники.
В городскую тюрьму бросили.
Пытать, говорят, будут.
Городская тюрьма только что и называлась гордо, а на самом деле была обычным хлевом с несколькими стойлами. Игнатий на своем веку повидал столько подземелий и темниц, что называть этот сарай тюрьмой почитал оскорблением.
Напоить стражу из бурдюка, с которым монах не расставался, весельчаку и балагуру не составило особенного труда. И на рассвете он, вытащив ключи у разморенного ветерана боев с городскими шлюхами и воришками — а более грозных преступников эта тюрьма досель не знала, — проник в коридор. Найти поэта было несложно — он кулем валялся за ближайшей решеткой. Ключи от камеры нашлись на связке.
Монах вошел в клетушку, с трудом встал на колени над бездыханным телом. Пшеничные волосы свалянным комом закрывали избитое, опухшее лицо.
— Эй, Петриус, друг мой! Ты жив? — обеспокоенно спросил монах. — Может, глоток доброго винца, бедолага? Кто ж тебя так, болезного?
Поэт захрипел. С трудом поднял голову, застонал. В глазах плескалась боль.
— Я пел… пел… тут они… пи-ить…
Игнатий не мешкая опрокинул в разверстый рот свой бурдюк, обильно орошая животворящей влагой запекшиеся губы страдальца. Петриус сделал длинный глоток, приподнялся и уже более осмысленно посмотрел на монаха.
— Что ты пел?
— А хрен его знает, — ответил поэт, мрачно потирая башку. — Вроде «порванная юбка, ты моя голубка…». Корчмарь по роже съездил, помню… Да, правильно, я ж на его дочку лез. А там, в бурдюке, ничего не осталось?
— Нет, — грустно сказал Игнатий, для верности потряся его над тухлой соломой.
— С-сволочи… Я пел о свободе, о свободе общения с девками, а они — в тюрьму… Я что, много у корчмаря посуды побил?
— Да, наверное, изрядно, — хмыкнул монах. Слава щепке Креста Господня, здесь, похоже, дело было чисто. Петриуса-свободолюбца загребли как пьяницу и дебошира, а значит, скоро выпустят, точнее, выпнут под зад из этого слабого подобия застенков…
Игнатий вздохнул, расслабляясь, подошел к оконцу, забранному решеткой. Занимался рассвет, над площадью плыл туман. В нем вырисовывались серые тени, и монах нахмурился, рассматривая странные силуэты.
— Ой тля… — пробормотал Петриус, тоже поднявшийся и уже глядевший на происходящее из-за плеча Игнатия. — Мать моя женщина… Что это?
Монах не ответил, наблюдая, как вяло бредет по площади призрачный пес с горящими зеленью глазами. За псом, путаясь и слоях тумана, плелась лошадь. Обычная крестьянская лошадка с обвисшим брюхом и колючками в гриве. Она шла и пророчествовала — ни к кому не обращаясь, будто разговаривала сама с собой.
А за ней на тощих окровавленных ногах шла книга в переплете из человеческой кожи и сама в себя записывала пророчества.
Утро выдалось приятственным, поскольку идти, весело болтая с котенком, под ясным солнышком, да еще со жбаном вина и бараньей ногой по городу — хорошо любому человеку, а особенно такому развеселому жизнелюбу, как отец Игнатий.
Путь его лежал к лавке аптекаря. Войдя в полутемную комнату, монах поморщился от витавших алхимических запахов, но хорошего настроения не потерял.
— Чего желаете? — приветствовал аптекарь. — Изволили у дочки нашего корчмаря получить средство от невставухи? Как помогает?
— Еще не пробовал, — ответил монах. — Моя любезная с седьмого раза отпихнула, бо устала шибко. Так что даже не пришлось попользоваться — до седьмого-то я и сам могу… Я к тебе по другому вопросу. Что-то у моего питомца лапка разболелась! Я было думал его винцом подлечить — самое верное средство от всех болячек, — да вишь, мелкий какой… Не могу я дитё спаивать, понимаешь? — драматично воскликнул Игнатий, рванув на груди власяницу.
— Э-э… м-м… — проблеял лекарь, опасливо глядя на котенка.
— Ты чего? — строго спросил монах. — Это ты, что ль, потому что он черный? Так я тебе рога-то пообломаю, если ты будешь из-за цвета шкуры пациентов обижать! А ну быстро дал снадобье, иначе предам анафеме и кулаком по мордасам съезжу, клянусь щепкой Креста Господня!
Лекарь не стал спорить, полез за склянками и протянул одну монаху. И тут котенок совершенно неожиданно для Игнатия вскочил по его рясе на плечо и дернул лапой, проведя по физиономии лекаря и оставляя глубокие царапины на крючковатом носу.
— Тварь! — завопил лекарь, хватаясь за нос.
— Божия, — многозначительно добавил Игнатии. — Ты, уважаемый господин лекаришко, именно это и хотел сказать, да только не успел. А то нос долго болеть будет. У меня-то кулак потяжелей котячьей лапки… За мазь спасибо. А не знаешь ты, случаем, что за гнида донос на Клавдиуса, мельника, написала?
— У-у-у-у-у-у, — выл лекарь, держась за нос.
— Не знаешь, значит, — грустно сказал монах. — Я так и думал. Ну что ж, прощай, друг лекарь. Держи индульгенцию — подарок. А то вдруг помрешь скоро, так что ты Господу покажешь?
Игнатий повернулся могучим задом к скулящему лекаришке, взялся за дверной косяк.
— Божия, но невоспитанная, — подмигнул он котенку, выходя из лавки. — Ну, что ты скажешь об этой воши?
Денек выдался на славу — солнце пекло голову, как материнская ласка, и дождя, слава щепке Креста Господня, тоже не было. Ни рыбного, ни какого другого. И это было хорошо весьма, потому что Игнатий уху предпочитал монастырскую, из свежей речной форели. Причем в последнее время он пришел к выводу, что основное слово тут — свежая.
На рыночной площади народ был, хотя и немного — город по-прежнему трясся, как трусливая крыса, но жить надо, работать надо, и первые допросы хотя и всколыхнули народ, но до самоубийства от страху Божьего еще никого не довели.
Игнатий, не расставаясь с бурдюком и свистнутой в корчме бараньей ногой, пошатался меж торговками, ущипнул парочку за сдобные ягодицы, за что удостоился от кого — пощечины, а от кого — вафель со сливками, и присоединился к кучке гомонящих знакомых.
Собственно, в наличии знакомых не было ничего удивительного, потому что за время пребывания в городе общительный доминиканец зацепился языком чуть не со всеми его обитателями. Люди обсуждали мельника — над головой бедняги по-настоящему сгустились тучи.
— Еретик и проклятый колдун, — доказывал лекарь. — Поносит алхимическую науку и имеет оптические стекла, в которых, он сам говорил, видит небеса, а потому насылает дождь, град и тухлую рыбу!
— Глупости, — встрял Игнатий, вгрызаясь в баранью ногу, — шушь шабашья… В такие оптические стекла астрономы смотрят, и даже иные каноники занимаются этим богоугодным делом.
Народ заинтересованно воззрился на монаха, ожидая какой-нибудь благочестивой истории.
— Вот расскажу вам, — продолжал Игнатий» протянув руку к торговцу и как бы ненароком беря с лотка булку, — о добром канонике Николаусе Коперникусе, да удостоит его Господь райских эмпиреев… Было дело, открыл он, что Земля оборачивается вокруг солнца, о чем написал соответствующее сочинение, но я вам расскажу, как епископ подверг его словесному порицанию за иное — когда сей достопочтенный Коперникус с двумя бабами одной ночью ночевал…
Народ похохатывал, слушая о похождениях достопочтенного каноника и его открытиях — а рассказывал Игнатий с таким же смаком, как и вкушал посланное Господом к столу.
И только лекарь встрял с вызовом:
— А Лютер назвал Коперника выскочкой-астрологом! «Этот дурак хочет перевернуть всю астрономию, но Священное Писание говорит нам, что Иисус Навин приказал остановиться Солнцу, а не Земле», — процитировал он.
— А шо нам тот Лютер? — Монах изрядно приложился к жбану с вином. — Мы-то не лютеране!
— А Кальвин, — продолжал алхимик, — говорит: «Кто осмелится поставить авторитет Коперника выше авторитета Святого Духа?»
— И не кальвинисты! — назидательно воздел заляпанный в жире палец святой отец, нехило откусывая от бараньей ноги.
— Так нигде в Библии не сказано, что Земля круглая! — не сдавался лекарь.
— Ты, — монах со значением поглядел на царапины на носу лекаришки, — ты бы, мил-человек, поменьше Лютера читал и не умничал! Какого ты, правоверный католик, еретиков читаешь? А я вам расскажу, кто не слышал, как…
Однако договорить не успел, потому что кто-то ощутимо ткнул его в бок. Толпа неожиданно рассеялась. Игнатий недоуменно оглянулся.
Со стороны улицы Кузнецов шли инквизиторы. По их виду было ясно, что эти ищейки сейчас всеми силами рыли землю в поисках жертв для костра — проще говоря, осматривали подозрительными взглядами рыночную площадь.
— Палачи свободу жмут! — раздалось с другого конца рынка. — Гадам в зад каленый прут!
Выкрикнув свои недозволенные речи, наглец мгновенно скрылся в рыночной толпе, но монах узнал по голосу и мелькнувшим пшеничным кудрям молодого свободолюбца. Инквизиторы быстрым шагом пошли вперед — высматривать, кто там орал, и доминиканец покачал головой.
— Идиоты, — пробормотал он.
И, подхватив на руки котенка, который все это время тихо сидел у ноги, неторопливо пошел с площади.
Один из инквизиторов внезапно обернулся, будто что-то вспомнив, посмотрел на удаляющийся круп монаха и, раздувая ноздри, наклонился к товарищу:
— Тебе не кажется, что эту харю я уже где-то видел?
— Думаешь, харю? Вроде ж это задница? Впрочем, если это и он, то отъелся, скотина!
Игнатий внимательно, сосредоточенно и с полным тщанием изучал обломанный ноготь на большом пальце левой ноги, когда порыв ветра открыл ставни в его комнате. Котенок зашипел, выгибая спину.
— Что, страшно? — добродушно поинтересовался монах. — Не стоит бояться ветра, люди куда ужаснее.
Он подошел к окну, но котенок прыгнул вперед, будто защищая. Доминиканец задумался, а потом решительно выскочил на улицу — как был, босой на одну ногу.
Котенок оказался прав — по крышам, перескакивая с одной на другую, несся кто-то в черной куртке.
Игнатии бросился в погоню. Однако ему приходилось огибать препятствия, в то время как преследуемый спокойно преодолевал довольно большие расстояния между крышами и вооб