первым, но и ни в коем случае не последним, и взгляд контролёра будет скользить по тебе, не замечая.
— Ну ты мастак! — преувеличенно громко восхитился маркеловским ударом коллега Фермен. — Я этот бросок освоил, ещё когда головастиком был, а ты, вишь, только сейчас!
Лицо Фермена лоснилось от пота. В руках он держал полную миску и в перерывах между фразами, смачно чавкая, заглатывал пищу. Вообще-то до ужина было ещё полчаса, вернувшиеся со смены рабочие шли мыться и лишь потом заказывать ужин, каждый по своему вкусу. Чтобы приготовить заказанное, уходило обычно минут пять. Но Фермен любил жрать: побольше и немедленно, а что запихивать в утробу, ему было безразлично. Поэтому он, не дожидаясь, пока начнёт работу повар, наваливал себе миску неоформленной пищи и, расхаживая по раздевалке, чавкал. Кажется, он полагал, что другие завидуют ему в эту минуту, хотя другие предпочитали дождаться ужина и есть как люди. Коллега Раис однажды шёпотом признался, что его мутит при взгляде на чавкающего Фермена.
Слишком долго нежиться под душем Маркел не стал, вышел вместе со всеми, хотя уже давно шло личное время, когда действуют поблажки и всякий может давать волю своей индивидуальности. Народ толпился вокруг повара, наперебой заказывая любимые блюда. Маркел попросил много жареной картошки и кусок свежезапечённой буженины. Подумал и добавил к заказу литровую кружку молока. Заказ его был простым, другие изобретали блюда вычурные, порой умудряясь поставить повара в тупик, что, вообще говоря, не поощрялось, хотя и лежало в рамках допустимого.
Уединиться с бужениной Маркелу не удалось. К нему немедленно подсел Фермен, всё ещё таскающийся со своим тазиком.
— Ну чо, переучка, — прочавкал он, — чо вчера вечером вычитал поучительного? Делись информацией.
«Информация» — любимое маркеловское слово, Фермен давно подметил это и при каждом удобном случае подкалывал коллегу.
— Поем, поделюсь, — ответил Маркел, стараясь не думать, что его ужин изготовлен из той же синтетической пищи, что и ферменовская перемазь.
— Кушай, кушай! Пожрать — это святое.
Коллега Раис, невысокий и худенький, какие обычно попадают на прополку, уселся рядом с Маркелом с другой стороны, поставив перед собой глубокую тарелку супа. Раис отчаянно любил суп и готов был заказывать его и на завтрак, и на ужин.
— Не помешаю?
Маркел, не отрываясь от буженины, приглашающе кивнул. Миниатюрный редильщик был ему симпатичен.
— Калья! — сообщил Раис, зачерпывая горячую жижу с янтарными блёстками жира. — Настоящая калья готовится на отваре из ершей, потом бульон процеживается и осветляется осетровыми молоками. Последними кладутся звёнышки стерляди. И ни в коем случае не солить!
— Что так? — спросил Фермен, отодвинув наконец свою лохань. — Без соли ненажористо выходит.
— Огуречный рассол! — возвестил Раис, внушительно воздев ложку. — Опускаем в бульон стерлядь и тут же доливаем огуречного рассола. Разумеется, не бочкового, огурчики должны быть самолучшими, их кладут за три минуты до окончания варки, так что в тарелке они слегка похрустывают.
— Так это у тебя рыбный рассольник, что ли? — полупрезрительно поинтересовался Фермен.
— Это калья! Рыбный суп — порождение невежд, а калья — произведение искусства! Недаром в народе говорят: где калья, там и я.
Маркел с интересом покосился в сторону тарелки соседа. На вид в калье не было ничего особенного, но аромат разливался такой, что даже сытое брюхо непроизвольно начинало отделять желудочный сок.
«Надо будет завтра попросить у повара такую же калыо, что Раис заказывал», — подумал Маркел.
Повторять чужие заказы считалось неприличным, но Маркел давно привык не обращать внимания на подобные мелочи. Это же не технологию прореживания нарушить, а всего лишь нормы приличия. Фермен, вон, чавкает и рыгает за столом, но никто ему словом не попеняет.
Тревожным звоночком в памяти прозвучало воспоминание о лопушнике, выдранном не по правилам. Хотя какое это к бесу нарушение, подумаешь, топор вместо культиватора. Главное — результат.
— Мне сегодня лопушник попался необычный, — произнёс Раис, приподняв голову от кальи. — Корень у него не редькой оказался, а мочковатый. Я всю землю изрыл, нет корня — и все тут! Вернее, корней полно, но разлапистые, как, скажем, у манжетки. Еле выбрал один корешок нужной длины, а то не знаю, что и делал бы.
— Манжетка — не наша печаль, — заявил Фермен, — с этим — к пропольщикам. Из трав наш только лопушник. Потому наш культиватор от ихнего и отличается, что он под лопушник заточен, а не под манжетку или полынь.
— А я вот о чём думаю, — сказал Маркел, наколов на вилку последний кусок буженины, — зачем нам вообще ручная работа? Вы посмотрите на нашу жизнь: всюду высокие технологии, нанотехника, и только в самом главном, в выращивании элюра — ручной труд, словно и не было тысячелетия технического прогресса. Первая волна пропольщиков вообще голыми руками трудится, им даже перчатки запрещены. Откуда и зачем этот каменный век?
— Как зачем? — удивился Раис. — Чтобы элюр был.
— А зачем элюр? — неожиданно для самого себя произнёс Маркел. — Нет, я всё понимаю, элюр есть элюр, но для чего он? Должна же быть какая-то конечная цель… Уже сейчас рост самых больших элюров превысил полкилометра. А что потом? В конце концов, пределы прочности существуют Для любого материала, и законы физики не отменить даже ради элюра. Так до каких пор он будет расти и что станет потом? Я искал в информационных сетях материалы об элюре… ничего, кроме обучающих сайтов.
— Ты, наверное, плохо искал, — покачал головой Раис и с сожалением отодвинул пустую тарелку. — Материалов полно. Картины, фотографии, фольклорные сборники. На сайте «Новая мифология» был?
— Так то — мифология. Сказки, легенды, былички разные и небывальщины. А генетику элюра кто-нибудь изучал?
— Какая же у него генетика? — вновь удивился Раис. — Это же элюр! Ты телевизор-то смотришь, хотя бы «Хронику дня» или, как некоторые, — Раис стрельнул глазами в сторону Фермена, замершего с открытым ртом, — дальше своей бригады ничего не видишь и телик включаешь только ради мультсериала?
— Ты это к чему? — не понял Маркел.
— Ты хотел биологию элюра? Ну так смотри: ростки элюра появляются только среди молодой лесной поросли, в основном на лесопосадках. Рассказы о луговых элюрах из области «Новой мифилогии». Но на лесопосадках элюрчики очень быстро забиваются травой и кустарником, поэтому прежде они погибали все до единого. Чтобы элюр вырос, лесопосадки нужно пропалывать и прореживать — и не один раз. Нам это ясно, как дважды два, но прежде этого никто не делал, вот элюр и оставался незамеченным.
— Да знаю я! Это любой школьник знает.
— А ты умей делать выводы из тривиальной информации. Мы, — Раис понизил голос, — редильщики, а по сути — те же пропольщики. Вырубаем иву, ёлочки, ольху — да и то не подряд, а именно прореживаем, чтобы остальным вольготней рослось. Только лопушник изводим под корень, так на то он и есть лопушник — не дерево, а дурная трава. Элюра мы и коснуться не смеем, хуже преступления нет. А редильщики третьего эшелона, что здесь лет через сорок пойдут, этот самый элюр редят почём зря. У браковщиков комиссия собирается по поводу каждого неформатного дерева, а редильщик знай топором помахивает, словно перед ним не элюр, а какая-нибудь черёмуха. Так что ничего сакрального в элюре нет, одна технология.
— Что ты мне прописные истины талдычишь? Ты выводы давай из своей тривиальной информации!
— Первый вывод уже был: в элюре нет ничего сакрального, так что «Новая мифология» оказывается в пролёте. Теперь дальше… Тебе доводилось видеть, что происходит со срубленным или просто серьёзно повреждённым элюром?
— Нет, — твёрдо произнёс Маркел заведомую ложь.
То была давняя вина, преступление, оставшееся незамеченным, но рубцом лёгшее на совесть. Случилось несчастье в самом начале карьеры…
Человек, посвятивший пару месяцев любой работе, начинает чувствовать себя крутым специалистом и действовать рискованно. Маркел тоже в ту пору полагал, что освоил все. премудрости профессии, и обращался с нежными проростками элюра запанибрата. Как и следовало ожидать, в конце концов он доигрался. Вырубал куст ивы, зажавшей в кольцо стволик элюра; топор пел в руках, срубая ивовые ветви, лезвие замирало в полусантиметре от запретного ствола. Маркел наслаждался сложной работой и собственным мастерством, совершенно забыв про культиватор, который торчал за плечом. И в какую-то минуту, наклоняясь, Маркел чиркнул лезвием по ветке элюрка. Даже не срезал, а всего лишь поцарапал древесную кожу. Но рана была нанесена железом, и для неокрепшего элюрчика этого оказалось достаточно. Через минуту листья сначала на раненом сучке, а следом и на всём деревне поникли, ветви обвисли бессильно, кора принялась лопаться, и из трещин потекла слизь, похожая на гной, сочащийся из воспалённой раны. Через пять минут от миниатюрного деревца не осталось и следа.
Остаток дня Маркел трудился как заведённый, стараясь… что?., исправить или уменьшить нанесённый вред?.. Нечего тут уменьшать, нечего исправлять. Он погубил растущий элюр, и не важно, что редильщики последнего эшелона вырубают кучно растущие элюры десятками. Возможно, именно этот стволик должен был уцелеть при прореживании и отбраковке, раздаться вширь и ввысь, стать величественным деревом, одним из тех, кому присваивают собственные имена и показывают в кинохронике. А он загубил его одним неловким движением. Плевать, что в регламенте не сказано, где должен находиться культиватор во время вырубки сорных растений, регламент не резиновый и не может предусмотреть всё. Достаточно, что там сказано: «При работе в непосредственной близости от растущего элюра редильщик обязан обеспечить безопасность последнего». А он не обеспечил, и теперь поздно каяться, прощения быть не может. Лишь где-то в самой глубине души попискивала безумная надежда: а вдруг в эту минуту контролёр смотрел в другую сторону и ничего не заметил? Но как жить, зная, что угробил элюр, и не случайный росток, а вполне приличное пятилетнее деревце?