– Вы… – спросила Ира, глядя ему в спину. – Вы узнали, кто это сделал?
Учитель остановился. Он не оборачивался, мы видели его спину, он молчал, Ира ждала, а я думал о том, что именно такое мгновение и называется моментом истины. Мы могли с ним еще много часов ходить вокруг да около, убеждая друг друга, находя и отбрасывая аргументы, а Ира задала прямой вопрос, потому что ей надо было знать, как жить дальше, и сейчас следователь скажет слово и тем самым для себя тоже решит, как ему дальше жить.
– Я знаю, кто этого не сделал, – сказал Учитель и медленно обернулся. Взгляд у него был усталым, но спокойным. – Учитывая странную болезнь, которой страдал ваш муж… Я еще должен обсудить это с судебно-медицинским экспертом и со специалистами по внутренним болезням… – Учитель говорил медленно, раздумчиво, не только для Иры предназначались его слова, но и для меня – для меня, похоже, в первую очередь. Учти, мол, я принял решение, а ты уж, как знаешь… – Видимо, имел место случай возникновения так называемых стигматов…
Однако! Я мысленно восхитился его фантазии. Конечно. Стигматы. Раны, возникающие на теле благодаря психическому воздействию сознания на организм. Я, правда, не знал ни одного случая, когда стигматы доводили человека до реальной физической смерти. Страдания – да, мучительные страдания, но… Алик действительно был человеком именно такого психического склада. И вчера он был не в себе, точно. Но…
Собственно, какую еще разумную и относительно непротиворечивую версию мог представить господин Учитель своему начальству? Правда, нужно еще убедить в этой – тоже очень фантастической – версии судмедэкспертов и врачей, лечивших Алика.
– Стигматы, – сказала Ира. – Это когда… Вы имеете в виду, что и раньше тоже…
– Конечно, – твердо сказал Учитель. – Стигматы бывают внешние, но случаются и внутренние. Психика человека – очень сложная штука.
– Да, – пробормотала Ира.
– Согласитесь, – продолжал Учитель, – это все объясняет. Не только то, что произошло на ваших глазах, но и то, что происходило с вашим мужем в течение многих лет. Думаю, медики со мной согласятся.
Он посмотрел мне в глаза – во взгляде его не было и признаков сомнения. Он действительно решил, как будет действовать и какой представит отчет. Что ж…
Похоже, следователь хотел пожелать нам обоим спокойной ночи, но не стал этого делать. Несколько секунд спустя захлопнулась входная дверь.
– Я тоже пойду, – сказал я.
– Иди, Мотя, – кивнула Ира. – Анна Наумовна… может, и не спит, но у нее тихо. Игорь в школу не пойдет. А я попробую заснуть, не держусь на ногах…
– Спокойной ночи, Ира, – сказал я, – то есть я имею в виду…
– Спокойной ночи, Матвей, – сказала Ира. – Чего уж теперь…
Не знаю, что она имела в виду.
В кармане завибрировал мобильник. На этот раз точно Галка.
– Ты еще у…
– Уже выхожу. Буду дома минут через двадцать.
– Как там?
– Более или менее. Света спит?
– Да. Я тебя жду.
– Передай Галке, что я ей очень благодарна, – сказала Ира.
– Обязательно. Она придет утром, поможет. А я поеду в Абу-Кабир.
Ира промолчала, и я ушел.
На улице было душно, я сел за руль, но не стал заводить двигатель, хотелось посидеть немного, собраться с мыслями. Улица была пуста, но в окнах горел свет, откуда-то доносились звуки восточной музыки, кто-то громко разговаривал, и где-то лаяла собака. Нормальный весенний вечер.
Возможно, Учителю удастся протащить свою нелепую идею стигматов, убедить медиков, доказать начальству, закрыть это дело, сдать в архив, успокоиться и жить себе дальше. Для него это самое удобное.
А я?
Я больше не смогу к ним приходить. Не смогу видеть Иру и знать, что она в припадке неистовой ревности… Не смогу видеть Игоря и знать, что это он, желая спасти отца… И Анну Наумовну видеть не смогу тоже, потому что все она прекрасно понимает и, может, понимала с самого начала – я вспомнил, как она смотрела на внука в тот – уже позавчерашний – вечер, и как она сегодня (то есть уже вчера) старалась не подходить к нему и не разговаривать, что совсем было ей не свойственно. Кто знал собственного сына и все его достоинства и слабости, если не Анна Наумовна?
Показалось мне или на самом деле в ее комнате немного раздвинулись жалюзи, ровно настолько, чтобы можно было выглянуть на улицу и увидеть… Я-то не увидел ничего.
Нужно будет серьезно поговорить с ней после похорон. Не об Алике, не о том, как они теперь будут уживаться с Ирой под одной крышей. Говорить нужно об Игоре: как не сломать ему жизнь. Чтобы он забыл – навсегда – о том, что видел в другой реальности, когда мама замахнулась ножом на папу. О том, как он инстинктивно, не представляя последствий, вытолкнул отца из той реальности в эту, другую.
Он пока не понял, что именно видел, что именно знает и что именно сделал. Но ведь поймет – повзрослеет и поймет.
Какая судьба ждет этого мальчика? Сейчас он приносит из другой ветви Многомирия понравившиеся игрушки, школьные тетради, пытается спасти отца… Что он сможет завтра, через год?
Ничего он не сможет, успокаивал я себя. Не он первый такой, наверняка были уже сотни или тысячи… Наверняка были. И сейчас тоже – не один Игорь такой на шесть миллиардов человек. И если ничего о таких людях не известно…
А точно ли ничего не известно? Мало ли людей, видящих странное? Пророков, предсказывающих будущее не нашего, а чужого, только похожего на наш, мира? Мало ли людей, слышащих голоса? Мало ли таких, чьи странные болезни врачи не могут диагностировать? Мало ли умельцев, способных «материализовать» предметы из воздуха? Я как-то видел фильм об индийском целителе Саи Бабе, который извлекал «из ничего» небольшие золотые украшения и собирал на свои проповеди толпы верующих. Мало ли таких? Кто-то, как Саи Баба, становится гуру, учителем, а кто-то, возможно, просто крадет оттуда все, что попадет под руку. И скорее всего большая часть этих людей – возможно, даже все – совершенно не подозревает о том, что с ними происходит на самом деле.
Может – я очень хотел бы, чтобы все именно так и оказалось, – способности видеть, слышать, ощущать и даже проникать в другие ветви Многомирия сильны у многих в детстве, а потом сходят на нет: говорят же, что воображение у детей развито куда больше, чем у взрослых, так, может, это и не фантазии вовсе, а реальные ощущения, реальные для ребенка, а взрослому, забывшему свои детские забавы, кажущиеся фантастическими, придуманными?
Хорошо, если так. Игорю лучше забыть все, что он видел и сделал позавчерашним вечером.
«Мне стало страшно… Я схватил… Я потянул папу за руку…»
Он потянул папу за руку, а убийца в это время…
Господи… Этот голос… Высокий, да. Женский?
Вот почему я не узнал его…
Это невозможно! Здесь. А там?
«Я тебе говорю! Как ты можешь? С ней!»…
Я включил, наконец, двигатель и поехал вдоль улицы. Мне показалось, что у меня отнялись ноги, я не чувствовал педалей и ехал очень медленно. Меня ослепил свет фар – навстречу выруливала машина, и я затормозил. Водитель встречной машины мигнул мне дважды, погасил фары, и я увидел перед собой полицейскую «мазду» с мигалкой. Я уверен был, что еще секунду назад мигалка включена не была, иначе я, конечно, обратил бы на нее внимание.
Никаких правил я нарушить еще не успел, совесть моя была чиста. В ожидании полицейского я склонился над бардачком, доставая водительские права и талон технического осмотра. Нашли время патрулировать – тихая ночная улица…
– Не выйдете ли из машины? – сказал знакомый голос, я поднял глаза и увидел стоявшего рядом Учителя.
– В чем дело? – спросил я, открывая дверцу. – Это вы?
Захотелось сказать какую-нибудь колкость: отчего, мол, следователям-криминалистам приходится подрабатывать в дорожной службе, но что-то не понравилось мне во взгляде Учителя, и я молча выбрался из машины.
– Извините, Матвей, – сказал Учитель с ноткой сожаления в голосе. – Я должен задержать вас. Пересядьте, пожалуйста, в мою машину, а в вашей поедет сержант Кахалани.
С двух сторон я оказался зажат грузными полицейскими.
– Я не хотел вас задерживать в квартире Гринбергов при женщинах, – сказал Учитель.
– Мы же с вами весь вечер говорили… – начал я.
– Да-да, я хотел понять, как далеко вы зайдете в своих фантастических предположениях.
Машина двигалась по не знакомым мне улицам – может, в полицию, а может, в другое измерение, иную реальность, совершенно мне не известную, ту, которую я не хотел знать и из которой никогда не смог бы выбраться.
– Что все это значит? – спросил я, когда сердце перестало стучать под подбородком, а ноги опять обрели чувствительность.
– Вы задержаны по подозрению в убийстве Алекса Гринберга, – сказал Учитель, обернувшись ко мне с переднего сиденья.
– Но я…
– Не нужно сейчас ничего говорить, хорошо? Обдумайте свои слова, выскажетесь, когда мы продолжим разговор в моем кабинете.
– Меня ждут дома!
– Позвоните жене из полиции.
Я позвонил Галке в первом часу и сказал, что вынужден немного задержаться – у меня разговор со следователем, нужно разобраться в кое-каких деталях, ложись спать…
Я не хотел, чтобы Галка на ночь глядя помчалась на Русское подворье, и, надеюсь, мой голос звучал спокойно. Учитель внимательно меня слушал и одобрительно кивал головой. За своим рабочим столом он чувствовал себя увереннее, чем у Алика в гостиной – разложил бумаги, раскрыл свой обязательный желтый блокнот, пощелкал клавишами, выводя какую-то информацию на экран компьютера.
Стул был неудобным, я устал и ничего не понимал – на самом деле ничего. То есть я знал сейчас то, чего никак не мог знать следователь, но именно потому, что он точно не мог этого знать, я не понимал, какое мне может быть предъявлено обвинение – сам Учитель однозначно заявил об этом час назад, когда говорил Ире…
– Буду с вами откровенным, – сказал он, переведя наконец взгляд с экрана на какую-то точку на моем лбу. Должно быть, у меня на лбу было написано: убийца. С чего бы еще… – Я с интересом выслушал ваши версии. Даже подыграл с учетом всего, что мне удалось узнать и понять о вас и вашем приятеле. Есть, однако, одно обстоятельство, о котором вы знать не могли. Точнее, метод. Наши эксперты начали применять его совсем недавно, но результаты он дает отличные. Не хуже, чем отпечатки пальцев – я это к тому говорю, чтобы вы не стали оспаривать.