Максим выскочил и побежал к ларьку. От вида и запаха лакомств закружилась голова.
- Здравствуйте, - вежливо сказал он продавщице, сглотнув слюну. – Мне два «Эскимо»… нет, две «Лакомки»!
- Пятьдесят копеек.
Максим притворно пошарил по карманам:
- Ой, я забыл… А как город ваш называется?
Продавщица вытаращила глаза:
- Москва, как еще? Совсем забылся на съемках-то на своих? Как фильм-то называется?
- На съемках? – растерялся Максим, но тут же пришел в себя. – На съемках, да! «Война на южном направлении» фильм называется. Я там артиллериста играю.
- Сейчас много про войну снимают. И правильно, я считаю. Нельзя об этом забывать, даже если кругом сплошное счастье. Кровь должна быть только бутафорская. Тебя вон как разукрасили, как по-настоящему.
- Это и есть по-настоящему, - Максим коснулся бинта на голове. – Пиротехники что-то не рассчитали, я и приложился лбом о броню. Режиссер глянул и сказал, что будет прямо так снимать. Реализм, говорит.
- Бедненький, - продавщица достала две покрытых шоколадной глазурью трубочки-«Лакомки». – Вот возьми. Тебе и водителю твоему.
Максим вдруг спохватился:
- Скажите, как добраться до музея Пушкина?
Продавщица задумалась:
- Не припомню такого. Кто это?
- Ну как же? Поэт, писатель. Он стоял у основ русского литературного языка. Погиб на дуэли в тридцать семь лет.
- Нет, не припомню такого, - повторила продавщица.
- Спасибо вам большое…
Когда Максим уже повернулся, чтобы идти назад, продавщица вдруг сказала:
- А знаешь, что самое страшное в мире? Когда военные хотят войны! Хотя кому, как не им, не знать, что это такое?
Максим добежал до «Комсомольца» и у самой гусеницы увидел желтую монетку. «Три советских копейки», - мелькнула первая мысль. Но когда Максим подобрал ее, он увидел обрамленную колосьями цифру «двадцать». Похоже на то, что он видел в музеях и коллекциях. Вот только монета в двадцать копеек должна быть белой.
- Ты долго еще? – недовольно крикнул Петро. Его голос звучал как из коробки. Впрочем, так оно и было.
Сунув монету в карман, Максим забрался внутрь и протянул мороженое напарнику.
- Погрызи. А я подумаю, что нам дальше делать.
Он не заметил, как съел свою порцию. Ему показалось, что ничего вкуснее на свете не бывает. Только бабушка когда-то покупала мороженое, но оно совсем не такое, как это… Но проклясть свою мать за безнадежное детство, за изувеченную психику ему не пришло в голову. Напротив, Максим с горечью возблагодарил ее: спасибо, мама, за то, что я сейчас испытал по-настоящему неземное наслаждение…
- Ну ты чего надумал? – нетерпеливо спросил Петро.
- Вот что. В центр мы на этой штуке не сунемся. Поехали до ближайшей станции метро. Там я выйду и попробую добраться до музея Пушкина. Он должен быть на «Кропоткинской», если это Москва. А ты жди.
Петро раскрыл рот. Блеснул золотой коренной зуб.
- Мы что же, в Москве?
- Что-то вроде. Только нечто странное творится, - Максим показал желтые двадцать копеек. – Надо разобраться, что к чему.
- Я бы лучше свалил. Вот честно. Ни к чему здесь останавливаться и выяснять подробности.
- Так вперед. Я никого не держу. Сам как-нибудь дотопаю.
- Совсем дурак? – обозлился Петро. – Я без тебя сгину!
- Значит, делай, как я велю, и все будет в порядке. Может быть.
Петро взялся за рычаги. «Комсомолец» нервно дернулся и залязгал гусеницами по асфальту.
Глава 24. Параллельная Москва
Станцию метро – простой остекленный павильон – Максим увидел уже через пять минут.
– А! «Проспект Вернадского!» - закричал он. – Значит, аэропорт, из которого мы трусливо убежали – «Внуково»! Тормози!
Петро загнал тягач в маленькую рощу и заглушил мотор. На всякий случай Максим тайком от напарника перезарядил двуствольный дерринджер: единственное оружие, которое он рискнул взять с собой. ТОЗик вместе с рюкзаком и камуфляжной курткой остались дожидаться его возвращения в рубке «Комсомольца».
- Ни пуха, - напутствовал Петро.
- К черту! – Максим выскочил из тягача и нарочито неспешно пошел к станции, даже не задумываясь, насколько странно он выглядит в камуфляжных штанах, клетчатой рубашке и с перевязанной головой.
Первое, что поразило его еще в вестибюле – автоматы для размена монет. Сам Максим принадлежал к постсоветскому поколению, которое не застало обязательного атрибута СССР – копеечного в буквальном смысле общественного транспорта. И развешанные по стенам ящики со светящимися надписями «размен десять», «размен пятнадцать» и «размен двадцать» стали для него невиданной диковинкой…
Автомат проглотил двадцатикопеечную монету и со звоном выплюнул в лоток четыре серебряных пятака. Максим сгреб их в ладонь, сунул один в турникет и, как только красный квадрат сменился зеленой стрелкой, побежал вниз по лестнице. А из тоннеля уже доносились свист и вой прибывающего поезда.
Голубой лупоглазый состав с шипением остановился у платформы. Максим мельком бросил взгляд на указатель, шагнул внутрь и осторожно примостился на сиденье. К его удивлению, диван в этом поезде, в отличие от современных вагонов, оказался мягким, на пружинах.
Пассажиров в это время было немного, да Максим и не обращал на них внимания. Всю дорогу он, с перерывами на осмотр станции, разглядывал и аккуратно, даже нежно, гладил линкруст – желтую тисненую облицовку вагона. Материал показался ему нежнейшим шелком по сравнению с грубым, жестким холстом современного пластика. В этой странной Москве, кажется, не экономят на отделке.
Наконец приятный мужской голос объявил: «Станция «Кропоткинская». Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи». Максим вскочил и, как только открылись двери, выбежал в просторный зал со светящимися колоннами в форме квадратных и восьмигранных торшеров. Пол здесь напоминал шахматную доску из красных и серых гранитных плит. Максим даже остановился на секунду, он никак не мог сообразить, какой ногой куда ступать. Потом хмыкнул, махнул на все и пошел к лестнице с вывеской «Выход в город».
Длинный, извилистый и необычно широкий коридор вел к линии турникетов, в полукруглый зал и через вестибюль на улицу. Максим, едва дыша от волнения, пробежал дистанцию и застыл, потрясенный. Именно здесь, у входа на станцию, он впервые увидел вопиющее различие между двумя столицами – Москвой реальной и Москвой… тоже реальной, но чужой.
Вместо угловатого, восстановленного в смутные годы храма, в небо вонзалось стройное высотное здание в стиле сталинского ампира. Правда, от грандиозной статуи Ленина архитекторы отказались: сооружение венчал легкий шпиль с красной звездой, но все равно не оставалось никаких сомнений: это – Дворец Советов, вернее, его уменьшенный вариант, выполненный по первому проекту.
Максим с трудом подавил в себе желание посмотреть, что там внутри: на это просто не оставалось времени. Он сфотографировал дворец, свернул направо и по широкой улице – Кропоткинской – пробежал в переулок. В этом месте, возле хорошо знакомого старинного здания с колоннами и барельефом, его ожидал второй удар – ниже пояса. На табличке у лакированной деревянной двери было написано: «Государственный музей М. Ю. Лермонтова».
Максим влетел внутрь и заметался по залу, разглядывая статуи, барельефы и картины. Он едва не налетел головой на бюст великого поэта – мужчины в возрасте. Взгляд упал на годы жизни: 1814 – 1880. Максим попятился в ужасе и едва не налетел на смотрителя – совершенно лысого дедушку в огромных черных очках.
- Что с вами? – всплеснул руками старик. – Вам плохо?
- Еще немного, и можно будет вызывать неотложку. Скажите, это бюст Лермонтова?
- Да. Лермонтов – наше все. Светоч русской поэзии. Основатель литературы в том виде, в котором мы ее знаем.
- А как же Пушкин? Александр Сергеевич?
- Я смотрю, у вас неплохая эрудиция. Вы ведь интеллигент в третьем поколении, да? Таких всегда можно узнать по манере говорить. И по глазам – они светятся интеллектом. Как вас зовут?
- Э… Максим.
- Будем знакомы. Игнат я, доктор филологических наук. Профессор и академик. Не могу, знаете ли, спокойно сидеть на пенсии. Поэтому и экскурсовод, и смотритель. Так вот я не зря похвалил вас. Пушкина мало кто знает. Да, он написал несколько значимых произведений: «Безверие», «К Чаадаеву», поэмы «Тень Фонвизина», и «Руслан и Людмила», но в двадцать два года погиб на дуэли с прапорщиком Зубовым. Пустяковая ссора не дала раскрыться таланту. Так бывает.
Максим едва устоял на ногах от таких новостей.
- А в нашем мире Пушкин стал светочем литературы, - пролепетал он.
Игнат широко улыбнулся:
- Вы из секты любителей Пушкина? Есть такие уникумы: считают, если бы не дуэль, именно Пушкин сейчас был бы на недосягаемой высоте. Эти молодые люди милы и наивны. Увы. История не терпит сослагательных наклонений…
- Спасибо, - Максим повернулся к выходу.
- Куда же вы, молодой человек? Мы еще Бальмонта не обсудили! И почему вы не желаете признать Лермонтова? Давайте я вам что-нибудь прочитаю?
- Простите, но меня ждут. Надо торопиться.
И Максим побрел к выходу. Игнат бурчал за спиной: «Все куда-то спешат, бегут. Только встретишь образованного человека, как ему пора. Так много остается несказанного…»
Только в вестибюле станции метро Максим пришел в себя. Здесь не знают Пушкина? Здесь нет романов «Капитанская дочка» и «Дубровский»? Как можно вообще здесь жить?
Сам Максим выжил, не наложил на себя руки, только благодаря «Дубровскому»: зачитанная до дыр книга лежала у него под матрацем. И он, весь в синяках, стоя на коленях в углу, наизусть проговаривал про себя целые главы. Нарисованные словами картины разворачивались перед ним, как в ярком, цветном кино. Разве что на месте медведя с пистолетом в ухе всегда возникал образ матери – отделаться от этого так и не удалось. Безрадостное, полное боли детство кануло в Лету, а любовь, к Пушкину, граничащая с обожанием, осталась навсегда. Как и остались «особые способности», помогавшие Максиму угадывать и четко выполнять все желания и капризы матери.