по-настоящему ненужного.
– Например, о трагедии в семье Афельбергов? – с вызовом спросила Гермиона, посмотрев прямо во всё ещё багряные глаза Волдеморта. Джинни под столом пнула её по ноге.
– Например, об этом, – невозмутимо кивнул он в ответ. – Пресса действует в допустимых границах свободы. Как и всё остальное.
– А у тебя есть какие-то границы? – тихо спросила молодая ведьма, игнорируя растущее негодование Джинни.
– У нас, Кадмина, – странным голосом ответил Волдеморт. – У нас они широки и размыты, и мы делаем всё, чтобы убрать их совсем.
– Ради общего блага? – горько сощурилась Гермиона, вытаскивая из пачки сигарету.
– Ради личного удовлетворения.
– Даже так? – Она закурила.
– Это всегда было так, – пожал плечами Тёмный Лорд. – И ты это знаешь.
– Значит – смириться?
– Зачем же мириться? – доброжелательно заметил колдун, отрываясь от стены и делая шаг к столу. – Ищи своё самоудовлетворение, такое, каким его понимаешь ты. Только ищи, а не сиди здесь, задыхаясь в дыму и пустых упрёках. – Гермиона опустила глаза. – Подумай об этом, Кадмина, – внушительно сказал Тёмный Лорд, – подумай очень серьёзно. А пока – позволишь мне поговорить с Джэнн наедине?..
* * *
Вечером Гермиона отослала Полумне Лонгботтом запечатанную Люциусом колбу с воспоминанием, обнаруженную в сумочке. Она так и не написала ничего на пергаменте, который хотела приложить к этому посланию.
Не нашла слов. Как не нашла впоследствии и сил что-либо предпринять…
Ещё один шаг к тому «идеалу», воспетому маггловским поэтом, что «спокойно зрит на правых и виновных, добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева».
До него ещё далеко. Но, не будучи равнодушной, Гермиона давно смирилась с пассивным бездействием. Научилась смирению. И почти научилась о нём не сожалеть.
Сколько ещё осталось этих неизбежных шагов до заветной цели? С тех пор, как Гермионе поставили эту цель, сумма шагов была предопределена. И за этим шагом неизменно последует очередной. Один за другим: до пропасти, за которой – вечность…
«…Ни на челе высоком, ни во взорах
Нельзя прочесть его сокрытых дум;
Все тот же вид смиренный, величавый…
Так точно дьяк, в приказах поседелый,
Спокойно зрит на правых и виновных,
Добру и злу внимая равнодушно,
Не ведая ни жалости, ни гнева…» (с)
А.С.Пушкин, «Борис Годунов».
Глава XIX: Милагрес
– Поговорите с ним, миссис Саузвильт!
Гермиона сидела верхом на массивном резном стуле ручной работы, сложив руки поверх вогнутой спинки, и умоляюще смотрела в лицо молодой колдуньи, задумчиво покачивающейся на увитых розами качелях в цветущем летнем саду. Колдунья была не старше тридцати лет, очень красивая, изящная, одетая в лёгкое платье устаревшего покроя, подол которого теребил летний ветерок. Тени листвы играли на её лице, то и дело освещаемом золотыми лучами полуденного солнца. Она раскачивалась, задумчиво глядя на Гермиону своими огромными изумрудно-зелёными глазами, и молчала. На лице блуждало странное выражение: смесь сочувствия и уверенное упрямство одновременно.
– Миссис Саузвильт, – опять завела Гермиона, выводя каблуком туфли полоски на ворсе ковровой дорожки, – он послушает вас, я знаю!
– Но проблема в том, что я поддерживаю Генри, – печально улыбнулась колдунья, вздыхая и отводя взгляд от лица своей собеседницы куда-то за края большой золочёной рамы, очерчивающей пространство летнего сада. – Это будет ошибкой, моя дорогая. Ты просто не сможешь жить дальше, понимаешь?
– Но прошел почти год! – возмутилась Гермиона умоляющим голосом. – Мне нужно поговорить с Генри, его упрямство – просто глупость!
– Год, – печально улыбнулась молодая колдунья на картине, – после смерти я семь лет не показывалась Фабиану и Генри, а потом ещё три года не разговаривала с ними. Ты должна понимать: портрет – всего лишь отпечаток человека в этом мире, даже не призрак, не душа. Известно множество печальных историй, когда волшебники попадали в психологическую ловушку, начиная после смерти близких общаться с их портретами. Сознание отождествляет изображение с тем, кого утратило навсегда. Тебе нужно жить дальше, милая. Мой сын умер. И его портрет совершенно прав, что отказывается говорить с тобой. Не думай, пожалуйста, что для него это просто.
Гермиона досадливо отвернулась, несколько раз сердито моргнув, и негодующе уставилась на широкий пустой холст, украшающий левую стену библиотеки: вольтеровское кресло у пылающего камина в полутёмной гостиной.
– Не нужно терзать своё сердце, – напутственно продолжала Клаудия Саузвильт своим мелодичным, успокаивающим голосом. – Когда придёт время, Генри покажется тебе и заговорит с тобой. Но не раньше, чем это станет безопасно для тебя самой.
– Я совершенно уверена…
– Дорогая моя, не спорь: это бессмысленно. Ты прекрасно знаешь моего сына. Он будет делать так, как считает нужным. Ещё слишком рано.
– Но, миссис Саузвильт…
– Всё-всё, – мягко прервала молодая колдунья, легко спархивая с увитых розами качелей на траву. – Не обессудь, но я тебя оставлю. Хочу полюбоваться своей внучкой, пока вы не пропали вновь. Так жаль, что ты не хочешь оставаться здесь…
– Клаудия! – строго сказал статный пожилой маг с дальнего углового портрета.
– Прости, дорогая, – смутилась миссис Саузвильт. – Всё верно. Нужно жить дальше. Но извини меня сейчас, я очень хочу понаблюдать за малышкой, пока вы ещё здесь. Думаю, что имею на это право. Лестер, где Берта и Генриетта?
– В малой гостиной, – отозвался маг. – Я провожу тебя. Не грустите, Кадмина. Всё будет хорошо.
Молодая колдунья в летнем платье скрылась за рамой, и цветущий сад опустел: только бабочки всё ещё порхали над увитыми розовым побегом качелями. Гермиона вздохнула и снова бросила взгляд на пустое кресло у камина.
– Генри, – позвала она, – Генри! Неужели нельзя просто поговорить? Мне о столь многом нужно поговорить с тобой… Я не знаю, что делать, не знаю, как мне дальше жить… За что чувствовать вину, а к чему стремиться… Я запуталась. Генри!
Но пустой холст молчал, и только поленья в камине потрескивали в языках весёлого пламени.
* * *
Владения Саузвильтов раскинулись в живописном уголке Баварии на юге Германии, почти у самого истока Рейна, в подножие Альпийских гор. Спрятанный в широколиственных лесах от глаз докучливых магглов, фамильный замок семьи Генри очень нравился Гермионе раньше – в этих владениях было что-то чарующее и привлекательное, с лёгкой поволокой таинственности и загадки. Правда, характер Адальберты Саузвильт, бабушки её супруга и властной хозяйки этого фамильного гнезда довольно быстро заставил Гермиону настаивать на поиске иного жилища для последующей супружеской жизни, в особенности после планируемого рождения ребёнка. Но получилось так, что молодая чета вообще недолго пробыла в Европе, и этот конфликтный момент был сглажен.
А после смерти Генри Гермиона провела всего неделю в фамильном имении – страшное для неё время похорон и всех связанных с ними неприятностей. Потом Гермиона сбежала от тяжкого груза воспоминаний в Даркпаверхаус, а после родов уже не бывала в этих баварских владениях.
Адальберта навещала внучку в гимназии Волдеморта, а потом Гермиона и вовсе перебралась к своим приёмным родителям прочь из магического мира. И только сейчас, в середине лета, впервые после трагедии молодая вдова решилась навестить этот овеянный для неё болезненными воспоминаниями замок.
Всё прошло не так страшно, как она втайне опасалась. Но, несмотря на это, ведьма заранее оговорила с Адальбертой вопрос о непродолжительности своего визита, и той пришлось смириться. Гермиона боялась снова впасть в депрессию, если долго проведёт на этих просторах. Кроме того, у Грэйнджеров осталась скучать в обществе Алиры, Робби и названых родителей Гермионы уже не позволяющая себе выходить из дома Джинни, и её нельзя было бросать там надолго.
Да и не любила Гермиона бабушку Генри. Эта дама была излишне чопорной и чванливой, её менторский тон бесил молодую ведьму ещё в лучшие времена жизни, а уж теперь она и вовсе побаивалась крупной ссоры. Но, к удивлению и удовольствию гостьи, миссис Саузвильт понимающе отнеслась и к её поведению, и к её горю. Вообще она всеми силами сдерживала желание поучать и командовать и только безраздельно завладела маленькой внучкой, оставив Гермиону наедине со своими мыслями и воспоминаниями.
Сначала, правда, Берта пыталась отвлекать её – но быстро поняла, что этим лишь раздражает свою вдовствующую невестку. Вообще за это недолгое время она удивила Гермиону тактичностью и деликатностью, и это был хороший, многообещающий знак.
Клонился к закату вечер второго дня пребывания в Баварии, и Гермиона почти отчаялась добиться того, ради чего во многом согласилась на очередное осторожное предложение миссис Саузвильт посетить замок.
После трагедии в России и похорон портрет Генри упорно отказывался разговаривать или даже видеться с нею. Умом Гермиона понимала причины и прекрасно знала негласные правила, которым следуют ожившие изображения в отношении самых близких людей в первое время после земной смерти очередного волшебника. Но сердцем она больше всего на свете хотела увидеть супруга вновь, поговорить с ним, выплакаться хотя бы перед волшебным холстом, раз уж столь безвременно и жестоко лишилась оригинала.
Да, сейчас Гермиона была благодарна изображению Генри за то, что оно не появилось в её жизни тогда, сразу. Иначе она действительно могла остаться навеки верной супругой волшебного портрета. Но теперь… Прошло много времени, закончилась её депрессия, и жизнь стала, можно сказать, бить ключом. Гермиона была уверена в своей реакции, уверена в самой себе – и верила, что нуждается в этом разговоре. Но напрасно вчера упражнялась она в красноречии перед картиной с пустым креслом и камином в библиотеке и большим полотном с зелёной рощей в холле правого замкового крыла. Изображение Генри пряталось и избегало её, не показываясь даже Генриетте, чтобы в сознании ребёнка Гермиона не смогла прочитать болезненные, по его мнению, для себя воспоминания.