Тэо опустился на корточки прямо перед ней и тряхнул какой-то серебристый порошок в отверстие её зажжённой трубки. Гермиона вздрогнула.
– Вот так сразу?
– А к чему тут готовиться? – насмешливо осведомился маг. – Всё очень просто, если следуешь одному-единственному правилу: не рассуждай и действуй так, как захочется в первый момент. Не важно, почему. Просто следуй желаниям.
– Что я увижу там?
– Не знаю, – пожал плечами Тэо. – Недра твоей фантазии могут выкинуть какую угодно шутку…
* * *
Леди Малфой катала в ладонях высокий бокал красного шампанского и, с трудом сдерживая отвращение, наблюдала за тем, как Пэнси и Дафна воркуют над туповатым Барни, шестилетним мальчонкой Грегори и Милисенты Гойл.
Вот уже много часов приходилось отдавать дань своему положению и торчать на вечере, устроенном миссис Уоррингтон по поводу семилетия Антеи и Клитемнестры. По крайней мере, хоть Генриетте сейчас хорошо.
Леди Малфой вздохнула. Перед её мысленным взором вновь и вновь проплывали клубы густого сизого тумана. Она не могла вспомнить, что видела днём в грёзах, навеянных странным порошком Тэо – только обволакивающее марево и острые, ни с чем не сравнимые ощущения. В них смешивались во что-то невообразимое одновременно и чувство щекочущей опасности и окрыляющее, озорное ощущение полной безнаказанности за всё, что бы она ни вознамерилась совершить.
Гермионе хотелось вновь испытать это, вновь вдохнуть пары диковинного порошка и погрузиться в фантазии, окунуться в сизый туман свободы. Будь она там – могла бы встать сейчас с оттоманки и крикнуть этим разряженным фифам всё, что думает о них. Могла бы заявить в лицо Гойлам о том, что считает их сына отсталым недоразвитым полудурком и что он, скорее всего, сквиб.
Могла бы сказать Пэнси, что полагает унизительным это её увивание за Дафной теперь, когда для Дафны открыты двери в дом Малфоев, – тогда как всё время учёбы в Хогвартсе это Дафна хвостиком носилась за самой Пэнси.
Что из её четырёхлетнего сыночка в детском коллективе сделали мальчика для битья, потому что он ещё слишком мал для этих детей и не умеет ни защититься, ни завоевать авторитета, ни быть чем-либо им интересен. И нужно быть не умнее тролля, чтобы не видеть этого и постоянно таскать несчастного Луи к детям, которые над ним издеваются.
Ох, сколько всего могла бы сказать и сделать Гермиона в сизом тумане! Ей хотелось снова испытать это щекочущее чувство. И ещё разглядеть очертание того, что она совершила там днём и не могла сейчас вспомнить: чтобы вкусить ещё раз, куда глубже. Чтобы понять до конца.
– Барнабас такой смышлёный, Милли, – услышала ведьма прямо над своим ухом голос Пэнси Пьюси. – Не правда ли, Кадмина?
– Да, – послушно улыбнулась леди Малфой, – он очень повзрослел.
* * *
– Почему я ничего не помню, когда прихожу в себя?
– Это пройдёт, – заверил Тэо. – Эмоции заслоняют воспоминания только первое время. Как я понимаю, – насмешливо добавил маг, – продолжать мы будем?
– Будем, – с жаром подтвердила Гермиона, – будем обязательно.
В сизом тумане свободы выходило на волю любопытство. Особенное любопытство.
Немного ребяческое, немного безумное – но захватывающее дух и кружащее голову. Так иногда бывает интересно, что произойдёт, если вдруг дотронуться до огня; или шагнуть в пропасть: чтобы ощутить безграничный свободный полёт. Но разум понимает, что падение ведёт к смерти – и ты боишься сделать шаг. Боишься дотронуться до огня, ожидая боли и ожогов.
А если ты можешь сделать всё это и остаться совершенно невредимым?
Безнаказанность дарила крылья.
Настоящее любопытство – самая опасная человеческая страсть. И больше всего угрожает она тем, кто окружает поражённого любопытством человека. Если с возрастом не побороть в себе этого тонкого, щекочущего дурмана, а наоборот, развить его – вот тогда и получаются самые страшные, безжалостные и жестокие существа.
В детстве дети, движимые любопытством, отрывают крылышки бабочкам или давят едва рождённых цыплят – не от того, что они изверги, нет. Исключительно желая посмотреть на результат.
Потом человек растёт и начинает жалеть бабочек. Он глушит в себе любопытство.
Но если его отпустить… Если дать ему свободу…
Что будет, если сказать то, чего никто от тебя не ждёт? А если сказать это прилюдно?
Что будет, если поступить экстравагантно? Или пойти туда, куда ходить запрещают? Или попробовать то, на что накладывают табу?
Что будет, если испугать ребёнка? А если испугать взрослого человека?
Испугать его так, чтобы он никогда не забыл?
Или уже не умел помнить.
Что будет, если произнести непростительное проклятие? Или коснуться Чёрной магии глубже?
Что будет, если отнять жизнь? А если тебе ничего за это не будет?
Как отнять эту жизнь интереснее?..
Почти каждого из по-настоящему преданных Пожирателей Смерти привело к Волдеморту именно это особое любопытство.
Страшное и красивое. Всякий исследователь вызывает восхищение.
Пока его исследования не направлены на тебя.
Если любопытство ничем не сдерживать – оно становится страшным. А чтобы дать ему свободу, нужно всего лишь забыть: забыть о чужих чувствах, о чужой боли; о мнениях других людей, о справедливости, о совести; нужно забыть жалость и сочувствие, забыть стыд, забыть мораль. Здравый смысл тоже лучше забыть – иначе будет не так интересно. Человек, помнящий о здравом смысле, никогда не шагнёт в пропасть, не пожертвует жизнью ради удовлетворения минутного любопытства.
А вот человек, сумевший забыть, и живущий, чтобы тешить своё любопытство, – самое страшное и самое опасное существо.
* * *
Из сизого тумана стали проступать образы.
…Вот Гермиона перегибается через стол, хватает за плечи Фила Мура и жадным, бесстыдным поцелуем раздвигает его тонкие губы. Дерзкий гимназист отскакивает от неё, а Гермиона подтягивается на руках и залезает на столешницу. Начинает расстёгивать мантию.
Мур говорит что-то невразумительное и пятится к двери, выбегает в коридор и оставляет свою полуобнажённую преподавательницу смеяться на разорённом рабочем месте.
И вот Фил Мур бросает её занятия так же, как в прошлом году Зэкери Аккидэнт. Он начинает избегать её в коридорах и отводит взгляд от её сверкающих бесстыдством глаз в Трапезном зале…
…Сквозь сизый туман Гермиона вонзает отточенный серебряный кинжал в спину Габриэль Делакур и смеётся потом в лицо своего разгневанного отца.
Проклятая стерва умирает долго и некрасиво: хрипит, кашляет, стонет…
Тенью Немезиды возникает Гермиона в сотканном сизым туманом фамильном особняке Гринграссов. Крадётся по пустым коридорам, проникает в детскую. Глядит с неприкрытым отвращением на малолетнего мага, порождённого своим самым страшным палачом. Скорпиус Малфой гордо и вызывающе вскидывает голову, смотрит на ведьму ненавистными глазами своего отца, сверкающими на миниатюрном лице своего отца. А потом охает, проваливаясь в возникшую вокруг него бадью. И тонет, захлёбываясь в мутной воде заклятия. Последний выдох поднимает пузыри навстречу улыбке Гермионы. Портрет Драко Малфоя на стене бьёт кулаками по холсту, силясь помешать. Истошно вопит. Молит. Плачет...
…Гермиона идёт по пустой и тёмной маггловской подворотне, откуда-то выскакивает огромный верзила и требует у неё сумочку. Ведьма пускает в него проклятье и созидательно наблюдает за тем, как маггл в ужасе пытается стряхнуть с себя тысячи облепивших его тело муравьёв, как по-девичьи тонко кричит, падает, как начинает биться в конвульсиях…
Как тают насекомые на дочиста обглоданном скелете…
…Люди с пустыми белыми глазами в сизом тумане почему-то не пугают Гермиону. Их кожа тёмно-серая, с синевато-белёсым отливом, а руки холодные и влажные. Но всё же они отнюдь не страшны.
Гермиона знает, что её руки тоже холодеют там…
* * *
Леди Малфой наблюдала за гостями затуманенным взглядом пьяных глаз. Сегодня её супруг отмечал свой пятьдесят третий день рождения. Сейчас в поместье остались только его лучшие друзья – большой приём закончился в восемь, а теперь за полночь.
Вот уже полчаса Гермиона исподтишка наблюдает за Макнейром.
Люциус посмеялся над ней, устроив то представление с соблазнением. Он понимал, как она не него отреагирует. А, собственно, почему? Почему бы не воспользоваться тем, что так любезно предложил собственный супруг?
…Гермиона вышла из гостиной вслед за Макнейром и дождалась его в маленьком коридоре, куда выходила уборная. Нужно сказать, что приятель её мужа был удивлен, увидев её здесь.
– Уделишь мне немного времени? – спросила колдунья, приглашающе распахивая дверь небольшой комнаты. Заинтригованный Волден вошёл.
Это было прямоугольное помещение с ярко пылающим камином, парой книжных шкафов, двумя кушетками и огромной шкурой сфинкса на полу.
– Садись, – позвала Гермиона Макнейра, устраиваясь.
– Предупреждаю сразу, что наш почтенный именинник на сей раз ни о чём не просил меня, так что ты в полной безопасности, – объявил Волден, хмыкая.
– Жаль, – невозмутимо заметила Гермиона и по-хозяйски перекинула через севшего колдуна свои обтянутые чулками ноги. – А я горько раскаялась в своей вероломной добродетели и жажду исправить совершённую глупость, – сверкнула глазами она. – Воспользоваться предложенными благами.
– В день рождения законного супруга? – поднял брови Макнейр. – В его доме? Какое коварство!
– Что, без просьбы Люциуса тебе слабó? – подзадорила Волдена Гермиона.
– Ну почему же? – он подался к ней. – С превеликим удовольствием.
Волден положил руки на талию ведьмы и притянул её к себе. Гермиона оперлась о его плечи. У неё бешено колотилось сердце, а внутри поднималось что-то животное и дикое.
– Ты расскажешь об этом моему мужу? – спросила леди Малфой.
– Посмотрим.
Волден расстегнул её мантию и скинул на пол. Гермиона засмеялась. Пьянящая свобода разливалась по её венам и кружила голову отчаянным задором.