– Я! Хочу! Домой! – со злобой выкрикнула Генриетта, и внезапная волна вырвавшейся из неё магии отшвырнула Гермиону к противоположной стене.
В комнату вбежали слуги. Поднялась суматоха. Етта, потеряв сознание, упала лицом на усыпанный стеклянным крошевом пол.
* * *
Семейный целитель Саузвильтов, престарелый Фелекс Беккер, прибыл незамедлительно и со всем возможным хладнокровием оказал девочке помощь. Он не задавал лишних вопросов, действовал умело и быстро. Но остаться в замке не пожелал.
На прощание мистер Беккер подтвердил, что у его юной пациентки сильнейшее нервное расстройство, вдвойне опасное ввиду её возраста и неустоявшейся колдовской силы. Такие разлады – всегда серьёзная проблема для волшебника, ведь в лихорадочном возбуждении он теряет контроль над магией. А для ведьмы малолетней эти проблемы страшнее во сто крат.
Связывать магические силы ребёнка в таком возрасте сильнодействующими средствами чревато страшными и непоправимыми последствиями, а слабые и лёгкие приёмы в подобном состоянии рвущаяся наружу Красная магия сметает без следа, и они только раззадоривают её. В сущности, сила эта способна победить и очень сильные средства, если есть потенциал.
У Генриетты потенциал был.
Целитель предупредил, что в ближайшее время девочку ни в коем случае нельзя волновать или огорчать. Это – единственный способ безвредно побороть расстройство такого рода.
Сидя у постели спящей дочери и с болью глядя на её забинтованные крошечные ручки и покрытое едва заметными следами ссадин лицо, Гермиона с содроганием ждала того момента, когда Етта проснётся и придётся в очередной раз ответить отказом на её неизменное требование возвратиться в Блэквуд-мэнор.
Но вышло ещё хуже.
Одурманенная настойками мистера Беккера, Етта проспала целый день, и к ночи у её постели вымотанная Гермиона забылась беспокойным сном. Она отпустила всех слуг ещё вечером, опасаясь, чтобы они невзначай не разбудили Генриетту раньше времени.
И вот теперь в полутёмной спальне Гермиона со своей дочерью были вдвоём.
Леди Малфой проснулась от ощущения, будто по коже ползёт что-то склизкое и холодное. Она резко дёрнулась, выпрямляясь на стуле, и в неверном отблеске одинокой свечи с омерзением увидела, как на ковёр шлёпнулась отвратительная белая личинка огромных размеров. Гермиона поспешила раздавить её подошвой туфли, недоумевая, откуда эта гадость взялась в комнате, и, подняв глаза, заорала от ужаса.
Спящую Генриетту облепили, словно жутким движущимся коконом, толстые белые черви. Все они шевелились, будто пульсировали.
От крика Етта открыла глаза, но не шелохнулась – и лишь разомкнув бескровные уста, громко прошипела по-змеиному: «Я хочу домой!»
На шум сбежались слуги. Едва в комнате вспыхнуло зажжённое палочкой дворецкого Догмара пламя многочисленных свечей, наваждение исчезло.
Гермиона, заикаясь, сбивчиво объясняла, что произошло. И она уже готова была поверить, что всё это привиделось её встревоженному сознанию, когда под носком Дины, качающей на коленях Генриетту, заметила на полу жирный белый след раздавленной личинки.
– Домой, мама, я хочу домой, – произнесла Етта по-английски, проследив за её полным ужаса взглядом.
* * *
Жизнь Гермионы превратилась в настоящий фильм ужасов.
Она боялась приближаться к дочери и боялась оставлять её одну. В конце концов, леди Малфой приставила к девочке постоянных конвоиров из прислуги, а сама перестала показываться ей на глаза.
На вторую ночь измученную ведьму разбудили беспокойные шорохи, доносившиеся из тёмного коридора. «Где же ты, мама? Я хочу домой!» – твердила, слепо блуждая по дому, одинокая детская фигурка в длинной белой ночной рубашке, походящей на саван.
Гермиона обрушила весь свой гнев на крепко уснувшую Дину, которая караулила Етту в ту ночь. Порывалась даже уволить служанку – но дочь устроила бурный скандал: она хотела видеть возле себя только эту горничную.
Девочка стала одеваться на старинный манер и носить в волосах лилии. Она заставляла Дину заплетать ей каждое утро сложную причёску, похожую на ту, в которую были уложены косы юной Патриции Саузвильт на портрете в спальне Адальберты. И так же, как живое изображение своей рано умершей двоюродной бабушки, втыкала в волосы головки белых лилий.
Етта потребовала, чтобы портрет Пат перенесли в её комнату.
После этого на несколько дней в замке воцарился покой.
Гермиона избегала дочери: она понимала, что всё, что та вытворяет – она делает только для неё, устраивая представления лишь одному зрителю. Без присутствия матери страшный спектакль не имел смысла и прерывался на антракт.
Время шло. Гермиона боялась покидать баварский замок и пряталась в его комнатах, словно преступница, опасаясь столкнуться с Еттой. Отчаянно, до физической боли, хотелось убежать от всего происходящего кошмара в сизый густой туман, туда, где нет ни проблем, ни памяти – но животный страх за своего ребёнка и осознание ужасной вины за то, что не уследила, не доглядела, не оказалась рядом в решительный момент, останавливали ведьму от бегства в призрачный край дурмана и грёз.
Хватит, допряталась. Теперь нужно спасать то, что ещё можно уберечь – сама ведь иссушила хрупкий цветок тёплых отношений с дочерью. Теперь тронешь неловким движением – и он превратится в труху. Это сказала Амаранта, вглядываясь в свой хрустальный шар. И мрачно вздохнула.
Они с Роном считали, что Гермионе нужно ещё раз серьёзно поговорить с Еттой. По-взрослому, и сделать именно на этом акцент.
Но леди Малфой попросту боялась приближаться к своему ребёнку. Она собиралась с духом несколько дней.
И нужно признать, что опасалась ведьма не зря.
Как-то после обеда, воровски озираясь, Гермиона прокралась к комнате, в которой Етта играла со своей любимой горничной, и неслышно отворила дверь. Девочка сидела на полу около Дины, они вместе читали какую-то книгу. Рядом валялись письменные принадлежности и изрисованный чернилами свиток пергамента.
Идиллическая картина. Гермиона набралась мужества и шире растворила дверь.
В этот момент Етта боковым зрением заметила свою мать на пороге. Она дёрнула плечом и кокетливо скинула шлейку лёгкого платьица. Затем прикрыла глаза, качнула головой и как-то томно вздохнула, отведя взгляд в сторону. И вдруг блудливо выгнулась всем телом, подалась вперёд и недетским движением обхватила шею горничной, а своим алым ротиком с отвратительной пошлостью прильнула к её губам.
Дина вскрикнула и отпрянула, а Етта повернулась к застывшей Гермионе и, обхватив руками худые плечики, прошептала похабным голосом: «Домой, мама, отправь меня домой…» Затем внезапно резко схватила с пола острый перочинный ножик и с неожиданной силой метнула его в сторону.
Лезвие по самую рукоятку вонзилось в старого плюшевого кролика Тото, любимую игрушку Генриетты. На его розовой грудке стало наливаться изнутри багряное пятно, будто сталь пронзила что-то живое и убивала его.
– Я хочу домой!!! – истерически выкрикнула Генриетта, и книга сказок в толстой кованой обложке полетела в стекло, которое осыпалось с ужасным грохотом.
Леди Малфой бросилась прочь, а к девочке и пытающейся утихомирить её Дине уже мчались другие слуги.
* * *
Адальберта, всё такая же мрачная и безжизненная, но с проступающим тревожным блеском в глазах пришла к вдове своего внука после случая в ванной, о котором горничная малышки рассказывала вся в слезах. Ничего не предвещало беды, они купались, как это бывало обыкновенно. Вдруг Етта изменилась в лице, толкнула Дину в грудь так, что та поскользнулась и опрокинулась на пол, резко выдохнула, а затем, опустившись под воду и скрестив руки на груди, глубоко изо всех сил втянула жидкость носом и ртом.
После этого случая в замке снова побывал Фелекс Беккер, а когда он скрылся в камине, Берта отозвала Гермиону в сторону с хмурой решимостью.
– Кадмина, мне очень не хочется этого говорить, но пойми меня правильно, – начала она. – Ты мучаешь своего ребёнка. И лишь высшим силам ведомо, к чему это может привести. Етта способна нанести себе непоправимый вред. Она сходит с ума. Целитель Беккер очень просил меня (да я и сама понимаю, что это необходимо) убедить тебя как можно скорее вернуться вместе с Генриеттой к твоим родителям. Кадмина, смотри, как бы не стало поздно…
Той ночью леди Малфой до рассвета писала письмо к отцу. Длинное и путанное, оно излагало суть проблемы, но, вместе с тем, выражало всё нежелание Гермионы покоряться обстоятельствам.
Несмотря на то, что в этом послании она просила позволения возвратиться в Блэквуд-мэнор.
Пряча на груди запечатанный конверт, Гермиона с досадой вспомнила, как прав был некогда портрет Генри в своих мрачных пророчествах.
Что ж, письмо написано. Но леди Малфой не собиралась отправлять его без особо острых причин.
Однако они не замедлили появиться. Ведьма сдалась в среду, пятнадцатого сентября, стоя на покатой крыше левого замкового крыла в двадцати шагах от фигуры дочери, одетой в длинную белую ночную рубашку, так похожую на погребальный саван. Холодный ветер развевал её переплетённые лилиями локоны, большие изумрудные глаза лихорадочно блестели в лунном свете.
– Милая моя, прошу тебя, иди к маме, – бормотала Гермиона, боясь шелохнуться, чтобы не испугать ребёнка. Дрожащая пелена блокирующего магического поля лёгкой рябью стягивала воздух между двумя фигурами на крыше. Етта упрямо смотрела на мать, но время от времени делала, не глядя, небольшой шажок назад. И их, этих крошечных шагов до рокового края, оставалось всё меньше.
– Я видела призрак девочки по имени Милагрес, – голос Етты заглушали порывы ветра, – она сказала мне, что мы скоро отправимся домой!
– Где ты видела Мили? – цепляясь за возможность отвлечь Генриетту, закричала в ответ леди Малфой. Она старалась произносить слова как можно громче: только бы кто-то в замке проснулся! Или успеть трансгрессировать под стену, когда она начнёт падать? Но что, если Етта установила силовое поле и там?!