Я собирался говорить к командирами, сообщить им о смерти Басманова и принять клятву верности, текст которой я еще не придумал, но, уверен, импровизации должно хватить. Пусть пройдет ритуал привязки людей ко мне, да и посмотрим, может есть кто, что сомневается и думает, как бы удрать из Каширы.
Больше не интересны никакие причины, чтобы не выдвигаться в Тулу, завтра же и скорым маршем. Были опрошены если не все, то многие люди, что прибыли из этого важного русского города. Там созревает что-то неладное. Если это неладное не возглавить и не обуздать, то и мне туго придется и Шуйскому и вот она та самая, что ни на есть, Смута.
В Туле появились казаки, причем разные и не столько буйные, сколько бунташные. Разговоры про то, что русскую землю пора спасать, что голод — это дело рук Москвы, что крестьяне были свободные и пора вернуть Юрьев День, чтобы переходить от одного боярина, дворянина, к другому, или вовсе уходить. Много разговоров, часто противоречивых, но неизменно в негативном ключе относительно центральной власти. Там же видели и поляков и даже какие-то престранные крымские купцы заявлялись. Коршуны слетаются клевать раненного, голодного, уставшего, не выспавшегося медведя.
Я помнил о восстании некого Болотникова, я знал, что и Илейка Муромец, который так и не появился пред светлые мои очи, а убежал как раз-таки в Тулу, присоединится к этому восстанию. Будет там и множество южных боярских детей, дворян, иностранцы, даже десять тысяч наемников, но основу составят казаки. Так что у меня нарисовалась задача не допустить восстания этого самого Болотникова, пусть я его и прекрасно понимаю. Так жить нельзя!
Глава 8
Могилев
5 июня 1606 года
Воскресное утро в Могилеве мало чем отличается от подобного утра в иных городах, но уже русских. Это если Могилев считать литовским, что весьма и весьма условно, так как сложно найти в Литве более православного города, чем Могилев [в это время этническая принадлежность скорее определялась отношению к конфессии и в этом отношении Могилев был более православным, и чуточку иудейским. Тут было самое мощное восстание православного населения против греко-католической унии и убийство униатских епископов].
Торговый город, в котором больше лавок с товаром, чем каких-либо иных построек, — Могилев, начинал перехватывать звание самого крупного города Белой Руси у Полоцка. И, как и в любом ином торговом городе, в Могилеве постоянно было немало различного рода авантюристов и искателей наживы. И речь не только и не столько о ворах и мелких обманщиках, тут творились дела куда важнее и масштабнее.
Вот и сейчас в одной из многих таверн Могилева, под названием «Подкова» шли разговоры, которые могли сильно повлиять на ситуацию во всей Восточной Европе.
— Ты решил? — спросил Анжей, но больше все-таки, Андрей Волцевич.
Его собеседник сидел поникшим. Волцевич наседал, как это же делал и еще один шляхтич Михаил Зеляжницкий-Кобату. Тот тоже был, скорее Михаилом.
Оба шляхтича не так давно перешли в униатскую веру, искренне считая, что абсолютно не нарушили заветы своих православных предков. В чем же они изменили? Обряды те же, священники… те же, церкви… вновь те же. А то, что теперь два приятеля выплачивают десятину Папе Римскому? Деньги те же, что и ранее, до Брестской унии 1596 года, а выгоды очевидные.
Униаты уже не православные, которые в соображении католической шляхты предатели, ибо московиты сиволапые олухи, — по мнению «сарматов», схизматы все такие [сарматство, как явление в это время начинает распространяться в Польше и Литве, когда шляхта видела себя потомками сарматов и всячески героизировалась]. К слову, подобные речи и негативные высказывания в отношении православия резко прекращались, если только в радиусе ста верст появлялись люди Константина Острожского, самого влиятельного православного магната, с войском больше коронного. Но разговоры возобновлялись по мере удаления от Юга Белой Руси и Окраины, где и были основные земли Острожских.
Вести о том, что Дмитрия Ивановича, польского ставленника на Московском троне, убили, быстро, молниеносно, разнеслись по Востоку Великого Княжества Литовского и поскакали далее, в Корону.
Так же все было красиво! Свой, польско-литовский царь, реальная возможность унии с московитами с их просто огроменными территориями. Польско-литовская шляхта уже в своих мечтах грабила Константинополь, ибо такое мощное государство, что могло появиться на политической карте Европы, то только в союзе с Германской империей, Венецией, вероятно, и с иными государствами… Даже невообразимо мощная Османская империя , с ее лучшими пистолями и артиллерией, падет [в то время считалось , и небеспочвенно, что мушкеты и пистоли, как и артиллерия Османской империи даже превосходила лучшие европейские образцы. Тут и колесцовые замки и нарезы и многое иное].
А потом погром в Москве и, как утверждают некоторые бежавшие от московитов шляхтичи, полтысячи панов положили свои головы в татарской Москве. Да, при этом шляхта порубила то ли пять тысяч московитов, то ли пятнадцать. Чего же стесняться в цифрах⁈
Но как же было близко величие? Нельзя эту мечту терять. И потому и Волцевич и его товарищ Зеляжницкий-Кобату выражали не собственные чаяния, но многих шляхтичей. Когда Волцевич увидел проездом в Шклове некоего Богданку, он ошалел. Андрей был там, в Москве и уехал через три дня после свадьбы Дмитрия Иоанновича и Марины Мнишек, у него были неотложные дела. Уже май, а новый договор об аренде земель шляхтича с жидом Моисеем Лейбовичем так и не подписан. А тут такие новости… Так что Андрей даже не торговался с жидом и потребовал только серебро вперед, чтобы было на что и себя снарядить и коня нового прикупить, а старого заводным оставить.
Богданко был поразительно похож на того, кто еще недавно, чуть ли не вчера, был русским царем. Темно-рыжие волосы, даже более характерный нос, по которому могут делать сравнение с носом Ивана Мучителя [в польской историографии чаще так называли Ивана Грозного], парень был многим похож на Димитрия Ивановича. Поэтому, он и должен стать Димитрием Ивановичем.
— Шановное панство, так люди говорят, что жив русский царь, — Богданко, действительно, немного сомневался.
Всю свою жизнь прожив в Шклове, Богданко по натуре своей не был лишен духа авантюризма. Парень имел колоссальный заряд энергии, которую постоянно душил в себе общепринятой местечковостью. Съездить в Могилев раз в месяц — предел, который был позволителен мещанину Богданке. Вместе с тем, он жаждал вырваться на просторы, лишь незнание того, что может находиться дальше Могилева, пугало. Конечно, он знал, что есть Вильно, есть Москва, иные города, даже о Париже слышал. Но это казалось столь далеко, что между Шкловом и Парижем пропасть, которую, Богданко был уверен, почти невозможно преодолеть.
— Русский царь живой и это ты! — впервые за разговор Зеляжницкий-Кобату улыбнулся, поняв, что этот мещанин уже согласился.
— Пусть Дмитрий и появится где-то на юге Московии, так чем он докажет, что он — это он? И ты будешь доказывать. Мы еще подготовим тебя и наставников приставим. Не сядешь на московский престол, так все равно озолотишься. И поспешать нужно, а то и вправду тот Димитрий обнаружится, — приводил самые «вкусные» доводы Волцевич.
И Богданко, действительно, посчитал, что лучше уже так, чем прозябать в Шклове и спорить с жидами за каждый пуд овса. Можно же пограбить русские города, да и обратно…
— Завтра у тебя наипервейшее испытание. Ты встретишься с человеком, который может стать верной опорой для наших дел, — уже понимая, что Богданко принял окончательное решение, Волцевич сходу начал действовать.
В Могилеве появился крайне интересный и более чем привлекательный персонаж для помощи в осуществлении плана по становлению «нового» Димитрия Иоанновича. Это был некий благородный господин с прозвищем Болотников [есть предпосылки утверждать, что Болотников мог встречаться с Лжедмитрием II в Могилеве].
Господин этот появился не так давно и не один, а в сопровождении двенадцати, как некоторые охальники веры окрестили, «апостолов». Все они были богато одеты, при оружии, которым владели очень искусно, что уже продемонстрировали, когда их хотели пограбить. Тогда никто из разбойников не остался живым и, напротив, были обобраны уже сами тати. Из этого следовало еще и то, что Болотников со товарищи не гнушался поживиться и чужим. Нет, шляхтичи так же могли кого пограбить, но то было, скорее, исключение. Тут же никакой утайки того, что разбойники были пограблены, не было, напротив, половина могилевских жидов знали, что есть некие господа, которые готовы недорого продать и оружие и даже драгоценности с тканями. Наверное, Болотников нашел и логово разбойничьей ватаги и пограбил и его, ибо еврейская община Могилева была крайне возбуждена торговыми операциями. А эта братия всегда старается торговать в тишине.
Появлялся вопрос: а действительно ли, в свете произошедшего, Болотникова можно называть господином? Да, безусловно, так как богатства, что были примечены людьми говорили о том, что этот господин имел очень внушительное состояние [пиратствуя на Средиземном море не один год, Болотников не мог быть бедняком, кроме того, в РИ у него были откуда-то деньги для найма аж десяти тысяч наемников].
— Все еще пьет хмельное? — спросил Зеляжницкий-Кобату у своего приятеля, когда портной Еся забрал новоиспеченного русского царя на снятие размеров для будущей одежды.
— Болотников тот? Да! Не просыхает, все клянет себя, что не успел в Москву, иначе он бы точно всех бояр порубил, но жизнь царю сохранил, — улыбнулся Волцевич.
— Я скажу ему, что царь жив и что он под нашей под охраной. Раскрою тайну великую, — улыбнулся Зеляжницкий-Кобату.
Село Ростиславе [совр. город Ясногорск Тульской области]
7 июня 1606 года
— Впереди заслон! — кричал еще издали голова казачьего разъезда.