Получалась такая парадоксальная ситуация, которая могла иметь место быть только в Речи Посполитой. Те, кто воюют с оружием в руках против короля, по сути, действуют в рамках закона. Вопрос возникал только как именно воевать и тогда методы Лисовского порицались. Но Александр нашел место, где смог развернуться со всей широтой — Русь.
— Батько! В пяти верстах войско московское! — сообщил прискакавший казак.
Именно казачество в отряде Лисовского отвечало за разведку. Часть поляков, что первоначально пришли с полковником, не удосужились выучить русский язык, не могли общаться с местным населением. Лисовский русский знал, но долго жил в Литве.
Лисовский уже неделю лютовал на коммуникациях немалого московского войска, что вышло из Брянска в сторону Стародуба. Немало обозов и отдельных отрядов удалось разгромить, конечно, в перерывах между грабежами. Воевода Иван Семенович Куракин почти не получал подкреплений, несмотря на то, что оно отправлялось. Были разгромлены городовые казаки из Курска, Орла, две роты немецких наемников из Москвы.
И Александр Лисовский понимал, что где-то рядом должно находиться основное войско московитов.
Иван Семенович Куракин изготавливался к бою. Воевода прекрасно видел свои сильные и слабые стороны и осознавал, что слабых больше. Ну никак не ожидал Куракин увидеть в воровском войске польско-литовских гусар. Скорее, все же литовских, но не коронных, а кто-то из магнатов прислал свои хоругви.
Куракин в своих выводах не ошибся. Здесь были две хоругви Вишневецких и одна от Острожских. Знатнейшие и богатейшие православные магнаты-литвины решили оказать королю лишь номинальную поддержку в его рокоши против Сейма, прозванного «рокошь Зебжидовского». Это был такой ход… иезуитский или византийский, если говорить о коварстве людей православной веры. Довольны оказываются все стороны: и король и Сейм и Вишневецкие с Острожскими, как и их клиентела. Король получал финансовую поддержку, рокошане не видели сильных и экипированных воинов русистско-литовских магнатов в стане королевских войск. Ну, а чтобы не отвечать на вопросы, почему богатейшие литвины не принимают деятельного участия в рокоши, несмотря на то, что заявили о поддержке Сигизмунда, значительная часть личного войска магнатов была направлена на «московский рокошь».
И теперь эти обученные, отлично вооруженные, опытнейшие войны гарцевали на своих великолепных конях, раздражая глаза московского воеводы Куракина.
— Что думаешь, Яков Петрович? — спросил Куракин своего второго воеводу князя Якова Петровича Борятинского.
— По чести?… — замялся Борятинский. — Не того мы ждали. Подмоги не приходит, ляхи с казаками отрезали нам дороги. Коли всем войском уйдем, так и пройдем до Брянска, а за его стенам укроемся и сидеть можем сколь угодно.
Борятинский не стал договаривать, но он однозначно, сделал бы так, как только что предложил. Князь считал, что за лучшее грамотно пересидеть политические дрязги и сохранить силу. Уже пришли сообщения о том, что Тульский Димитрий разгромил немалое войско, что Василий Шуйский послал против того. Нет, у Василия Ивановича хватает кого мобилизовать и еще одного сражения не избежать. А что, если и его царь Шуйский проиграет и царем станет Тульский?
В голове Борятинского все эти политические перипетии до конца так и не сложились в единое понимание, но он прекрасно осознавал, что при условии сохранении силы, а под командованием Куракина почти восемь тысяч войска, любому севшему на престол в Москве, придется считаться с таким фактором. Поэтому можно получить значительные преференции только от того, что сохранить войско.
— Мы должны не только разбить одного вора, но и пойти по стопам другого. Возьмем Тулу, после в иные города, что присягнули Тульскому вору, — говорил Куракин и Борятинский понял, что головной воевода не отойдет от своего решения.
Тут было что-то иное, как сказали бы люди будущего, иррациональное.
— Но как же повеление идти в Москву и защитить ее от Тульского вора? — привел последний довод Борятинский.
Действительно, два дня назад пришло повеление от Василия Шуйского выступить к Москве. Василий Иванович собирал все верные войска, дабы дать решительный бой самозванцу, так как войско, на которое ранее рассчитывал царь, было разгромлено.
Этот вариант развития событий крайне не нравился Борятинскому, но и всерьез воевать против вышколенных польско-литовских крылатых гусар князю не хотелось. Выиграть битву может и получится, если использовать преимущество в артиллерии, но цена такой победы вряд ли будет незначительной.
— Князь! — Куракин пристально посмотрел на Якова Петровича, изучая его. — А не спужался ли ты польских конных? Али крамолу таишь? Не можно нам отступать. На отходе щипать станут, вынуждать к бою, потрепанными возвераемся в Брянск. А сами супостату урона не нанесем. Так в чем тут честь?
Борятинский молчал. Аргументы, кроме, откровенно трусливых доводов, закончились.
— Выманить нужно гусар на пушки, — выдавил из себя Борятинский.
— А вот то, правильно, толково. Пойдем квасу выпьем, да помыслим, что делать должно, — Куракин похлопал по плечу Борятинского.
И этот жест можно было счесть оскорблением. Можно и поспорить о местничестве. Да, скорее всего, Яков Петрович проиграл бы, но сам факт, что спор возможен, не допускал подобного обращения. Но Борятинский проявил слабость, малодушие, потому он стерпел и это.
— Что паны, мыслите, бой можно уже сегодня давать. И уверен, что московиты собираются выманить нас на свои пушки. Это единственное их преимущество, — говорил на польском языке пан Николай Меховецкий, голова-гетман войска Димитрия Могилевского, которого тут считают, не иначе, как истинным государем.
Было немало и тех, кто не верил, а знал, что Димитрий самозванец. Но для этих людей такой нюанс был не столь важен. У каждого своя мотивация, чтобы называть Богданку из Шклова царем и гнуть спину перед тем, кто очень не любит баню. Слухи ходят, что он жидовствующий, но доказательств, что русский царь иудей, не было. Только доводы, о том, что в бане не моется, может что и скрывает и, что среди мещан Шклова, Могилева, особенно в купеческой среде, половина иудеев.
— Бить нужно в центр. Земля сухая, гусары не завязнут, — высказался Михал Зеляжницкий-Кобату.
— Соглашусь, только впереди казаки идти должны, чтобы выдержать залп пушечных дробей. А уже на перезарядке взять в пики и артиллерию и стрельцов, — выказывал часть плана сражения Меховецкий.
Разговор шел на польском языке и атаман Заруцкий не все слова распознавал, однако, понял, что, скорее всего, его донцы и присоединенные запорожцы и должны были стать тем «мясом», которым расчистят дорогу для удара крылатых гусар. Особо ничего крамольного в этом не было. Рационально и вполне тактически выверенное решение. По крайней мере, если получится поймать московитов на перезарядке пушек, то победа почти гарантирована. Против гусарских пик не устоять некому. А стрелецкие пищали далеко не всегда могут сбить гусара с лошади, напротив, крайне редко, даже кони гусарские в бронях.
Но Заруцкий не хотел вовсе воевать. Позавчера прибыл Шило и принес весьма интересные вести. Мало того, что Димитрий Иванович Тульский более похож на истинного царя Димитрия, так и старый казак рассказывал про чудесное спасение государя. От тех доз яда, что поднесли царю, умирал любой человек, его же Господь сберег. Да много еще разного говорил Шило.
Пожилой казак был для Ивана Заруцкого наставником, человеком, к мнению которого он прислушивался. Шило, порой, мог погасить гнев атамана одним словом. Казак некогда приютил юношу, который бежал из крымско-татарского рабства на Дон и учил Ивана всем казацким премудростям, в том числе и житейским. И, если Шило сказал, что Тульский Димитрий достойный быть царем, значит так тому и быть.
Смущал только порядок, который устраивается в войске Димитрия Иоанновича. Там не забалуешь, не то, что в лагере Могилевского самозванца. Тут всякому отрепью почет и хлеб с солью. Чего стоит то, сколь привечается Петр Федорович, на деле же самозванец Илейка Муромец. Все бунтарское казачество идет к Могилевскому вору. Но лучше с порядком и в стане победителя, нежели сгинуть за лжеца и вора.
— Отчего, ты пан воевода, казаками жертвуешь? — спросил Иван Мартынович Заруцкий, оставшись с гетманом Меховецким наедине после окончания военного совета.
— А ты мыслишь же то не есть поправне? — спросил Николай Меховецкий.
— Да правильно это, но казаков положить не хочу! — задумчиво отвечал Заруцкий.
— Вьем, же… бежать хчечь, — чередуя польские и русские слова, гетман обвинял Заруцкого, что тот хочет сбежать.
Ивану Мартыновичу, как только он понял, что гетман знает о желании атамана уйти, стоило больших трудов не схватится за саблю. Выдохнув, Заруцкий посмотрел на Меховецкого и не отвел взгляд. Атаман прекрасно понимал, что его почти две тысячи казаков, только тех, в преданности которых Заруцкий был почти уверен, это слишком большая сила, чтобы перед самым сражением начинать силой приводить казаков к покорности. Реши сейчас Меховецкий объявить Заруцкого врагом-предателем, так начнется бойня в лагере, где казаки не станут овцами, что пойдут на заклание, но захватят с собой немало и гонорливых шляхтичей. Перед сражением устроить такую внутреннюю Смуту? Но не дурак же гетман.
— Я выполню свой долг и приму участие в битве. И дай мне слово, что отпустишь меня! — после небольшой паузы, сказал Заруцкий.
Иван Мартынович был хитер и умен. Он понимал, что слова Меховецкого абсолютно не достаточно для гарантий безопасного ухода. Но данным посылом, Заруцкий хотел усыпить внимание командующего войском Могилевского самозванца. Пусть думает Меховецкий, что он, Заруцкий, неразумный казак, что верит словам. На самом же деле все казацкие десятники получат приказ уходить в сторону Путивля и далее, в обход Брянска и Курска, на Серпухов. Будет атака казаков на артиллерию, после разворот — все так, как и предписано, но уходить станут донцы в сторону. И сразу же в переход, загоняя коней. Пусть без провианта, добудут, разграбив с пяток-другой деревень, но уходить…