Стук в дверь снял неловкость с лица Милки, которая корила и ругала себя, что пошла под венец, да за любимого, но не смогла сберечь себя для мужа. Безусловно, за ней не было никакой вины и девушка оказала сопротивление, когда ее насильничали. Но куда там хрупкой Милке справиться с опытными насильниками?
— Хозяин, открой! — потребовал голос с улицы.
Дом, который занимали молодожены, был добротный и имел даже немного внутренней территории двора, вход в который был через ворота. Так себе преграда, но четыре мужчины, что просились в гости, остановились и не стали ломиться силой.
— Демьяха отнеси в сени, да оставь играться. Сама сховайся, да не показывайся! — потребовал Егор, быстро застегивая пояс с саблей и заряжая два пистоля, что ему выдали, как телохранителю государя.
— А что? Может людей кликнуть? — испугалась Милка и ее глаза опять наполнились слезами.
— Делай, что велено! — прикрикнул Егор, раздражаясь постоянными рыданиями своей жены.
Последние две недели Милка то смеется, то плачет, порой и то и другое разом. Парню невдомек, что происходит с его женой, а супруге никто не подскажет, что именно с ней творится, пусть женщина и догадывается, что беременна.
— Открой, хозяин, говорить нужно, а не ломать ворота, — голос мужика, что стоял чуть впереди остальных и выделялся более богатым одеянием, становился грубее.
— Тут говорить станем! — жестко сказал Егор, направляя пистоль, что был в левой руке на того, кто показался главным.
Царский охранник стоял в открытом оконце, по сути, бойницы, что было на втором этаже дома. Оттуда было видно, кто именно стоит у ворот
Прошло еще время и прозвучали несколько фраз и тогда, наконец, убедившись, что у Милки было достаточно времени, чтобы убраться, Егор спустился и открыл гостям.
— Ворота закрой! — самоуверенно сказал мужик, ухмыляясь. — Опусти пистоль. Я говорить пришел, а не живота тебя лишать.
— А я не звал тебя, — не стушевался Егор.
Да и как может растеряться телохранитель самого государя?
— Сразумел я, что в дом не приглосишь, да кваса, або сбитня не нальешь. Ну так я и не прошу, — глаза мужчины зло заблестели. — О другом прошу, кабы службу сослужил.
— Так я и служу, государю! — ранее опущенный пистоль вновь был направлен в голову главарю непонятной компании.
— Ты, казак, будь разумным! Платить стану золотом, а ты токмо говорить станешь, что да как, может еще чего сделаешь. Рядом с царем столь много, сколь я заплатить могу, ни ввек не получишь. Аще дворянство, не сумлевайся, буде твоим, да не запросто так, а с поместьем, добрым не мене тридцати полных дворов, — говорил главарь незнакомцев.
— А ты кто таков? — спросил Егор.
— Ха-ха! — деланно, явно притворно, засмеялся. — А не скажу! И не вздумай искать, сам найду.
— Чего ты хочешь? — решил Егор раздобыть хоть какую информацию.
— Пока слухай, да привечай, что в царских палатах деятся. Кто в бояре метит, куды войска отправляют. Пока хватит, далее поглядим, как сложится. Бяры, — с избыточным чувством превосходства, которое демонстрировалось напоказ, мужик передал калиту с монетами. — То так, по первой, буде и больше.
— Возьми! — Егор передал деньги обратно.
— Ты не сразумел, казачок! Нема пути в зад. Теперича али делаешь, что скажу, али жонку с ублюдком похоронишь, апосля все одно сделаешь, что стребую, — два мужчины встретились взглядами.
Егор проходил инструктаж, в ходе которого предупреждали, что такие моменты должны быть. И в данном случае вариант был только один — соглашаться, сообщать о контакте и после, как было обещано, начнут работать иные люди. Но нутро, характер парня, его вспыльчивость не позволила сделать так, как предписывалось.
— Не тронь. Всех твоих, хоть жонку, хоть сыновей и побратимов, вырежу всех, кто тебя знал или когда видел, — прошипел Егор.
— Остынь и поразмысли. Все будет у тебя, главное — все жить будут. Не смей обо мне говорить, я узнаю и тогда… — мужик не стал договаривать, бросил калиту с монетами на землю, сплюнул и пошел прочь, не обращая внимание на своих подельников, которые посеменили за предводителем.
— Царь-солнышко светит ярко, обжигает больно! — сказал Егор, подымая мешочек, как оказалось, всего с серебряными монетами.
Он в раз двадцать больше этого прикопал на дороге к Москве.
* * *
Москва
16 августа 1606 года
— Государь, вот то серебро! — Егор протянул мне мешочек с деньгами.
Еще бы понимать много это или мало. Как-то редко я хожу на рынок… настолько редко, что никогда. Ценность денег стал понимать только на уровне: тысяча — это много, а десять тысяч — это еще больше, за эти деньги можно семь-восемь тысяч воинов почти год кормить и снабжать порохом и свинцом. Но и десяти тысяч мало, чтобы еще одеть воинов и купить оружие.
— Серебро оставь себе! И об том, что ты мне поведал, нужно говорить токмо мне, но не прилюдно, — пожурил я Егорку.
Вот и хорошо, вот и ладненько. На самом деле я не расстроился, что появились силы, что работают против меня, уж тем более не испугался, я обрадовался. Как бы странно не звучало, но радость имело место быть. Когда ждешь удара, тем более исторически не в твоей эпохе, нет четкого понимания, от куда прилетит. От этого я немного нервничал, ощущая обострения мании преследования, от того все более усиливая охрану и систему работы дворцовой челяди. Дошло до того, что кухарки заходят на кухню в специальных рубахах, с перевязью, без карманов… впрочем их тут нет ни у кого. Женщин, да и истопников, водоносов, обыскивают. И еду еще и пробуют и подают чаще холодной, чтобы понять состояние дегустатора после снятия проб.
А тут понятно, откуда планируется удар, можно и сыграть с недоброжелателями. Вот только нельзя было Егору прилюдно говорить о посетителях. Мало ли кто услышит, да передаст неведанным силам, что парень верен мне и себе. Если е Егору пришли, могли еще ранее прийти и к другим. Егорка-то только зачислен в штат телохранителей.
Хотя и тут недоработка, он не мог наедине мне хоть что-то сказать, так как остаться со мной парню не позволили бы.
Плохо то, что я Захария Ляпунова отправил готовить специальную хитропопую, вместе с тем, жесткую операцию. А иных людей, которые могут, нет… Шаховскому что ли поручить разобраться? Я еще не обрадовал соратника, что он стал стольным воеводой, своего рода губернатором Московской области, самого вкусного, богатейшего куска русской земли. Вот пусть и провернет операцию по выявлению тех, кто начинает под меня капать, так и получит должность.
— Переводи своих родных в Кремль. Ермолай устроит тебя! — сказал я, и чуть не дернулся, насколько быстро и неожиданно парень плюхнулся на колени.
Так можно и коленные чашки разбить.
— Государь-император, прости, ты спешил, тебя ждут! — лебезил Лука Латрыга.
Да, сегодня тренировка была для меня урезанной. Разминка, отработка ударов, показал несколько комбинаций и захватов. Но настало время пообщаться с мамой.
Мария Федоровна Нагая перед тем, как я подошел к Москве, отправилась в Новодевичий монастырь и молилась. «Помолиться» в этом времени — идеальная отмазка. Ну нельзя же беспокоить человека, который молится! И по мне, так было непонятным сперва отчего инокиня Марфа, в миру Мария, так себя ведет. Она не стала игрушкой в лапах Шуйского и не трубила повсеместно, что ошиблась, а я, дескать, не ее сын.
Сперва я был уверен, что она желает, чтобы я, сын, приехал и поклонился ей. Причем находилась Нагая в Новодевичьем монастыре, рядышком, никуда не уезжала. Немного поартачившись, как только решив некоторые неотложные иные дела, я все же послал Ермолая, чтобы тот разузнал, что себе думает моя «мама». Еще не хватало конфуза, когда я приеду, а инокиня Марфа «молится». И да, она молилась.
Уже думал-гадал, как именно поступить, рассматривал вариант и с ликвидацией, как пришел запрос уже от Марфы. Она сама ехала, да не одна.
— Мама! — сказал я, и обнял одну из женщин, что прибыли ко мне.
Как выглядит именно Нагая, я уже был осведомлен. Невысокая, полная женщина, курносая. Отличительная особенность, что она была немного конопатая и имела родинку на левой щеке. Так что не ошибся, ту, правильную, обнял.
— А, ну, стребуй, кабы все ушли, токмо Марфу оставь! — прям-таки потребовала мамаша.
И что это Марфа просит, чтобы я оставил Марфу? Мама с ума сошла? Шизофрения?
— Покиньте все покои! — повелел я, поймав на себе слезливый взгляд второй монашки, что привела Нагая.
— Марфа, останься! — распорядилась мама, прихватив подругу за руку. — Ну, говори, что хотела, да тако же иди.
— Сын! Сынок! — монахиня упала на колени, схватила мои руки, пользуясь моим шоковым состоянием, и стала целовать руки, ноги. — Прости меня, прости. Я молю! Кожный день молю Господа, кабы доченька моя в раю была, а ты, кабы, счастлив. Прости!
Я хотел спросить: «Кто ты?» Но, раз вот так меня лобызают, наверное, и я должен знать эту женщину.
— Все, Марфа хватит. Он не знает тебя! — Нагая стала подымать обмякшую женщину.
— И кто это? — спросил я, облегченно мысленно выдохнув, что я могу не знать эту странную пожилую женщину.
Я посмотрел на заплаканное лицо монахини и чуть не сплюнул с досады. Как такую красоту в монастыре закрывать? Женщине может чуть за пятьдесят, но она и сейчас просто великолепна, излучает какую-то… правильную красоту.
— Мария Старицкая, получается… тетка тебе, — отвечала Нагая.
Вообще Мария Федоровна Нагая вела себя слишком вольготно, как хозяйка положения. Я не мог этому перечить, пока не мог, но мне такое положение дел не нравилось.
— От чего она меня сыном прозывала? — просил я, как только инокиня Марфа, в миру Мария Владимировна, королева Ливонская, вышла.
— Вбила в голову себе, что ты сын ее от карлы Стефана Батория, — Нагая отмахнулась [есть такая конспералогическая теория, что Лжедмитрий Первый был сыном Батория].
— В разуме ли она? — спросил я, прикидывая, насколько такая история могла бы мне помочь, или, напротив, подпортить.