Нет, понятно, с какой стороны стреляли, слева. Но почему более нет выстрелов?
Как только об этом подумал Волков, из леса, откуда были произведены выстрелы, стали выскакивать конные воины. Они не отличались от русских рейтаров, имели даже опознавательные знаки. Смоленский рейтарский полк — такую информацию можно было считать с рисунка на доспехах рейтаров.
*………….*…………*
Казимир Сержпутовский медлил. Что-то было здесь не так. Слишком лёгкая добыча оказывалась перед его отрядом. Три десятка стрелков из русской нарезной «вянтоука» перезарядились и рапортовали, что держат на прицеле большинство царских охранников, которые толпились вокруг ненавистного каждому достойному шляхтичу русского царя. Не так, всё не так. Казимир готовился сложить голову, стать героем для великой Речи Посполитой, считая, что если и удастся убить царя, то его отряду не дадут уйти. А тут… Да русским в погоню некого отправить. В округе нет более никаких войск, только невооружённые люди, прибывшие поглазеть на своего императора. Впрочем, этот дьявол ещё жив. Можно переживать, что всё легко, но только после того, как дело будет сделано.
— Казимир? Они начали движение. Неужели упустим? Там лес и немало людей, — выбил Сержпутовского из раздумий Ян Врублевский, заместитель командира отряда.
— Да! Убейте их всех! — вскричал Казимир Сержпутовский, и сразу же последовали выстрелы.
Ещё не менее десяти охранников рухнули на размокшую от дождя дорогу. Казимир подумал, что русские стрелки могли добиться куда лучшего результата. Хотя и польские выстрелы не оказались бесполезными.
С криками, скорее, больше для накачки собственного настроения, чуть менее четырёх сотен воинов польско-литвинского отряда выскочили из леса и направили коней к горстке охранников царя. Дело за малым, изрубить всех в капусту, да забрать тело царя. Если получится его доставить и предъявить, например, некоторым магнатам, то все воины Сержпутовского более в своей жизни ни в чём не будут нуждаться и прославятся на всю Польшу и Литву, как герои.
*…………*…………*
— Твоё величество! Началось! — ко мне подскочил Ермолай и, в свойственной ему в последнее время манере, эмоционально доложил о начале острой фазы операции.
Засиделся Ерёма на административной работе, будучи начальствующим в Государевой школе телохранителей, он тосковал по оперативной работе. И я позвал его с собой. А что делать? В отряд, с которым я сейчас собирался вступить в бой с поляками, вошли только те люди, в верности которых нет сомнений. Это мужчины, которые были не один раз проверены, а после перепроверены на верность и надёжность. Они должны были скрыть тайну. А Ермолаю, тому, кто со мной с первого дня, кто руку отдал за сохранность моей жены, я верил.
— Выдвигаемся! — скомандовал я, после опомнился. — Ерёма, командуй, ты главный! Не волнуйся, я буду прятаться за вашими спинами.
Я был облачён в доспех и форму телохранителей, ничем не отличался от остальных. Сейчас я не царь, я боец. Но такой боец, который не должен вступать в бой. Да мы все не должны были сражаться всерьёз. Задача стояла только не дать забрать тело моего убитого двойника.
Наш отряд располагался в подготовленной засаде примерно посерёдке того пути, что должен был пройти обряженный в монаха двойник. Здесь вокруг было топко и лишь узкий проход. Такие вот островки попадались довольно часто, и опытные телохранители должны были проверять все кусты, но… Благодаря болотистой местности, получилось организовать засаду противнику, а нам устроить засаду на засаду. Потому и людей рядом не было. И как мы друг друга с поляками не вычислили? Хотя ляхи располагались в трёх верстах от нашего места.
Люди… я не просчитал этот момент. Не предусмотрел, что найдутся те, кто прибудет сюда, дабы лично узреть, как государь исполняет епитимью. У нас были готовы твое агентов, которые якобы видели покушение, и что это были поляки. А тут… А что, если они под пули и сабли полезут? Вновь кровь и очередные грехи брать на себя?
Мы выскочили на дорогу, когда бой уже заканчивался. Пять охранников моего двойника защищали тело Остапа, сражённого пулей. Было видно, что оставшиеся русские воины ранены, в большинстве огнестрельным оружием, но они стояли и своим существованием мешали забрать труп того, кого считали императором. Другие бойцы сгрудились кучкой над телом Остапки, так они в безнадёжном деле закрывали собой охраняемый объект. Славные воины… жаль…
— А-а-а-а, — закричали с опушки леса, по левой от меня стороны на дорогу устремились люди.
Мои подданные, мой народ, они вооружились палками и бежали навстречу своей смерти. Хотелось прокричать: «Стойте, не надо! Меня и так совесть грызёт!» Но я, прикусив губу до крови, молчал. Негоже рядовому воину кричать не по Уставу.
Нас заметили. Но мужиков, которые бежали к полякам, враг заметил раньше, потому и разрядил винтовки, нашего производства, между прочим, по бегущему меня спасать народу. Благо люди бежали врассыпную, а в стане врага были хорошие стрелки, но не лучшие. Однако, несколько бегущих мужиков упали, сражённые пулями. Я это заметил, когда пустил коня галопом.
Только что поляки хотели поглумиться над оставшимся уже единственным охранником тела Остапа, считая, что им мало что угрожает, а сейчас засуетились. Одиночный выстрел из пистоля прогремел отчего-то громче, чем до того винтовочный залп. Последний охранник свалился.
И тут в дело вступила моя сотня. Револьверы с унитарным патроном — великая вещь, если таковых по два на каждого телохранителя. Получалась убойная силища. Тем более, что до того сотня Ермолая максимально, насколько позволяла местность, выстроилась в линию и с наскоку разрядила конные винтовки, также с казённым заряжанием унитарным патроном.
Поляки, было дело, попытались выстроиться для конной атаки, их стрелки судорожно перезаряжали винтовки, благо не быстрой перезарядкой нашей пулей, но… Убийцы стали убегать. Да, их всё ещё больше в четыре раза, но на нашей стороне плотность огня и уже набранная скорость. Тем временем первая линия сотни Ермолая быстро выстрелила из револьверов и, невероятно для таких скоростей, но чуть замедлилась, пропуская вперёд уже вторую линию. Выученный конь с выученным всадником способны на диковинные трюки в бою. Снова выстрелы, и отряд ляхов стал убегать.
— Дать уйти! Десяток взять в плен! — кричал Ермолай.
Не более двадцати моих телохранителей устремились в погоню, иные остановились на месте побоища. Моментально тело моего двойника было окружено грозными мужчинами, которые выполняли не совсем ту работу, которую сейчас для себя хотели. С куда большим удовольствием мои самые верные телохранители догнали бы поляков и не оставили бы им шанса на долгую и счастливую жизнь. Но долг, он такой, часто мы его не выбираем, а он нас. И тот прав, и тот сильный, кто не пренебрегает долгом.
Часть телохранителей направилась отгонять мужиков, которые также рвались посмотреть на мёртвого или раненного царя. Не может же Божий помазанник так просто погибнуть! Нет, он жив! Что же с нами сирыми будет, коли помер? Наверное, так думали люди, мужчины, простой народ, который с палками в руках бросился меня защищать или мстить за меня, презрев страх перед смертью.
— Ну же, твоё величество! — не прошептал, а, скорее, прошипел Ермолай, когда оказался внутри плотного оцепления вместе со мной. — Переодевайся да ложись! А то и увидит кто из мужичья.
Отринув все мысли, переключаясь на какое-то автоматическое существование, я скидывал с себя облачения телохранителя, а Ермолай быстро снял монашеское одеяние с двойника. Ерёме, может, и сложнее было, так как исполняющий роль императора лежал под пятью телами телохранителей, прикрывавших его. Некоторых успели ранее откинуть ляхи-разбойники. Может, телохранители, закрывающие лжеимператора, и добили Остапку, удушая собственными телами. Через пять минут я лежал на месте двойника в пропитанной кровью рясе, а покойника Остапку Ермолай обрядил в монаха.
— Царь жив! — заорал Ерёма, а оцепление чуть расступилось, показывая людям государя.
Ермолай держал меня на руках, а я делал вид раннего человека, лишь чуть шевеля рукой и головой, чтобы сомнений у людей не было, что да — император жив, вона руками дёргает.
— А Фроську так подымешь? — пошутил я, намекая на то, что в последнее время жена Ермолая Ефросинья стала просто очень большой бабой, как родила троих деток, так и раздобрела.
Я не бесчувственная скотина, которая на этом алтаре с человеческими жертвоприношениями на благо Отечества будет веселиться. Нет, шутя, как и многие другие знакомые мне люди, что из прошлой жизни, что в настоящей, я прикрывал свои слабости. Более всего мне хочется расплакаться и попросить прощения у тех, кого я подставил под заклание, у их семей. Но я не стану этого делать, я закроюсь шутками, проявлением своего всевластия или чем угодно, что покажет мою силу, но не слабость.
— Дышит! Ещё двое подранены! — закричал один из телохранителей, у которого была специализация лекаря.
— Тут ещё один стонет! — закричал другой воин.
Чуть легче, не все убиты, немного меньше греха окажется на моей чёрной душе. Или не меньше? Одни мои воины смотрят раненных соплеменников, а другие перерезают глотки всем полякам, даже тем, кто явно не может быть раненым или притворятся. Контроль.
— Гос…а…рь, — прохрипел прямо рядом с Ермолаем со мной на руках кто-то из воинов.
Я узнал его, это тот, кто раненым оставался на ногах и пытался, пусть уже и бессмысленно, защитить то, что осталось от императора. Воин же считал, что там был я.
— Волков? Ты живой? — спросил Ермолай, вглядываясь в чуть шевелящегося бойца. — Рустам, тут ещё один раненный, этому окажи раньше других помощь!
Зачем всё это нужно? Для упрочнения власти, для большей сговорчивости Сигизмунда, для вычищения крамолы из России, чтобы, случить что со мной взаправду, не началась Смута с ещё большими последствиями, так как и оружие создали более убойное. Нужно…
А ещё сейчас люди видят чуть ли не моё воскрешение, а Ермолай уже призывает их нести благую весть, что царь выжил. Значит этого царя Бог хранит, он природный, он правильный, ему нужно подчиниться и принять все законы, которые он примет, так как сам Господь участвует в судьбе Димитрия Иоанновича, спасая его каждый раз, когда тати приходят убить, а следовательно, России.