«6 июня Панкрат Уткин, 57 лет, сторож, вернувшись с ночной смены, без какого-либо известного повода умертвил посредством топора свою супругу Аделаиду Тихоновну Уткину и пятерых детей: Татьяну (13 лет), Виктора (12 лет), Григория (6 лет) и близнецов Ангелину и Веронику (2 года). После совершения этого страшного злодеяния Панкрат Уткин повесился в сарае собственного дома, не оставив каких-либо разъяснений своего поступка». А на полях краснели странные, дважды подчёркнутые слова: «могила безмолвствует со 2-го числа».
Последняя из наиболее примечательных записей, казалось, имела мало связи со всеми остальными. Косым, неровным почерком на пожелтевшем листе несколько странной бумаги, значилось следующее: «Третьего марта в окрестностях Святониколаевского монастыря (Карельская республика) наблюдалась некоторая сейсмическая активность, не свойственная этому краю. В результате небольшого землетрясения произошёл обвал в монастырских подвалах. Через два дня после начала разбора завалов был обнаружен проход в неведомый склеп, где содержались останки неизвестного. По наведённым согласно указаниям отца настоятеля справкам было установлено, что это, вероятно, останки пропавшего без вести в 1693 году владельца помещения монастыря на тот период времени графа Сергея Кривостанова. Под этим именем останки были перезахоронены на монастырском кладбище 16 марта сего года». Бумага покоилась на вовсе невесть как сюда попавшей полулегендарной истории этого самого графа Сержа, написанной в неком древнем рукописном фолианте, заложенном на необходимой странице изображением Божьей Матери. Семнадцать страниц фолианта, посвящённые графу Сержу, сводятся примерно к следующему: в конце XVII столетия в замке, ныне представляющим собой Святониколаевский монастырь, жил богатый и жестокий самодур граф Сержио Кривостанов. Поговаривали, что он – колдун. Граф ни с кем не общался, редко выезжал из своего уединённого замка и был едва ли более мягок со своими крепостными, чем будет через сотню лет печально известная Салтычиха. Немало крестьян было забито до смерти на конюшнях, немало покалечено. Не сладко жилось и молодым девушкам, находившимся в подчинении жестокого барина. В 1693 году разразилась трагедия. После неё стало известно, что ещё шесть лет назад граф совратил свою девятилетнюю тогда дочь Ребекку, а его жена отравилась, когда об этом узнала. Через два года девочка уехала за границу учиться и возвратилась, как было известно, в год трагедии. Как потом показывала дворня, девочка сильно повздорила с отцом, и слуг разбудили страшный грохот и необъяснимый свет в покоях графа. Неизвестно, что происходило там всю ночь – но наутро граф бесследно исчез. Перепуганная дворня и поднявшееся восстанием село обвинили шестнадцатилетнюю Ребекку в ведьмовстве и жестоко с ней расправились. Император Пётр Первый заставил крепостных графа люто поплатиться за эти волнения, большинство из них были казнены. Опустевший замок передали под монастырь, тело графа так и не было обнаружено.
…Ещё множество бумаг и записок валялось на столе усталой молодой женщины. Здесь были схемы и заметки, ксероксные копии и записи, сделанные на странной желтоватой бумаге.
Внезапно казавшаяся сосредоточенной женщина оторвалась от всего этого бедлама, перестала писать и прислушалась. За окном раздался конский топот и возня. Потом кто-то постучал в низкое окошко, и скрипнула беспечно незапертая дверь.
Женщина устремила усталый и удивлённый взгляд на вошедшего. Некрасивый парень лет двадцати трёх, в синем жилетном костюме, запыхавшийся и взволнованный, смотрел на неё извиняющимся и виноватым взглядом.
– Доброй ночи, Ева Бенедиктовна, – поздоровался он. – Вы простите, я поздно. Я бы вас не тревожил, да вы велели сразу сообщать, если что стрясётся.
– Что такое, Лёша? – отложила ручку женщина.
– Беда, Ева Бенедиктовна. В Святониколаевском. Двойное убийство!
– Подробнее? – сощурилась та в ответ, окончательно откладывая свою писанину и внимательно глядя на ночного гостя.
– Часа четыре назад, – начал он, – обнаружили два трупа. Монах Алексий с размозжённым камнем черепом и Машка… Э… то есть, простите, гражданка Александрова, семнадцати лет, убиенная зверски – её хлыстом до смерти иссекли. И, кажется, – парень покраснел и опустил глаза, – кажется, ещё и изнасиловали. Никаких следов преступника, вообще никаких следов третьего лица – фактических, кроме наличия преступления, конечно, – нет. Неясно, как Александрова попала к конюшням монастыря, хотя отец настоятель выразил подозрения на счёт нравственного облика убиенного брата Алексия. Там сейчас уже разбираются Дмитрий Сергеевич и эти, петрозаводские.
– Почему вы мне раньше не сообщили? – строго спросила женщина, вставая.
– П-простите, Ева Бенедиктовна. За нами из монастыря послали, мы с Дмитрием Сергеевичем – сразу туда, – начал оправдываться парень. – А этот, петрозаводский, с помощником туда ещё раньше нас как-то поспели. Стали мы осматривать – девка поуродована – страсть! Тут я и говорю – надо, мол, вам сообщить. А этот, петрозаводской следователь – мол: всё равно не поедет она, а муж её, говорит, ещё днём вчера куда-то укатил; сама ж она точно ночью не полезет в такие дебри. Дороги, мол, дождём размыло – до монастыря только верхом – а куда ей верхом? Утром, говорит, сообщим – некогда ездить. А я час там потолкался, помогал – а потом и говорю Дмитрию Сергеевичу, мол, нехорошо выходит – надо Еве Бенедиктовне сообщить. Он меня и отправил к вам потихонечку. Так я во весь опор. Артемиду вон загнал – вся в мыле.
– Спасибо, Лёша, – ласково улыбнулась ему усталая женщина, и парень залился краской. Она же тем временем быстро взяла со стола несколько листков, что-то вынула из выдвижного ящика стола и всё это бросила в висевшую на стуле матерчатую сумку. Потом достала оттуда помаду и подвела губы. Парень смотрел ошеломлённо.
– Ева Бенедиктовна, что это вы делать собрались? – осторожно пробормотал он.
– Как что, в монастырь ехать.
– Да как же! Ночь на дворе, дороги размыты – на машине не проедешь! А куда вам, на лошади-то!
– Это, Лёш, уже не твоя забота, – заметила женщина, вешая на плечо сумку и поглаживая левой рукой несколько округлый живот. – У меня не такой большой срок, чтобы пренебрегать делом, ради которого я сюда приехала. Иначе зачем мне было приезжать?
– Но, Ева Бенедиктовна, – закапризничал парень, – ночь, верхом! Там от дорог ничего не осталось – каша одна. Вам отдыхать нужно, и этот Бурлаков рассердится.
– Ничего твой Бурлаков не рассердится, я сама на него рассержусь. Ишь что придумал – завтра сообщим, всё равно не поедет… Я ему устрою. Ты мне, Лёшка, можешь свою Артемиду одолжить?
– Да она выдохлась совсем, Ева Бенедиктовна! И так не надо вам ехать, а уж на загнанной кобыле… Свалится посреди леса – и кукуй там потом.
– Ничего, – как-то странно улыбнулась женщина, – ничего с ней не станется, и не заметит, как на месте окажется. Нельзя мне без коня туда – что люди подумают?
– А как же без коня? Вы берите, мне для вас ничего не жалко, – покраснел парень. – Только, может, я вам свежую лошадку найду?
– Ты себе свежую найди и в монастырь.
– Да я бы и на Артемиде…
– Сам сказал, загнал кобылку. Подыщи себе хорошего коня.
– Так как же, вы же…
– Всё, Лёшка, хватит трепаться. Твою лошадь не обижу. Давай, ищи себе зверя и догоняй меня в обители.
* * *
– Старший инспектор по особо важным делам управления уголовного розыска УВД Ленинградской области Ева Измайлова. Почему на месте преступления производятся работы без моего ведома?
Представитель закона от области, старый грузный следователь Алексей Семёнович Бурлаков, выглядел раздосадованным.
– Да кто же думал, что вы сюда ночью потащитесь! – почти с упрёком ответил он. – В вашем-то положении, да верхом! Как вы вообще узнали? Это Лёшка-сорванец? Да он же только-только умчался!
– Вы не о моей мобильности горюйте, а о своих действиях, – отрезала женщина. – Вы получили чёткие инструкции: в случае чрезвычайных событий немедленно сообщать мне или моему мужу и не трогать место преступления до появления одного из нас. Вам нужны проблемы с начальством на старости лет?
– Но ваш муж уехал, а вы… Я не думал, что вы поедете… Не бросать же тут всё…
– Вы должны были мне сообщить, и только если бы я отказалась принимать участие, – нарушать картину преступления, – оборвала она.
– Да я не… Эй, куда же вы! Вам не надо туда, вам плохо станет! Да постойте же, там же скотобойня… Ну куда вы… вот, ведьма! Ещё обмороков и выкидышей не хватало на мою голову, дурдом какой-то…
Старый следователь, бурча, с трудом поспевал за не в меру активной молодой женщиной, чавкая по размокшей грязи. Не было печали…
Площадка за конюшнями монастыря была ярко освещена – горели пять или шесть ручных фонарей, расставленных в разных местах, светились тусклым светом окна конюшен, да и небо обещало в ближайшем времени рассвет.
В зябком утреннем воздухе пахло кровью. Молодая женщина, невзирая на предостережения не поспевавшего за ней следователя и на попытку его младшего помощника Паши остановить её, прошла прямо к изуродованному телу жертвы. Стоявший там же бледный местный участковый Зубатов совсем посерел и бросился к ней, ожидая обморока – но молодая женщина не собиралась расставаться с реальностью.
Она велела сейчас же разогнать охающих монахов прихода и склонилась сначала над трупом.
Молодую крестьянку сильно изувечили. Она представляла собой кровавое месиво: хлыст, заботливо уложенный на широком, покрытом клеёнкой столе рядом с большим окровавленным булыжником, расчертил её лицо и тело беспорядочными глубокими полосами ран цвета сырого мяса. Одежда на убитой – летний сарафан – была разорвана ещё до того, как чудовищный преступник начал истязания. Всё кругом испачкала кровь.
Следователь некоторое время внимательно изучала убитую, потом задумчиво облизала губы и перешла ко второму телу – оно находилось дальше, лежало рядом со столом около сеновала.