м Очаг Веры, два года пробыл послушником – скрывался от советской власти. А потом взял да и постригся в монахи.
– Это всё тебе в неблагонадёжном Дурмстранге рассказали? – поинтересовалась Гермиона.
– Нет, это я уже в московском Минмагии выяснил, – усмехнулся её муж. – Там же отмечают, что Аркадий Зотов более претензий Министерства не вызывал, волшебством не баловался, вроде как вовсе бросил колдовать. За ним первый год приглядывали – после его бурной биографии с кучей нарушений магической безопасности. Но никаких тревожных звоночков не было – и об Аркадии Зотове благополучно забыли. Ты и не представляешь, сколько мне пришлось поднять свитков, чтобы отыскать эту информацию! Перепотрошил весь архив. Если бы ты не была моей женой, выставили бы меня из Министерства с песней. А так – вежливые все такие, вино с сыром на подносах приносят, улыбаются. А помочь с поисками так никто и не вызвался…
– Бедняжка, – присела к нему на колени Гермиона. – Совсем замучили тебя? Иди ко мне, я тебя поцелую.
– Как тут мои девочки? – спросил Генри, ласково поглаживая живот супруги. – Хорошо себя ведут?
– Она совершенно незаметная, – доложила Гермиона. – Зато я завербовала нам агента.
– Это ещё кого?
– Гришку, сына нашей хозяйки. Точнее, он сам завербовался. Рассказал сегодня интереснейшие вещи.
И Гермиона пересказала историю таинственного «белого монаха».
– Любопытно… Но не мог же он видеть привидение? Во-первых, магглы не видят духов, а во-вторых, сложно спутать призрака с живым человеком. Да и что бы графу делать в лесу, да ещё и наряженным в рясу…
– А был ли граф? – усмехнулась Гермиона. – Или, может быть, граф был, и брат Гавриил прав – но только граф тут ни при чём? И это единственное совпадение – появление графа и появление некоего Белого Монаха. Возможно, этот Белый Монах – волшебник… Он даже мог бы затуманить разум брата Гавриила и внушить ему эти мысли о призраке, узнав, что монах – маг. Чтобы тот отвлёкся на графа и ничего не заподозрил по существу.
– Проще было просто убить, – возразил Генри. – Наш таинственный преступник не скупится на смертные приговоры. А твой Гришка не придумывает?
– Разве что его тоже околдовали. Он говорил мне правду.
– Тебе бы в настоящую прокуратуру, Кадмина, – усмехнулся Генри. – Тёмный Лорд не даст тебя арестовать за нарушение Магического законодательства, зато ты здорово ударишь по маггловской преступности. Следователь, который читает мысли…
– О, перестань. Никудышные из нас с тобой следователи: вторая неделя заканчивается, а мы только материал для анатомического театра насобирали. И ни одной зацепки.
– А Белый Монах?
– Где же нам его искать? Монах канул в Лету. Во всяком случае, Гришка уверяет, что он просто пропал из леса.
– Трансгрессировал?
– Не знаю… Может, и трансгрессировал… А может, это просто паломник какой, который так и пошёл туда, где «ничего нет» – и к нашим убийствам непричастен. Хотя не будем сбрасывать его со счетов. Что делать-то, гражданин следователь? Нужно найти убийцу до того, как родится малышка, – усмехнулась она. – С нашими темпами, у нас не так много времени. Можно, конечно, дождаться, пока тут всех перебьют: и тогда последний, оставшийся в живых, или сам преступник – или мы сможем внимательно следить за ним – и дождёмся появления убийцы.
– Отличный план. Просто гениальный.
– Спасибо, я стараюсь.
– Я вот ещё что в Москве узнал. До нашего прибытия тут волшебных палочек никто не использовал много-много лет. Да и сводку с тридцатого мая проглядел – наблюдается всплеск магической активности, но всё по мелочи – трансгрессия, бытовая магия, почтовые заклинания. Единственное существенное заклятие – легилименции, которое ты накладывала на этого самоубийцу. И всё.
– Привидения не используют волшебных палочек.
– Я вот думаю, Кадмина… Давай-ка проведём обряд призыва духа и побеседуем с графом, если он существует.
– А монахи?
– Пускай нас брат Гавриил проводит. Меня же он прикрывал, пока я шпионил. Я, правда, тихо шпионил – но, в крайнем случае, сотрём память свидетелям. А то так мы с тобой и впрямь дождёмся, пока всю деревню вырежут. Подготовишь обряд?
– Ага. Только завтра. Я по тебе соскучилась, и вообще мне надо побольше валяться в кровати.
– Ты хотела сказать: отдыхать? – насмешливо прищурился её супруг.
– О нет. Я не устала…
* * *
Они уснули под утро, когда Гермиона всё же наконец утомилась. Возможно, от избытка эмоций этого дня ей приснился очень живописный сон. О недавних событиях. Гермионе снился точный до мельчайших подробностей их первый день пребывания в Васильковке. Когда, дослушав отчёты следователей и участкового, они с Генри пошли допрашивать Петра Марина в комнате, отведённой под палату заключённому…
…Помещение было маленьким, стены выкрашены голубой краской, потолок давно небелен, пол истоптанный, грязный. На простой железной кровати под тонкой простыней лежит и смотрит прямо перед собой арестованный – сильно постаревший, осунувшийся мужчина, потрёпанный жизнью. Многодневная щетина, безумное лицо; пустые блёклые глаза устремлены в пространство. Если верить местным следователям, вчера этот человек возвратился домой поздно, грязный, будто долго бродил пешком, но абсолютно трезвый. В порыве немотивированной ярости он избил супругу, изнасиловал семнадцатилетнюю дочь. Просто так, без поводов и практически даже без слов. Связанный прибежавшими на шум соседями, задержанный лишился чувств – а придя в себя, заявил, что ничего не помнит. Потрясённый злодейством участковый вывалил на него все обвинения – Марин не сознаётся, продолжает говорить об амнезии, впал в меланхолию, стал апатичен и тих.
Гермиона и Генри вошли в комнату вместе с участковым Дмитрием Сергеевичем (петрозаводские следователи сразу невзлюбили «высокое начальство» и сопровождать их не стали). Участковый окликнул Марина, но тот не повернул головы.
– Если можно, мы поговорим с ним наедине, – попросила Гермиона. – Это не запрещено?
– Ой, что вы, Ева Бенедиктовна. Может, у вас там, в Ленинграде, и запрещено. А у нас – говорите, сколько душе угодно. Только он не отвечает ничего, думаю, он и правда умом тронулся. Совершить такое... Ох, горе…
– Вы нас оставите, Дмитрий Сергеевич? – вежливо уточнил Генри. – Если можно.
– Да-да, конечно, Герман Фёдорович! – Добродушный участковый засеменил к двери. – Я пока самовар поставлю, да чаю заварю. Потолкуем с вами о местных бедах. Спиртного не предлагаю, – понимающе оглянулся он на беременную Гермиону, – разве что нам с вами, за знакомство.
– С удовольствием, только чуть позже, – кивнул Генри. – Мы к вам спустимся. Я его запру, не переживайте.
– А его и запирать-то необязательно. Совсем мужик пропал, – вздохнул Дмитрий Сергеевич и вышел, протянув всё же Генри связку ключей. – Я внизу, во второй комнате, – добавил он из коридора. – Белая дверь, слева.
Краем уха слушая их разговор, Гермиона осторожно подошла к кровати. Подозреваемый поднял на неё взгляд тусклых глаз и вновь безучастно уставился в пространство.
– Мистер Марин, – осторожно позвала Гермиона. – Вы меня слышите? Меня зовут Ева Измайлова, я следователь, хочу вам помочь. Поговорите со мной.
– Я ничего не помню, – проговорил Марин, не поднимая глаз. – Ничего не помню. Я пытаюсь вспомнить. Они говорят… Говорят, что я… мою Ангелину… Я ничего не помню, ничего не помню… Они говорят ужасные вещи!..
– Расскажите мне всё, мистер Марин.
Он неуверенно сел на постели, подтянув худые, накрытые простынёй ноги к подбородку и обхватив их руками. Марин всё ещё не смотрел на посетителей, его глаза были устремлены вперёд.
– Я чинил проводку, весь день провозился в этом монастыре. Там ужас что с проводкой, – он начал слегка раскачиваться. – Ничего не помню. Как пятно. Красное пятно. Пустота. Я не помню… чинил… в храмине… Потом – вдруг я тут. Тело ломит… Синяки… а они… они говорят, говорят…
– Мистер Марин, я хочу вам помочь, – ласково повторила Гермиона. – Постарайтесь вспомнить. Я сориентирую вас. Посмотрите на меня, пожалуйста, – попросила она, доставая палочку. – Повернитесь сюда. Вот так. Смотрите мне в глаза, мистер Марин. И попытайтесь вспомнить вчерашний день. Вы приехали в монастырь, стали заниматься починкой… Смотрите на меня, не отворачивайтесь. Вот так. Легилименс!
На секунду Гермиону ослепил яркий свет, и вот она уже видит перед собой что-то странное. Какие-то узлы, разноцветные связки… Провода! Гермиона злится. Нет, это злится не Гермиона. Злится Пётр Марин, электрик. Он разбирается с полетевшей проводкой старой церквушки. Немного пахнет палёной пластмассой. Чёрт-те что с этой проводкой, тут всё менять к бесу нужно! Погорят монахи.
Пётр слезает с церковной скамьи, которую подтянул к щитку, и сплёвывает на пол. Он в храмине, его вызвали сегодня утром – уже два часа дня. Пётр задумчиво смотрит на щиток, потом вздыхает, стыдливо размазывает свой плевок подошвой ботинка по каменным плитам, поворачивается к ближайшей иконе, крестится.
– Господи, прости, – говорит он.
Нагибается к своему чемоданчику с инструментами, берёт сигареты, выходит через боковую дверь в монастырский сад. Садится на деревянную ступеньку, закуривает.
Перед ним – монастырское кладбище. Большое, ухоженное. Очень жарко, жара стоит, как в августе – а ведь только конец весны, и погода была прохладная. Пётр думает о том, как заменить проводку – ведь нужно долбить стены церквушки, и чёрт его знает, где там проходят узлы…
В спину дует холодный ветер. Быстрым порывом. Ледяной порыв, как из склепа. Ещё и запах сырой земли неожиданно ударяет в нос электрика. Он замирает от внезапно накатившего ужаса и медленно поворачивается.
На секунду – ужасный миг – перед ним мелькает смутный образ. Человек в сюртуке старинного кроя, высокий, бледный. Лицо вытянутое, с острым подбородком, небольшие жёсткие усики-щёточки, заострённый нос, высокий лоб. Волосы до плеч, редкие, чёрные. И глаза. Тёмные и свирепые. Образ мелькает, как привидение – то ли было, то ли померещилось… Пётр не успевает подумать над этим – его захлёстывает волна