Нас всех оставили в санбате. Точнее, загнали в подвал поблизости с запретом его покидать. Военврач разошелся настолько, что доложил комдиву Родимцеву, что нас вообще всех нужно в тыл, а мы тут самоуправством занимаемся. Комдив, сам повоевавший сегодня, крепко поблагодарил всех и запретил покидать санбат. Объявив о трех сутках отдыха, пожал всем руки и ушел. Капитан, перед уходом комдива, спросил, кто же будет воевать, пока мы тут. Комдив сообщил, что с того берега прибыли две полноценные роты, так что время отлежаться у нас есть. Только бы фрицы больше на берег не вылезли.
Так-то нам, конечно, увольнительные выпали вполне хорошие. Лежим тут на топчанах, над головой несколько метров земли, вот будет смеху, если насыпь обвалится! Саперы для санбата вырыли этакую пещеру прямо в склоне на берегу, установили подпорки, но я не уверен, что те выдержат, если грунт потревожить. И страшно, и смешно.
Вообще, весь следующий день после дерзкой атаки противник ничего не предпринимал. Тупо лупят из минометов и орудий, снося наши укрепления. Саперы запарились, они сейчас нарасхват. Только поставят несколько метров спирали Бруно, немцы кинут пару снарядов, и нет заграждения. Наши, конечно, отвечают, но жиденько так, снаряды, видать, экономят перед большим наступлением.
Вообще, я в этаком привилегированном положении. Я-то, в отличие от всех, кто рядом, знаю, что скоро наступление, а вот ребята вопросами мучаются. Пробовал представить себя на их месте, тоже, наверное, весь мозг бы сломал, думая. Топчемся на месте, что мы, что противник, несем огромные потери, а для чего? Нет, понятно, что Родину защищаем и все такое, но сколько может длиться оборона, бесконечно? Фрицы-то что, совсем тупые, что ли, неужели не понимают, что вся эта возня нужна только для одной цели, выбивание живой силы и техники противника перед предстоящим наступлением. Я перегнул, конечно, говоря, что никто из бойцов ничего не понимает, все они понимают, но просто спрашивают постоянно, сколько им еще держаться? Возьмите битву за Москву. Встретили, встали как вкопанные, набрали силушки и так е… что фон Бок чуть не обделался, еле убежал. А здесь? Почти месяц держим одну и ту же улицу, крайнюю к набережной, отвоюем какую-нибудь развалину, по недоразумению называемую здесь домом, а через несколько часов опять назад откатываемся.
— А ведь это ты, засранец, «лаптежника» сбил! — через день лежания в санбате, мы уже не знали о чем поговорить, вот капитан и вернулся к старому разговору.
— С чего ты взял? — делаю удивленные глаза, хотя в полутьме землянки ни фига толком не видать.
— Почему соврал? — капитан спрашивает спокойно, но мне от его спокойствия не легче.
— Саш, на фига ворошить? Кто старое помянет, тому глаз вон.
— А кто забудет, тому оба! — продолжает поговорку ротный. — Конечно, я ничего не буду менять, просто не хочу, чтобы лучшего бойца моей роты обвинили во вранье!
— Я и говорю, к чему все это? — невозмутимо ответил я, стоя на своем.
— Просто понять хочу, кто ты, что такого у тебя было в жизни, что ты не хочешь вспоминать. — Оба-на, еще один Нечаев.
— Почему не хочу? Просто не вспоминается, да и все.
— Зря ты, а комдив ведь тоже понял, что ты врешь, но виду не подал. — Вот блин, а это хреново, веры мне не будет теперь.
— Андрей Ильич мужик мировой, не надо было врать, он ведь со всей душой к тебе.
— Ротный, ну что ты привязался, а? Не хочу я такой славы, не хо-чу. Карму испорчу, а я еще пожить хочу.
— Не понял? — явно впал в ступор командир.
— А чего непонятного? Где сейчас этот парень, что самолет сбил?
— Суеверие все это, при чем здесь награда и смерть?
— А я вот думаю, что это именно судьба. Взлетел немного и — хрясь об землю, чтобы не зазнавался.
— Так ты не зазнавайся, будь человеком, мало ли награжденных.
— Товарищ капитан, давайте забудем этот разговор, пожалуйста. Очень вас прошу…
— Я тебе за учтенных все равно орден выбью…
— А я тебе зуб выбью, если не прекратишь, не посмотрю, что ты командир! — подковырнул я ротного, но тут же сообразил, что я не в той жизни, тут так не говорят с командирами, даже если вы с ним в приятелях.
— Чего-чего? — с пол-оборота завелся капитан. — А ну-ка, выйдем на улочку. — А ведь он, блин, всерьез говорит, что же, пойдем.
— Как прикажете, товарищ капитан! — фыркнул я и вышел первым.
Смешно, наверное, было со стороны смотреть, как два раненых бойца, пусть и один из них капитан, а второй сержант, стоят напротив друг друга, готовые к мордобою. У одного левая рука подвязана на косынке, у другого правая, и оба при этом хромают. Капитан все же стартанул. Попытавшись ударить меня левой рукой, он не успел сообразить, что я не буду стоять и ждать удара. Просто сделав шаг назад, я дал возможность ротному промахнуться, а когда рука пролетела, просто подтолкнул его легонько, тот и упал.
— Это что тут такое происходит? Неуставные отношения?! — воскликнул рядом кто-то с чудовищно сильным голосом. Я обернулся, перед нами стоял капитан госбезопасности и злобно так смотрел.
— Ничего, товарищ капитан госбезопасности, отрабатываем рукопашный бой, находясь на лечении, чтобы форму поддерживать! — быстро сообразив, ответил ротный, а молодец он, хоть и зануда.
— Ясно, немцы не смогли с вами справиться, так вы сами тут друг друга мутузите? — гэбэшник посмотрел вроде сердито, но как-то ненатурально. Я подал здоровую руку капитану и помог подняться.
— Товарищи Смолин и Иванов, прошу следовать за мной, — представитель «кровавой гэбни» развернулся на каблуках и пошел куда-то в сторону санбата. Мы с капитаном, переглянувшись, побрели следом.
— Чего мы такого натворили? — шепнул я ротному.
— А я знаю? Вместе ведь тут валялись, хрен их знает, что там произошло еще, — так же шепотом ответил командир.
А конвоировали нас, ну, сопровождали, в штадив. Заставив войти, капитан вышел на воздух. Подслеповато щурясь, с улицы в блиндаже ни фига не видно, я пытался разглядеть того, к кому нас доставили. Раз кэп не представляется до сих пор, значит, тоже не видит ничего.
— Я же говорил, проветрите хоть немного, вон подчиненные входят, а командарма разглядеть не могут, — прозвучал громкий, звонкий голос человека, привыкшего командовать. Через секунду глаза чуть-чуть привыкли, и в клубах папиросного дыма я разглядел того, кто к нам обращался. Вытянувшись в струну, боялся дышать.
— Здравия желаем, товарищ командарм, — рявкнул наконец ротный, очнулся, видимо.
— И вы давайте поправляйтесь, — усмехнулся Василий Иванович Чуйков. Да, это был легендарный командующий шестьдесят второй армией, генерал-лейтенант Чуйков, отстоявший в той истории Сталинград и взявший Берлин. Это только самые громкие победы этого полководца. Ну надо же, вот только за этим стоило попадать в прошлое, чтобы встретиться с таким количеством известных людей. На фото он как-то официально выглядел, а тут вполне себе живой, веселый, мужик средних лет, полный сил и энергии. Обалдеть, я стою перед Чуйковым, я! Вы понимаете смысл этого события? Это уже изменение истории хрен его знает насколько. Придя в себя, услышал, что командующий о чем-то говорит с капитаном, тот робко отвечает. Я попытался рассмотреть тех, кто еще присутствовал в штабе. И когда посмотрел левее Василия Ивановича, то, наверное, в лице поменялся. «Кукурузник», твою дивизию, а тебя-то сюда как занесло? Чуть было не воскликнул я. Хрущёв сидел важный, отсвечивал лысиной в свете лампы.
— Так это и есть наш отважный душегуб? — донеслось до меня. Чего это меня так окрестили?
— Товарищ командующий, сержант Иванов…
— Ну, спасибо, парень, за службу верную Родине нашей, — проговорил Чуйков, а я, покраснев, дар речи потерял. — Ну, не тушуйся, на фрицев с голыми руками идешь, а перед отцами командирами спасовал?
— Виноват, товарищ командующий армией, рад стараться! — почему-то вылетело у меня.
— О как, рад стараться он, — фыркнул вдруг из-за стола «кукурузник», чем еще больше убедил меня в моем желании его грохнуть.
— Да ладно тебе, Никита Сергеич, парень, наверное, впервые видит старших командиров, вот и растерялся немного, так? — подмигнул мне Чуйков.
— Так, — выдохнул я и опустил глаза.
— Вы же знаете, мне уезжать пора, меня Еременко ждет, — засуетился Хрущ, но не побежал, решил все-таки задержаться.
— Так поезжайте, Никита Сергеевич, мы закончим и без вас. Ну-ка, начштаба, давай сюда награды, — пробасил Василий Иванович, обращаясь к мужичку лет пятидесяти, также сидящему за столом.
Начштаба шестьдесят второй армии встал, подхватил что-то со стола и подошел к Чуйкову. Я разглядел в руках у командарма две коробочки.
— Капитан Смолин, за храбрость, умелое командование… — Я хлопал глазами и понимал, что вот от такого награждения я почему-то отказываться не хочу. В отличие от ситуации с самолетом, сейчас я действительно чувствовал, что заслужил награду, и был очень удивлен, что командарм в такой ситуации нашел время наградить каких-то бойцов, пусть и являющихся капитаном и сержантом. Василий Иванович закрепил на гимнастерке успевшего расстегнуть ватник капитана орден Красной Звезды, пожал руку и, взяв вторую коробочку, повернулся ко мне. Честно говоря, я обалдел, никогда бы не подумал, что сержанту командующий армией будет сам награду вешать, всегда считал, что рядовым и младшему комсоставу просто в руки вручают и хватит с него. Но Чуйков меня «сразил» наповал, когда, чуть наклонившись вперед, шепнул:
— Ватник-то расстегни, сержант! — Я мгновенно расстегнул свою телогрейку, едва не оторвав пуговицы, и подставил… блин, у меня же гимнастерка в тряпку превратилась, а новую не дали, поэтому взору командующего предстала моя грудь в белой нательной рубахе. Командующий усмехнулся.
— Это что за форма одежды такая? Новая? — рассмеялись все присутствующие.
— Виноват, товарищ командующий, одежда пришла в негодность, а новую не выдавали еще.
— Товарищ командующий, на днях бойцы получат зимние вещи, выдадим и то, чего не хватает, — быстро проговорил вскочивший начштаба тринадцатой дивизии, этого я раньше видел, поэтому не удивился, увидев его тут.