Ярилов спросил:
– Есть ещё желающие? Добавляю к кошелю кафтан и сапоги.
Дружина загудела, вытолкнула длинного костистого детину:
– Не боись, Оглобля, сапоги боярские носить будешь!
Детина согнул сутулые плечи, выставил вперёд кулаки, защищая лицо. Дмитрий ударил ногой в пах – Оглобля хрюкнул, схватился за сокровенное место. Люди инстинктивно вздрогнули – показалось, что звякнули испуганные бубенчики. Рыжий врезал Оглобле боковым в висок – второй бунтарь лёг рядом с первым.
Новоиспечённый воевода добришской дружины шагнул навстречу строю – толпа отшатнулась. Оглядел своих бойцов. Сказал:
– Братцы! Нас ждёт тяжёлая битва с сильным врагом. Так не посрамим чести, чтобы не стыдно было людям в глаза смотреть, когда с победой в Добриш вернёмся. А как победить – я вас научу. Десять минут на то, чтобы привести себя в порядок. Разойдись!
Врут те, кто говорит, будто от холода умирать легко – мол, заснёшь и всё. Кровь застывает, словно наполняясь крохотными льдинками, которые царапают острыми краями тело, раздирают изнутри. Страх охватывает замерзающее сердце, и этот ужас хуже любой боли.
Хорь очнулся, нащупал одеревеневшими пальцами крестик. Показалось, что тот, сделанный из палестинской акации, греет жаром Святой земли, пронизанной солнцем.
Броднику вдруг совсем расхотелось умирать вот так – в ледяной темноте. Замерзать, будто пьяница в сугробе. Не к лицу такое воину.
Хоть капельку света и тепла перед последним вздохом.
Нащупал тамплиерский сундук. Начал рубить топором крышку, разбивать в щепу. Крепкая вещь, обитая бронзовой полосой, поддавалась неохотно. Хорь разъярялся всё больше, бил, чувствуя, как кровь бежит по замёрзшим жилам всё быстрее, как тают острые льдинки. Махал топором в кромешной темноте, уже не боясь ударить себя самого по ноге.
Бесценные записи рыцарей-храмовников пошли на растопку. Отсыревший трут долго не хотел разгораться. Наконец, занялся огонёк – слабый, синеватый. Старый дуб горел неохотно.
Хорь грел ладони. Потом лёг спиной к костерку, согреваясь. Сознание плыло куда-то, проваливаясь в неведомые глубины.
Вот бородатый, пахнущий крепким потом и сеном, держит на руках – и так уютно в отцовских объятьях. Показывает на синюю реку, ослепительно играющую солнечными отражениями, на зеленые луга, говорит:
– Это твоя земля, сынок.
Вот девушка смеётся в горячей, медовой тьме, и в её смехе – и желание, и сладкий страх. Как её звали?
Вот понарошку Хорь бьётся с Анри – франк всё пытается доказать преимущество меча перед саблей, а побратим Дмитрий хохочет, тряся рыжими вихрами.
Вот схватка на безымянной реке, хруст и скрежет, и Плоскиня кричит:
– Сзади, Хорь!
Хорь вздрогнул, обернулся назад – костерок догорал, только красные угольки подмигивали, будто дружески прощались. Неохотно вырвался из сладкой патоки воспоминаний. Взял в руки последнее – тёмную, древнюю доску с расплывающимся ликом Спасителя. Погладил шершавое дерево. Прошептал:
– Прости меня, Господи. И ты, Лука – апостол, прости.
Стоят ли лишние пять минут жизни обыкновенного грешника великой святыни?
Что дороже – потемневший от времени деревянный прямоугольник, сквозь который Бог смотрит на нас, или лишний десяток вздохов никчёмного разбойника?
Хорь вздохнул. Поставил на камень, ударил топором – сухая доска раскололась легко, будто даже охотно. Подкормил умирающий костёр. Обломки весело занялись огнём – стало светлее. Ещё подышим немного…
Бродника вдруг аж в жар бросило: маленькое помещение давно должно было заполниться дымом. Но угар куда-то уходил: значит, есть отверстие!
Взял чадящий осколок погибшей иконы, обошёл стены, и нашёл наконец на высоте колена дыру в ладонь, куда потянулся дымок. Ударил кулаком – провал стал больше.
Схватил топор, принялся рубить, отгребая куски породы ладонями. Потом взял бронзовую львиную лапу – бывшую рукоять ларя тамплиеров, начал как скребком ковырять слежавшуюся плотную землю.
Веселее пошло!
Облака летели белыми парусниками, плыли по небесной синеве – да и замерли над Киевом, купаясь в малиновом звоне колоколов, чтобы поглядеть на невиданную картину.
Огромное, пёстрое войско вытягивалось сияющей металлом змеёй по дороге вдоль могучего Днепра. Неразговорчивые «чёрные клобуки» на отборных конях, нарядные дружинники из Несвижа и Турова, Путивля и Луцка – звякали кольчугами и сбруей, кололи глаза солнечными зайчиками, прыгающими с кончиков наточенных копий и верхушек начищенных шлемов.
Сто лет, как Русь не выставляла такого огромного войска – из разных городов, из самых медвежьих углов своих. Князья на время позабыли о распрях и взаимных обидах, вышли вместе, как братья из огромной дружной семьи – бить неведомых врагов, половцам пособить да на степном раздолье погулять, показать удаль молодецкую.
Впереди – Мстислав Старый, великий князь киевский. Будто времена пращуров вернулись, Ярослава Мудрого и Владимира Красно Солнышко, будто один настоящий князь землями русскими правит, а остальные, младшие, его слушают и во всём подчиняются. Сияет лицом Мстислав Романович, радости не скрывая.
А следом за ним – наилучшие из митрополичьего подворья, возглавляемые иноком Варфоломеем. Трепещут на ветру шитые золотой нитью хоругви; два дюжих монаха, кряхтя, несут на шестах окованный серебром ларец с мощами Андрея Первозванного. Митрополит сам распорядился главную киевскую ценность в поход взять, чтобы помогла победу над супостатами одержать, а главное – разыскать реликвию, подаренную магистром тамплиеров – образ Спасителя, написанный рукой самого апостола Луки.
Скачет великокняжеская дружина, по трое в ряд – пять тысяч отличных воинов, гордость Киева. Младшие дружинники молодкам подмигивают, хохочут над зардевшимися красавицами; старшие мужи над юной игрой усмехаются.
Дальше, за дружиной Мстислава Романовича, на почётном месте – отряд из Добриша. Первым, как полагается, сам князь Тимофей, ласково трясёт клочковатой бородёнкой; только зеваки киевские не его видят, а высокого воеводу. И бойцы добришевские – подтянутые, весёлые, на командира преданно глядят. Любого порвут за командира!
Воевода без шлема, рыжими кудрями на солнце сияет, поверх кольчуги – плащ из заморского зелёного сукна. Но конь у него каков! Словно выкованный целиком из золота, соловой масти. Жеребец Кояш перед народом красуется – хрипит картинно, башкой мотает, тонкие ноги ставит в пыль изящно, словно танцор.
Кто-то из провожающих горожан восхищённо прокричал:
– Ах да витязь! Солнечный!
Заревели, подхватили:
– Солнечный витязь! Привези нам голову татарского князя! С победой ждём!
Мстислав Романович восторженный рёв издалека услышал, на свой счёт, конечно, принял. Улыбнулся счастливо. Небывалая силища прёт, нет ей преград. Никакого ополчения, смердов с дубинами – только воины-профессионалы. А к Хортице ещё и Мстислав Удатный со своей мощной дружиной прибудет, с юга.
Только, вспомнив про Удатного, Мстислав Киевский улыбаться перестал.
Кыпчакский шаман Сихер открыл глаза – над головой покачивались деревянные дуги, обтянутые серой мешковиной. Тележные колёса скрипели пронзительно, будто плакали о чём-то.
Нащупал пальцами стальную цепь на горле. Кажется, ослабла. Попробовал вдохнуть поглубже – позволила. Значит, ещё время для жизни подарено. Чтобы долг исполнить и рыжего русича обратно в чужие времена отправить, дыру во времени заткнуть.
Сунул руку за пазуху, застонал от ужаса: дрота, сделанного из бедра хроналекса, не было.
– Это ищешь, половец?
Сихер приподнялся, разглядел в полутьме чернявого мужчину, держащего в руках костяное оружие. Спросил:
– Ты кто? Отдай, не твоё.
– Не переживай, не отберу, – рассмеялся чёрноглазый, – просто любопытно. Странный ты. Слово Волчье знаешь, коней наших перепугал. Две недели в бреду, цепь тебя нашейная чуть не задушила. Я лучшего кузнеца позвал – он не взялся освободить. Только тронет цепь – она ещё больше сжимается, давит. Костяшка эта невиданная у тебя за пазухой. Никак, ты колдун?
– Шаман я половецкий, Тенгри служу. А ты кто?
– А я – князь Мстислав Галицкий. Слыхал про такого?
Сихер глаза прикрыл, кивнул:
– Слыхал. Про твои подвиги, про воинскую славу – кто же не слыхал? Что будешь делать со мной, князь? Неужто на костёр, как колдуна, отправишь?
Мстислав Удатный оскалился:
– Костёр – это быстро. Гридней кликну – вмиг соорудят. Другое скажи: в бреду поминал ты рыжего Димитрия. Не того ли, толмача франкского рыцаря, что при дворе киевского князя отирается?
– Того, – сознался Сихер, – но он мне нужен не для доброго дела. Как встречу – после этого только один из нас на земле останется.
– Это хорошо, – обрадовался князь, – это как раз устраивает. Мне он тоже поперёк горла. Говорливый слишком, сучье подхвостье, всякую ерунду князю киевскому болтает, дурные мысли внушает. Мол, татарских послов принимать надо, а моего тестя половецкого хана Котяна спасать – наоборот, не обязательно. Урезать надобно рыжему язык, лучше вместе с головой.
Мстислав Удатный улыбнулся, хлопнул ладонью по пыльной подстилке.
– Вот доберёмся до Хортицы, там и покажешь, шаман, на что способен. А то ведь, повторю, костёр угораздить – дело плёвое.
Сихер откинулся на подстилке, погладил пальцами цепь. Ещё неизвестно, что лучше – удушенным быть или сгореть заживо…
Кипит ставка Субэдея, каждому дело есть. Китайские умельцы, аккуратно макая кисточки в тушь, рисуют карты русских земель со слов задержанных сарацинских и булгарских купцов. Тщательно расспрашивают, сколько переходов до русских поселений, где водопои, где броды через реки, какими укреплениями города защищены.
Монгольские разъезды, как рой ядовитых ос, по дикому полю разлетелись, самих днепровских берегов достигли. Высматривают, что творится у русичей.