Лазутчики из половцев и бродников – самые лучшие. И переодеваться не надо, язык знают – рыщут по рынкам, в церкви заходят и в кабаки, внимательно болтовню жителей и дружинников слушают. Самые ловкие в лагеря войсковые проникают, считают количество котлов (сколько котлов – столько и едоков); запоминают, где отряды стоят да как вооружены.
В шатёр к Субэдею – очередь из гонцов.
– Киевляне и союзники достигли Хортицы, разбивают лагерь.
– Две сотни черниговцев переправились на левый берег Днепра, получили отпор и назад вернулись.
– Котян привёл всех, кого смог собрать – не меньше пятнадцати тысяч всадников.
Монголы всё о русском войске знают. За каждым движением следят. А вот противник, похоже, не особо переживает: лазутчиков не шлёт, передовые отряды не отправляет. Субэдей в такую опрометчивость врага не верит:
– Не может быть, чтобы русичи так беспечно к войне относились. Не нашли их лазутчиков – значит, прячутся хорошо. Искать! Ловить и на допрос в ставку привозить. Ночные разъезды удвоить.
Эх, где она, жизнь свободная, бродницкая? Новые хозяева крепкую узду на вольницу надели да затянули так, что зубы трещат. Всех способных – в седло, на десятки и сотни разбили. Кого – лазутчиками за Днепр отправили, кого – в дозоры. Ни выпить, ни пограбить, ни к жёнке под тёплый бочок завалиться. Кто в деревнях остался – надрывается без продыху: рыбу ловят, лодки мастерят и смолят для нужд татарского войска, на переправах трудятся.
Разве о таком бродники мечтали, когда их Плоскиня в услужение к Субэдею привёл? Сначала радовались: вот теперь порезвимся, погуляем за Днепром. Много на Руси богатых городов, серебра и мехов всем хватит – это не за караванами по степи серыми волками гоняться. Но приходится тяжкую службу исполнять. А за любую провинность одно наказание – смерть. И палач своих и чужих не разделяет: что аланов, что монголов. Виноват – прощайся с солнышком и шею подставляй.
Бродники давно недовольные речи ведут. Мол, лучше было бы сбежать куда подальше – хоть в рязанские земли, хоть к венгерскому королю. Переждать, пока война пройдёт и всё уляжется. Ведмедя-верзилу десятником назначили. Он от таких разговоров среди подчинённых морщится, но не пресекает. Может, и сам так думает, но как начальник поддержать не может.
Третий день уже рыщет маленький отряд по степи, редких встреченных останавливает – проверяет, не лазутчики ли русские. Да всё больше испуганные половецкие кочевья попадаются, которые с Котяном за Днепр не ушли.
Добрались до реки Калки, собирались там заночевать под утёсом. Место, гулящим людям известное – с трёх сторон прикрытое и от ветра, и от чужого взгляда. В таком месте хорошо от погони уходить и хабар делить после удачного разбоя.
Ближе подъехали – учуяли дым. Беззвучно спешились, подкрались. Глядь: на берегу, в гроте – костёр. Хитро костёр сложён: бревно с одного конца подпалено, чтобы много света не давать, а греть всю ночь. Каждый бродник такой костёр устраивать умеет.
Конь стреноженный недалеко пасётся. А у костра спит, укрывшись армяком, человек; оружие рядом. Ведмедь тихонько саблю и колчан с луком в сторонку оттащил, да и пнул незнакомца под рёбра: вставай, мол, кто таков?
Крепкий широкоплечий парень подскочил, будто и не спал вовсе. Руку протянул – нет сабли! Не растерялся, схватил головню – швырнул Ведмедю в лицо, аж борода затрещала от огня. Бросился к коню. Бродники за ним – кого кулаком в ухо, кого ловко подсёк. Один – против десяти оружных! Едва не ушёл – навалились гуртом, сбили с ног, скрутили, подтащили к костру. Ведмедь, ощупывая обожжённую харю, ревел:
– Не трогайте, сам прирежу гадёныша!
Достал нож, подошёл. Схватил за светлые волосы, дёрнул, чтобы сподручнее к горлу подобраться. Заглянул в лицо – и ахнул:
– Хорь! Вот так встреча! Долго ты от нас бегал, змеёныш. Почитай, год.
Кто-то из бродников не знал истории с Хорём, поинтересовался:
– Так чего, Ведмедь, охальника резать не будешь? Не жалко своей палёной щеки? Может, вторую подставишь и в монахи пойдёшь, они такому учат, ха-ха-ха!
Ведмедь глянул так, что хохотун осёкся. Десятник пояснил:
– За него Плоскиня богатую награду обещал – котелок серебра. Но только – за живого. Щека заживёт, а серебро-то нам достанется. Понял, кулёма?
– Ух ты! – восхитился бродник. – За что такое богатство?
– За то. Крыса он. Хабар забрал, который ватага взяла, и сбежал с ним. Спрятал где-то. Ну ничего, Плоскиня ему язык развяжет. Так ведь, Хорь?
Ведмедь дёрнул за волосы связанного – аж до треска. Хорь замычал, заскрипел зубами.
– Что, поганец, вспомнил, где обчественное спрятал? Эх, выпустить бы тебе кишки и повесить на них, да Плоскиня не простит.
Ударил пудовым кулаком в грудь – Хорь упал, закашлялся. Десятник шумно втянул сопли, со вкусом харкнул отступнику в лицо.
– Обтекай, скотина.
Хорь вдруг рассмеялся:
– Узнаю тебя, Ведмедь. Ты не переживай, я место, где клад спрятал, не забыл и разыскал. Есть там деревце приметное, кривое. Недалеко отсюда. Ты ведь умный. Подумай – надо ли меня теперь везти к Плоскине за котелок серебра. Или лучше вдвое больше получить? Ты ведь не цепной пёс, чтобы нехристям-монголам за обгрызенную кость служить, а? Или веру и обычай отцов забыл? Пока тут татары с русичами друг друга бьют, уйдём в другие земли. Погуляем. На добрых конях, в кольчугах да с сабельками из настоящего булата!
Остальные бродники завороженно слушали Хоря и поглядывали на десятника.
Ведмедь помолчал. Сердито буркнул:
– Ну, раскрыл клювик, соловьём заливаешься. Захлопни рот, а то зубы ненароком вывалятся.
И пошёл к берегу Калки – думать.
Май 1223 года наливался тёплым соком. Готовая к пахоте земля нагревала ночное небо, восковые свечи звёзд капали метеорами и отражались внизу тысячами огней русского воинского лагеря.
У скромного шатра добришского князя уютно потрескивал костёр, Дмитрий и Анри слушали рассказ встревоженного Тимоши блаженного:
– …Святополк-то со своим отрядом сюда так и не пришёл. Боюсь, замышляет недоброе. Пока моя дружина в походе на басурман, как бы он вновь на Добриш не кинулся. Скажет: мол, пока князя нет, всякий напасть может. И под видом защиты в город-то и войдёт. Хитёр, как змей. И корыстен. Нет у Святополка ни совести, ни любви к отечеству – только о своём прибытке думает.
Анри поразился:
– Как же так можно, дюк Тимофеус? Все христианские правители Руси единым войском выступают на битву ради святой веры, ради обретения великой реликвии – лика Спасителя, а ваш давний соперник пытается воспользоваться этим моментом, чтобы захватить чужое, причём у своего же брата-Рюриковича?! Такой поступок – не к лицу шевалье, и тем более дюку! Разве не боится он гнева великого князя? Или вызова на честный поединок от настоящего рыцаря, каковым могу оказаться и я?
Князь только горько вздохнул. Дмитрий, думавший о своём, тихо произнёс:
– Увы, Анри, не всегда благородная кровь является залогом благородного поведения. Да и не все князья отправили свои отряды в поход. Вон, из владимирской земли так никого и не пришло. И таких примеров в истории моей страны немало. Были преступники и предатели и среди правителей, и среди полководцев. Отцов родных убивали, чтобы престол занять, как Александр Романов. Или Власов тот же – целую армию из изменников возглавил…
Тимофей растерянно поскрёб клочковатую бородёнку:
– Не знаю, воевода, о ком ты говоришь. Мне такие имена неведомы, хоть я немало прочёл книг об истории нашей земли со времён Рюрика и даже раньше.
– Извини, князь, – спохватился Дмитрий, – это… Эти события, так скажем, ещё не случились, но могут произойти. Вернее, точно случатся.
Пытаясь замять неловкость, Ярилов перевёл разговор:
– Так что надо сделать, чтобы защитить твой город от коварного нападения? Может, великому князю об этой беде рассказать?
– Я потому и этот разговор с вами завёл. Был я вечером у Мстислава Романовича, излил свои сомнения и волнения. Мне ведь не престол дорог, я за него не держусь. Хоть сейчас в пустынь готов, постриг принять. Мне монашеский клобук ближе княжеского венца. Я за дочь волнуюсь, Анастасию. Господь сыновей мне не дал. А жена родами дочки умерла.
Тимофей опять вздохнул, поднял прозрачные глаза к звёздному небу, украдкой смахнул слезинку.
– Уж как меня и бояре, и сам Мстислав уговаривали: не пристало, мол, князю бобылём ходить, женись снова. И церковь святая позволяет вдовцам второй брак, и наследник княжеству нужен… А я не смог. Так любил её, голубицу свою. Не заставлю себя на супружеское ложе с иной возлечь. Иногда как вспомню её кроткий взгляд, её нежные речи – грешен, начинаю мечтать, чтобы скорее на небесах воссоединиться… Эх!
Ярилов и де ля Тур молчали, боясь прервать откровения. Молчал и князь, и только отсвет костра обозначал две мокрые тропинки на его щеках.
Наконец, Тимофей высморкался и продолжил:
– Одна отрада у меня, дающая смысл жить – кровинка моя, доченька, княжна Анастасия. Семнадцать лет, а мудра, как Соломон. И норов не наш, не доброславовский. Девичьи утехи не любит – ни прясть, ни вышивать, ни хороводы водить. Ей бы – на коня, да из лука пострелять. Я ведь знаю, дружинники мои за спиной потешались: мол, всего один муж и воин в нашем роду, да и тот – девка. Вот за неё боюсь. Она ведь Святополку не покорится, горожан поднимет на битву и на стенах погибнет. Такая она у меня – гордая, смелая. Дева-воительница, о которых ещё древлегреческие мудрецы писали.
Дмитрий украдкой взглянул на побратима. Так и есть: слушает не дыша, разрумянился. Наверняка свою амазонку, Эльвиру огневолосую, вспоминает.
Князь, заговорив о любимой дочери, повеселел. Ткнул Дмитрия в плечо маленьким кулачком:
– Так вот, воевода, всё войско только и говорит о том, как рыжий Дмитрий добришскую дружину из пьяной шайки в крепкий отряд добрых витязей превратил. Я и сам их не узнаю. Молодец!