– Какие они были? Чернявые, косоглазые? Говорили на чужом языке? – нетерпеливо вмешался Хорь.
– Чужой язык – это змеиный, раздвоенный, что ли? – захихикал старичок. – Обнаковенные у них были языки. Только я в рот-то им не заглядывал. Как увидал их непотребства, так в лес и побёг. Я уж старый, чтобы мне портки скидывали и по заднице. Вот когда я мальцом был, так батюшка мой, давно покойный, бывалоча как наломает розог…
– Отец, погоди. Ты понимал, что они говорили?
– Конечно, я ж не полоумный какой. По-русски говорили, чего ж не понять. А которые немного косоглазые – так это ж спьяну. Коли много, скажем, выпить мёду, так не только ноги заплетаться начнут – глаза тоже. Я, бывалоча, сяду с кумом, возьмём баклажечку – и ну спорить, кто больше смогёт…
– Спасибо, отец, – прервал вечер воспоминаний Ярилов и поторопил коня. Сердце колотилось от недоброго предчувствия. Побратимы поскакали следом.
Промчались по лесной дороге, въехали в деревеньку. Страшная, неживая тишина: не брехали собаки, не ругались через плетень хозяйки. Избушки молча таращились на единственную улицу затянутыми бычьим пузырём окошками.
Поперёк дороги лежал мужик – кровь натекла из перерубленного горла, превратившись в дёготь, лицо почерневшее. Мёртвая рука сжимала топор.
Люди исчезли. Спросить, что произошло, было не у кого. Хорь выломал застрявшую в заборе стрелу, посмотрел на наконечник. Заметил:
– Не татарская. Наша.
Дальше ехали шагом, прислушиваясь. Молчали. У Дмитрия вертелась только одна мысль в голове – короткая и горькая: «Не успел».
Монгольское посольство, отправленное договариваться с булгарами о военном союзе против русичей, уже три недели стояло на границе, ждало из столицы разрешения на проезд. Араб, который вёз письмо Субэдея булгарскому царю, относился к задержке с облегчением – он явно боялся казни в случае провала миссии. Азамат тоже не волновался – отсыпался да гулял с Кояшем под уздцы – конь, давно оставшийся без всадника, мог и застояться.
А вот монгольский тысячник Цырен мучился от вынужденного безделья, а ещё больше – от того неуважения (если не сказать – презрения), которое выказывали булгарские стражники.
Надменные воины в отличных латах, на высоких конях брезгливо посматривали на низкорослых степняков в драных халатах и трофейных, изрубленных кольчугах. Старший заставы сквозь зубы, будто заставляя себя, пробурчал:
– Ждите. Нет ответа из Биляра.
– Что, ваш гонец на брюхе ползёт? Пешком-то уже давно дошёл бы, – взорвался тысячник-монгол, – затягивая с ответом, вы оскорбляете не меня, а самого властителя вселенной Чингисхана и его преданных воинов – Субэдея и Джэбэ, имена которых заставляют трепетать от ужаса сотни народов!
Булгарский начальник расхохотался:
– Слушай, кочевник, нам дела нет до ваших имён и до сотен трусливых народов. Великий Булгар простирается от истоков Камы до берегов Урала, сотни городов в нём, десятки тысяч воинов у него! Наш гонец не на брюхе полз, а скакал на отличном коне – не чета вашим огрызкам. Если нет ответа, значит, у царя Габдуллы есть более важные дела. Ждите.
Тысячник заскрипел зубами, схватился за рукоять сабли – стражники мгновенно выхватили клинки. Начальник булгарской заставы ухмыльнулся, успокоил своих:
– Не обращайте внимания. Нашему непрошеному гостю из степи солнце напекло голову. Или его заели вши, что немудрено: мылся он в последний раз… никогда. Смердит, будто его давно убили.
Тысячник, дымясь от ярости, плёткой исхлестал бока своего скакуна. Когда вернулся в разбитый у границы монгольский лагерь, зарубил ни в чём не повинного слугу – и только тогда немного успокоился. Велел звать к себе араба и кыпчака Азамата.
– Только приказ Субэдея быть мирным посольством спасает этих несчастных от смерти, – брызгал слюной тысячник, – а то я бы давно спалил заставу, велел содрать с них кожу с живых, а потом скормил собакам. Мы не можем здесь стоять и подыхать от бездействия, ожидая ответа от их потерявшего разум царя. Надо показать силу!
– И как это сделать? – поинтересовался Азамат.
– Взять какой-нибудь городишко! Иначе мои жилы лопнут от гнева, кипящего в крови. Но не булгарский. Араб, что там нарисовано на твоих шаманских листках? Есть тут какая-нибудь подходящая крепость поблизости?
Учёный араб трясущимися от ужаса руками раскатал свиток с картой. Поводил пальцем, сообщил:
– В пяти конных переходах отсюда – русский город Добриш. Только дорога плохая, через дремучие леса и болото.
– Отлично! – обрадовался тысячник. – То, что надо. Бить русичей – одно удовольствие.
– Не знаю, – покачал головой араб, – кажется, Солнечный Багатур, храбро сражавшийся на Калке, был родом из этого княжества.
Монгол нахмурился. Сам он не видел атаки добришевской дружины, но наслышан был. Скрипнул зубами, сказал зло:
– А вот и посмотрим, есть ли у русичей другие багатуры, или только Солнечным спасаются. Одну сотню оставим здесь, ждать ответа. С остальными воинами выходим завтра.
Звук боя ни с чем не перепутаешь – лязг клинков, хрипы и ругань, последний крик умирающих… Дмитрий взбодрил пятками коня, выхватывая меч из ножен.
Вылетели из-за поворота лесной дороги и увидели, как рубятся пешие против конных. Невысокий худенький воин неумело, но отчаянно отмахивался топором, рядом с ним лежали на дороге товарищи – уже мёртвые. Дмитрий ударил клинком одного нападавшего, рубанул второго – даже не думая, почему встрял в схватку и на правой ли стороне.
Конных было с дюжину – они ругались по-русски и явно не ожидали поддержки пешим. Подскакал Анри, крутя над головой сверкающим мечом. Жутко оскалившись, в надетой козырьком назад яриловской солдатской кепке, Хорь ловко орудовал саблей. Нападавшим стало совсем туго.
В минуту всё было решено: осиротевшие скакуны, хрипя от ужаса, метались между деревьев, а последний уцелевший всадник позорно бежал, что-то крича про князя Святополка и его гнев.
Дмитрий спрыгнул на землю, подбежал к худенькому бойцу. Тот зажимал перерубленную руку, из которой хлестала кровь. Ярилов спросил:
– Как ты, друг? Сейчас перевяжем.
Из придорожных кустов, испуганно озираясь, вылез человечек в чёрной рясе. Убедившись, что опасность миновала, решительно заявил:
– Не мешай, витязь. Дай посмотрю.
И начал осторожно ощупывать пострадавшего. Раненый взглянул на Дмитрия, вздёрнул клочковатую бородёнку и выдохнул:
– Воевода! Живой. Приехал всё-таки. Только поздно…
И потерял сознание.
Ярилов не сразу признал в упавшем Тимофея – настолько тот похудел, хотя и раньше не отличался здоровьем.
Монах хлопотал над князем, как умел. Перетянул разрубленную руку. Задрал кольчугу и нашёл ещё одну рану на правом боку. Покачал головой:
– Плохо. Глубоко.
Хорь, оглядываясь, заметил:
– Надо уходить отсюда. Тот, что сбежал, подмогу приведёт, к бабке не ходи.
Анри быстро срубил пару еловых стволов. Соорудили носилки, осторожно положили на них князя. Пошли в лес – подальше от дороги.
Зачавкало под ногами болото, кони сердито фыркали, с трудом выдирая копыта из грязи. Выбрались на сухое место, в ельник, осторожно опустили носилки.
Монах достал из сумы какие-то травки, велел запалить костёр. Князь метался в бреду, звал то Дмитрия, то Анастасию.
Чернец рассказал, как прискакал к Добришу Святополк, потребовал переговоров. В городе воинов не осталось после гибели в битве на Калке княжеской дружины – на стены вышли наспех вооружённые горожане. Князь Тимофей, поверив святополковому обещанию не творить зла, велел открыть ворота – и жестоко ошибся. Собранная из всякого сброда шайка порубила ближних бояр и княжеских слуг, сам Тимофей чудом бежал из Добриша, да недалеко – один из разосланных по всем дорогам дозоров догнал-таки князя, пытавшегося уйти в Рязань…
Дмитрий погладил худую руку князя и простонал:
– Как же так? Русские русских бьют, когда страшный враг у границ…
Монах удивился:
– Воевода, это новость для тебя? Русичи своим братьям по вере и крови гораздо больше зла приносят, чем чужаки.
Комары налетали полчищами, не боясь едкого дыма. Анри и Хорь прикорнули – дремали, вздрагивая от жутких ночных звуков. Монах вполголоса рассказывал Дмитрию:
– Давно уж Святополк своего добивался, хотел Добриш обрести – обманом ли, силой ли. И к Анастасии сватался, да отказала княжна. А теперь ни защитника нашего, киевского Мстислава, в живых нет, ни дружины. Нынче город стал его, Ирода окаянного. Где же ты так долго бродил, воевода?
Ярилов не стал отвечать. Спросил:
– А что с княжной стало?
– Это мне неведомо, – покачал головой монах, – может, во время штурма погибла. Может, в плену уже. Святополк отряды во все стороны разослал – Тимофея ищет. И дочь ему живой нужна. Если силой обвенчает на себе – якобы законное право получит на престол.
Ели шелестели неприветливо, тоскливо ухал филин – будто предупреждал о нехорошем.
Князь стонал жалобно, как ребёнок. Лишь под утро ненадолго пришёл в себя, позвал Ярилова. Вцепился сухими пальцами в руку воеводы, потребовал:
– Поклянись, что найдёшь Анастасию, спасёшь от смерти и бесчестья.
Дмитрий склонился над Тимофеем:
– Клянусь, князь. Жизнью своей – всё сделаю, что смогу.
– Тебе…
Князь закашлялся, забился в приступе. Розоватая пена пузырилась на синих губах, расплывалось кровавое пятно на повязке. Собрался с последними силами, закончил фразу:
– Тебе верю, Дмитрий. Не дал мне Бог наследника, так нарекаю тебя своим сыном, приёмным. Твой теперь престол Добриша. Вернись в город законным правителем, спаси людей от узурпатора. Я жизнь хотел подобно белому голубю прожить. Считал, что все люди достойны добра и милосердия, и даже Святополк – брат мне. Зря. На зло надобно силой отвечать. Отомсти, Дмитрий. И найди Анастасию. А мне пора. Супруга-покойница зовёт…