Страшный копейный удар монголькой конницы потряс ак-булюк: передние ряды булгарских латников рухнули на землю вместе конями, будто подрезанные серпом колосья пшеницы. Остальные же приняли бой, грудью встретив бешеный напор лучших монгольских багатуров.
Это была славная битва двух равных сил; никто не хотел уступить и никто не хотел признать себя слабее врага. Сталь ударяла о сталь, высекая искры; кони хрипели и грызли шеи друг друга; длинные копья вспарывали прочные латы, как гнилую ткань; вздымались кистени и топоры – и обрушивались на головы и плечи. Никто не брал пленных; мёртвые и раненые покрывали землю в несколько слоёв, как брёвна покрывают мостовые Биляра; и не было ни одного, кто дрогнул бы, струсил – сражались храбрейшие воины Вселенной, достойнейшие из врагов.
Однако тут подоспел Джэбэ, и монголы начали одолевать, а булгарские храбрецы подались назад, отступая. Субэдей, предчувствуя перелом, закричал, призывая своих воинов к последнему усилию.
И тогда бек урусов Иджим приказал поднять свой стяг, шитый драгоценной нитью – словно солнечный луч вспыхнул над полем смерти. Он вскочил в седло необыкновенного золотого жеребца, вознёс меч и бросился в бой во главе своей личной дружины. Тут же в небо взлетели десятки стрел с жёлтыми шёлковыми лентами – это был сигнал.
По сигналу из оврага вылетела вторая половина булгарских латников и врезалась монголам в тыл. Внезапно три тысячи кыпчаков под командованием сардара Азамата перешли на сторону союзников, развернулись и ударили в левое крыло монгольского войска, а в правое крыло вонзилась дружина Солнечного Витязя. Отряд Кояш-батыра был небольшим, но сплочённым и опасным, словно кинжал убийцы, проникающий между кольцами кольчуги. Удалой князь Димитрий сражался яростно, как тигр; блеск его неутомимого меча и золотого плаща ослеплял монголов и внушал им ужас. С ним рядом бился его верный нукер, франк по происхождению, рубя врагов своим беспощадным клинком до седла с одного удара. Говорят, будто он из крестоносцев, проклятых слуг шайтана, погубивших немало воинов Пророка (мир ему); но даже если это правда, она не умаляет воинских достоинств храбреца франка. И среди банды убийц может найтись один праведник.
Тогда же сардар Хорь повёл в бой пехоту из пришедших в себя после страшного боя черемисов и сарашей, замкнув тем самым кольцо окружения. Монголы столпились, как бестолковые овцы в кошаре, и сражаться могли только те, кто был на краю. Тем же, кто оказался в центре, оставалось лишь хрипеть проклятия и погибать под градом стрел, которые посылали по высокой дуге через головы сражающихся вернувшиеся на поле боя башкиры и буртасы.
Хитрый Джэбэ почуял опасность, с отрядом приближённых нукеров смог прорваться сквозь кольцо булгарских войск и поскакал на восток; следом за ним устремились лихие башкирские сотни, поражая беглецов в спину стрелами и копьями. Лишь немногие из монголов смогли дожить до заката и уйти от погони.
Тогда же Субэдей попытался последовать вслед за своим товарищем, но сардар кыпчаков Азамат выбил туменбаши из седла ударом тупого конца пики и пленил его.
Монголы сражались в полном окружении жестоко, будто одержимые бесами, и многие из наших погибли на этом поле, ставшем полем скорби. Кровь лилась неудержимым потоком, и с каждым упавшим прибавлялось в Великом Булгаре вдов и сирот, которые не дождутся своих любимых из похода.
Но ослабевала монгольская ярость, догорая, словно угли в залитом дождём костре; всё реже били копья и скрипела тетива. Наконец, оставшиеся в живых монголы закричали: «Горе нам! Мы прошли половину Вселенной, одержав бесчисленные победы над земными народами; но здесь мы встретили крепкую силу, не уступающую нашей и даже превосходящую в доблести и воинском умении. Наши начальники покинули нас, а врагов ведёт в бой неустрашимый и непобедимый Солнечный Бага-тур; так есть ли позор в том, что мы сдадимся и тем сохраним свои жизни?»
Сказав эти слова, монголы побросали оружие и покорились победителям. Разгорячённые боем воины союзников хотели перерезать им глотки, но князь Димитрий запретил делать это, говоря, что милость к побеждённым угодна Всевышнему.
Тогда же настало великое ликование: булгары и урусы, сараши и черемисы, буртасы, башкиры и другие народы славили великого полководца Димитрия и царя Булгара Габдуллу, да будут тучными его стада. Начали оплакивать убитых и радоваться победе, утешать раненых и собирать трофеи; и рыдания сменялись весельем, как ранней весной снегопад сменяется ярким солнцем.
Из двадцати семи тысяч союзного войска полегло восемь тысяч, а из двадцати тысяч монголов в плен попали четыре тысячи во главе с самим туменбаши Субэдеем; лишь небольшое количество спаслось бегством, а остальные погибли все.
Тогда же Кояш-батыр уговорил царя Габдуллу не продавать пленных монголов в рабство. Он послал сардара Азамата на переговоры с уцелевшим туменбаши Джэбэ и велел сказать тому: «Мы готовы обменять пленных на баранов, голова на голову».
И это было страшным позором, так как князь урусов Димитрий тем самым уравнял с тупыми и беззащитными баранами грозных монгольских воинов во главе с самим верным псом Чингисхана Субэдеем. Все народы, от Идели до Днепра, от Хвалынского моря до Ледяного океана смеялись теперь, потешаясь над незадачливыми «потрясателями Вселенной».
Поэтому эта битва вошла в историю под названием «Баранья битва».
Так рухнула легенда о непобедимости монголов; так развеялась сила, покорившая сотни народов и десятки стран. Словно гнилой туман, исчезла под лучами солнца; и причинами тому были полководческий талант Солнечного Витязя и мудрость солнцеподобного царя Габдуллы, да будут плодовиты его чресла.
Но мы должны помнить и о павших в битве героях, жертвующих жизнью за свободу своей родины. Да, Всевышний примет их в раю: булгарских батыров встретят гурии среди фонтанов родниковой воды, крященов-урусов – их бородатый ключарь, черемисов – предки со смоляными факелами в руках, сарашей – мать Эма верхом на змее Курате…
Но главное, чтобы мы, их потомки, знали: счастье Родины выше всех благ земных.
Пусть же резвятся жеребята на изумрудных полях Булгара; пусть растут хлеба в земле урусов; пусть сарашам сопутствует удача в охоте; пусть девушки черемисов танцуют вокруг ночного костра, а башкирские кураи поют о счастье и любви.
Мы же заканчиваем своё сказание, славя имя Пророка (мир ему). И если в нашем дастане оказалось лжи хотя бы с маковое зёрнышко – пусть мы больше никогда не увидим, как встаёт рассвет над великой рекой Идель и исчезает морок утренней дымки…
Исчезнувшие страницы
из записей штабс-капитана Ярилова А. К.
…прощаясь, Антон Иванович сказал:
– На этом, голубчик, позвольте мне считать свою миссию исполненной. Я подаю в отставку. Передаю командование Петру Николаевичу Врангелю.
Признаться, я растерялся.
– Ваше превосходительство, но как же… Сейчас, когда всё так неоднозначно, красные взяли Ростов-на-Дону – разве можете вы покинуть свой пост?
Генерал грустно улыбнулся, собрав морщинки у глаз – словно ручьи, впадающие в озёра печали.
– Эта Россия обречена. Я понял сие давно, но долг не позволял мне опустить руки. Тем более что призван был обеспечить исполнение вашей миссии. А если у отца Василия выйдет задуманное, то будет совсем другая Россия, другой мир. И в том мире всё будет иным. Даже если появится в нём младенец Антоша Деникин – он будет совсем нездешним человеком, не мной. Признаюсь, я даже испытываю неловкость и бессилие, думая о парадоксах временных изменений.
Я не стал говорить, что неоднократно думал о том же. И перестал, боясь доломать мозг.
Поход на запад от Ростова в памяти моей остался обрывками, огненными вспышками взрывов в ночи – наверное, тем самым моё подсознание щадило меня, избавляя от подробностей. Непрерывные стычки, штыковые атаки; какой-то закрывший меня от сабельного удара казак, заливший своей горячей кровью моё лицо… Красные не обратили особого внимания на наш рейд – кроме состава экспедиции, в небольшом отряде были всего лишь три казачьи сотни и двести штыков юнкерского батальона.
Когда мы вышли в намеченное тибетским монахом место, от батальона осталось едва сто моих мальчишек – безусых, юных стариков с навечно мёртвыми глазами. Казаки же полегли все.
На кургане стоял каменный болван. Тибетец заставил меня быть возле статуи, мазал меня какими-то гнусными притирками. Потом разложил вокруг свои плошки с порошками, завыл слова ритуала и начал поджигать посудины с разноцветными дымами. Моя татуировка на груди будто раскалилось, и в какой-то миг показалось, что нарисованная змея шевелится. Мне стало неловко, и даже, пожалуй, жутко – я покинул холм и пошёл к батальону. Мы лежали редкой цепью вокруг холма и скупо отстреливались – патронов оставалось в обрез, а экспедиционный запас трогать было запрещено.
Красные обложили нас плотно. Пулемёты не давали поднять головы; мои мальчики умирали тихо, будто засыпающие младенцы. Регулярно бухали пролетарские трёхдюймовки, но их наводчики были то ли пьяными, то ли неумелыми – шрапнель лопалась ватными облачками где-то в стороне, не принося вреда.
Когда отбили очередную атаку и пересчитали патроны, выяснилось, что осталось по две обоймы на брата.
Пригибаясь, я взбежал на холм и схватил тибетца за грудки. Кажется, я не сдерживал ругательств.
– Ну ты, косоглазый, – кричал я, – у нас боеприпасов на две минуты боя! Сколько ещё ждать?!
Монах выглядел страшно – с перемазанным оранжевой пылью лицом, с нездешными белыми глазами без зрачков… Я отшатнулся от неожиданности.
Тибетец протянул руку и прохрипел:
– Пятьдесят есть, надо ещё двадцать.
– Чего двадцать?! Минут? Часов?
– Двадцать смертей. Чтобы открылся новый портал, нужны ещё двадцать душ целомудренных юношей. Это потом он будет открываться всего лишь по велению солнечной кобры, а иногда – сам по себе.