Верзила в кожухе очнулся:
– Как это – «на сегодня всё?». А как же за рыбу?
Врезался в толпу, как катран врывается в стаю тюльки, и начал пробиваться, раздавая тумаки и пинки. Добрался, упёрся гигантскими кулаками в столешницу и проревел в лицо Хаиму:
– Мне дела нет до богохульных книжонок, да и вообще, плевал я на ваше жидовское племя. Но за рыбу ты мне ответишь, и ответишь прямо сейчас! Какого хрена ты задрал цену и скупаешь весь утренний улов?
Иудей поморщился:
– Молодой человек, ну до чего же вы шумный. Ваша мама не оглохла, когда рожала такое чудо? А за цену на рыбу вы не волнуйтесь: она будет такая, какую я захочу. Это называется коммерция; впрочем, умоляю вас, не запоминайте это слово. Не дай бог, ваша голова заболит: слово для вас слишком длинное и может не поместиться в столь крохотном комочке соплей, который вы считаете своим мозгом.
Верзила замер на какое-то время, собрав на гладком лбу непривычные морщины. Потом сообразил. Выхватил из-за пазухи громадный нож и заорал:
– Так ты ещё и смеёшься надо мной, христопродавец! Убью, животное!
Хаим вдруг подлетел, словно распрямившаяся пружина: через секунду он уже стоял на столе, выбитый из руки громилы нож улетел в угол, а в горло упирался кривой сарацинский клинок:
– Ну ты, ушлёпок криворукий. Будешь размахивать в моём доме железякой – проглотишь её, не жуя. Понял, огрызок?
– По… Понял, уважаемый, – просипел верзила, косясь на сверкающее лезвие, – я пойду тихонько по своим делам, хорошо? И нашим всем передам: делать всё, как велит господин по имени Хаим.
– Вот именно, что Хаим, – иудей вздохнул, – всё разговоры разговариваю. Твоя башка давно валялась бы на полу и с удивлением взирала на твои же кишки, если бы меня звали, как прежде, Хо…
– Хорь!
Последнее крикнул высокий монах, идущий от двери.
Гордость кагала Солдайи пригляделся – и чуть не выронил клинок.
– Анрюха! Братишка!
Тамплиер обнял бывшего атамана бродников. Улыбнулся:
– Как всегда, с саблей в руке.
– Конечно, – рассмеялся Хаим-Хорь, – сабля всяко лучше, чем меч. Ну, ты помнишь.
Глава четвёртаяСнова вместе
Июль 1229 г., Добришское княжество, река Тихоня
– Вот здесь всё и было, княже. Из тех кустов стреляли, кормчего первым. Потом на челноках выскочили и добили оставшихся. Струг к берегу подтянули, хабар забрали и корабль подожгли. Не доглядели мы. Надо было хотя бы пяток ребят им дать, чтобы до переволока проводили. Да купцы отказались. Мол, места тут тихие.
Десятник добришской дружины виновато развёл руками.
Дмитрий поморщился: к гари примешивался тошнотворный запах разложения. Три дня уже, да на такой жаре…
Заставил себя – поднялся на борт уткнувшегося в песок полуобгоревшего остова. Трупы грабили основательно, до исподнего. На распухших полуголых телах, на чёрных потёках сидели синие мухи и даже не пытались улететь.
Весь борт и обугленная мачта были утыканы лёгкими камышовыми стрелами с наконечниками из рыбьей кости.
– Думаешь, сараши?
– Они, голубчики. Стрелы-то их, приметные. А потом на берегу два тела нашли. Показать?
– Пошли.
Князь спрыгнул на песок. Пытался отряхнуть плащ от жирных пятен копоти – измазался ещё больше. Посмотрел на чёрные ладони. Не отмыться…
Не отмыться теперь. Кто из гостей решится идти новым путем по Тихоне, если князь Добриша не в состоянии обеспечить безопасность и порядок на своей земле?
Когда подходили к камышам, спугнули ворону. Обожравшаяся птица тяжело прыгала по траве, долго не могла разбежаться, чтобы взлететь.
Светлые волосы, чёрные веснушки на побуревшей коже, сарашские полотняные рубахи.
– Даже трупы не забрали, ироды. Своих же бросили, гнить, – покачал головой десятник, – нехристи, одним словом.
– Вот именно, что нехристи, – пробормотал Дмитрий.
Что-то здесь не так. Нарочито, неправильно. У нападавших было достаточно времени, чтобы вынести с купеческого струга немалый запас товара – так почему не позаботились о погибших товарищах?
Сараши не оставляют своих мертвецов. Уносят в болото и там сжигают, на тайном островке, особым обычаем. Иначе неупокоенные будут приходить по ночам. Выть, требовать достойного погребения и терзать виновных в неуважении к смерти длинными отросшими ногтями.
Десятник вдруг подхватился, вытащил меч. Замер в боевой стойке, глядя на заросли ивняка.
Из кустов выбрался костистый старик в одежде из рыбьей кожи. Не обращая внимания на русичей, подошёл к телам, опустился перед ними на колени. Прошептал:
– Ай, пойсуке. Что же вы, ребятки? Зачем дали себя обмануть?
Прикрыв слезящиеся глаза, гладил длинными пальцами распухшие мёртвые лица. Наклонялся, целовал чёрные выклеванные глазницы.
– Пойдём, – тихо сказал Дмитрий десятнику, – пусть попрощается.
– Это тот самый? Хозяин иховый?
– Да. Не будем мешать.
Когда отошли подальше, десятник не выдержал, спросил:
– А не сбежит? Получается, он атаман разбойничий. Без его ведома разве сараши напали бы?
Дмитрий спросил про другое:
– Нашли, куда они добычу утащили?
– Да. На песке следов полно. Там, в рощице, на коней навьючили и ушли.
– На коней, говоришь?
– Знамо дело, не на горбу же переть. Следов полно от подков. Десятка три лошадей, не меньше. А что не так, княже?
– Всё не так. Болотники не умеют коней обиходить. Вообще. Подойти-то боятся. Они бы на челноки погрузили и рекой ушли, в топи свои.
– Это что значит? – удивился десятник. – Получается, не сараши пошалили? А кто тогда?
Дмитрий на это не ответил. Сказал:
– Купцов похороните по-человечески. Хватит им тут смердеть.
Дружиннику хотелось что-то спросить. Передумал, пошёл исполнять приказ.
Князь сел у костра. Прикрыв глаза, слушал, как стреляют сучки в огне, как шипят стекающие с медного котелка капли.
Шесть лет он здесь, в этом времени. Думал поначалу: вот она, настоящая жизнь. Возможность для свершений, правильных дел. И получалось ведь: сражался славно, князем стал по справедливости – за заслуги, не по крови. Друзей нашёл. Истинных, каких в прошлой жизни и не было.
Семью обрёл. Женщину – свою, любимую. Как подумает о Настеньке – сердце грохочет, словно подковы Кояша в галопе. А мальчишки? Сыновья, кровинки. Ромка – вылитый: даже ходит и говорит, отцовскую манеру повторяя. А Антошка на мать похож: волосёнки золотым пухом, глаза серые.
О чём ещё мечтать? Только об одном: сохранить, сберечь, защитить это всё – и Настин счастливый стон в темноте, и беззаботное детство сыновей.
Время жестокое. Своё отстаивать надо, зубы показывать. Драться за своё: город, княжество, безопасность и благополучие семьи. От рязанских притязаний на Добриш отобьёшься – глядь, спиной к Владимиру повернулся. А к Юрию Всеволодовичу спиной нельзя – живо петельку на горло накинет. И не потому, что душегуб – просто эпоха такая. Каждый – за себя.
Князья потому и не послушали, посмеялись, когда пытался рассказать им о грядущей опасности. Ну, поведай, прорицатель новоявленный, когда вернутся монголы? Тю, через четырнадцать лет? Точно знаешь? А сможешь угадать, какой масти жеребёнка моя кобыла принесёт? Да ты умом скорбный, Дмитрий Тимофеевич. Тут не знаешь, что завтра ждёт: пожар, недород, кубок с ядом от нетерпеливого наследничка. Ты сказки про далёкое будущее врёшь, а сам не можешь угадать, какая цена на борти осенью будет…
Монголы, похоже, раньше придут. Недаром Субэдэй привет передал, о долге напомнил. Ох, недаром. Кто его знает, какое это прошлое – точь-в-точь такое, как в университете учили, или совсем иное.
А ведь Дмитрий просто не хочет об этом думать. Гонит неприятные мысли. Другим занимается, вроде этого альтернативного торгового пути по реке Тихоне, в пику князю Владимирскому. Сколько уже людей из-за него погибло, проекта этого? К полусотне подбирается число…
Дмитрий услышал кряхтение, открыл глаза. Хозяин сарашей подошёл. Протянул дрожащие руки к костру, будто замёрз в разгар июльского дня. Словно постарел сразу на век.
– Прости, – сказал Дмитрий.
– Руки у них связаны были. Чёрные борозды на запястьях. И рёбра поломаны. Били их, мальчиков наших. Второй, что улыбчивый – правнук мой. Думал, когда-нибудь дело своё передам. Ругал всё его: больно уж смешливый.
Дмитрий вспомнил жуткие распухшие лица без глаз. Какой из них улыбчивый был? Вздрогнул, повторил:
– Прости. Намеренно всё так обставили: чтобы и Добриш обвинить в неспособности безопасность обеспечить, и с тобой навсегда рассорить. Из-за меня всё. Из-за острога на Тихоне. Надо к Юрию Всеволодовичу ехать. Повинюсь, велю закрыть новый путь. Да! Надо ехать.
Дмитрий вскочил, вдруг охваченный этой идеей. Хотел позвать десятника, чтобы немедленно седлали Кояша.
Хозяин сарашей схватил Ярилова за полу плаща, дёрнул с неожиданной силой – так, что князь потерял равновесие.
– Сядь, князь. Сперва меня выслушай, а потом решай, куда тебе скакать и зачем. Ты перед властителем владимирским повинишься – думаешь, он растрогается, тебя обнимет, братом назовёт? Помирится на веки вечные? Да ничего подобного. Решит: ага, слаб князь Дмитрий, зря я его столько лет под носом терплю, до сих пор стол не отобрал. И отберёт! А ты из его палат живым не выйдешь: отравят или ножик в бок воткнут. Чего с тобой церемониться, если ты слабак? Ты не задумывался, почему великий князь тебя до сих пор терпит? А, княже? Отвечай.
– Не знаю. Не думал об этом.
– А ты подумай! Как так получается: Юрий родных братьев не пожалел, когда за отцовское наследство, за княжеский престол сражался. На Рязань ходил, с новгородцами лаялся. Про земли, отобранные у мордвы и булгар, я и не говорю. А тебя не трогает.
– И почему?
– Да потому, что слава о тебе, как о храбром и необычайно везучем воителе, по всей Руси идёт. Юрий – человек весьма осторожный, об уважении к себе заботится, потому что всей Русью владеть мечтает. А тебя опасается: вдруг не выйдет сразу Добриш взять. Ты же и на Калке выжил, и Святополка казнил, и самого Субэдэя победил. Не одолеет сразу – другие князья за тебя вступятся. Недовольных да обиженных среди вашего брата всегда хватает. Потому и действует Юрий