– Ничего, не обращайте внимания. Что ещё скажешь, Жук?
– Да целый острог у него там. Тын из брёвен, не перелезешь, осаду можно выдержать. Ночью караулы выставляет.
– Боится чего?
– Опасается. Многим крови попортил. Людей у него четыре десятка, ребятишки продувные, – сказал Жук.
– Сотню бойцов – и сжечь гнёздышко, – предложил Сморода.
– Ты, боярин, головой-то думай, – возразил Дмитрий, – с дружиной во владимирские владения вломиться – это война. Вот великий князь обрадуется такому поводу! Живо Добриш к рукам загребущим приберёт, отвечая на подлое нападение.
Жук схватил бороду в кулак. Спросил:
– И чего делать будем? Дожидаться, когда Федька нам Добриш подпалит с четырёх сторон?
– Думать, – ответил Дмитрий.
Встал, вышел.
Ночь заканчивалась, звёзды начинали бледнеть. Горожане досматривали самые сладкие, предрассветные сны. Дремали на насестах горластые петухи. Тихо.
Даже княжеский кобель непривычно молчал, не гремел цепью, не брехал, как обычно, от скуки.
Дмитрий сошёл с крыльца. Подошёл к будке любимца Шарика. Опустился рядом на корточки, запустил пальцы в густую шерсть. Замер от предчувствия.
Поднял ладонь к глазам – чёрная. И мокрая.
Вскочил на ноги, огляделся. Уловил движение у забора.
Вдруг услышал топот детских ног. Скрипнула дверь, и Ромка крикнул в ночь:
– Тятя! Тятя, они маму скрали!
Побежал к забору, вытаскивая меч – и споткнулся о что-то, растянулся.
– Ка… Караул! – запоздало у ворот.
Лихорадочно пощупал то, на что налетел: мягкое, мёртвое. Гридень из ночной охраны.
Крикнул:
– Ромка, в дом! Дверь закрой.
Вдруг ночь взорвалась: заполыхали факелы, выскочили из караульной Жук и Сморода.
Бросился к задней калитке: распахнута. Услышал топот копыт – удаляющийся, затихающий.
На земле белело что-то. Поднял: платок княгини. Вдохнул исчезающий запах.
Опустил бессильный меч.
И завыл.
Август 1229 г., Половецкая степь
Ночное небо будто готовилось к трудным родам: громыхало, ворочалось, внезапно вспыхивало зарницами, выхватывающими из тьмы фигуру древнего каменного идола. Балбал словно раскалялся изнутри холодным голубым пламенем, брызгая искрами грозовых разрядов.
Анри отошёл в сторону. Вонзил меч, опустился на колени. Склонил голову перед перекрестьем гарды.
Долго молился.
Соратники-тамплиеры поглядывали на командора, но присоединиться не решились. Продолжали выкладывать странный рисунок, используя разноцветный индийский порошок. Сержант пробормотал:
– Прости нас, Господи.
И вонзил поочередно пять деревянных распятий по углам получившейся фигуры – головами Христа вниз, в жирный степной чернозём.
– Прости нас, Господи, ибо не ради себя, а ради детей твоих неразумных, человеков, – подхватил Анри. Поднялся, вытащил меч, вытер краем плаща.
Третий тамплиер подсветил факелом пергамент. Выругался по-английски, сказал:
– Тут неясно: «…на тридцать льё к северо-западу от устья Танаиса в ночь мёртвой луны…» Так, не то. Вот: «…жертва – животное прегордое, без крыльев летающее, без плавников плавающее, без клыков смертельно опасное…» Я, наверное, плохо перевёл с санскрита. Это про кого?
Сержант давно уже зашёл со спины и приготовил клинок. Хмыкнул:
– Это про человека, недоучка.
И рубанул соратника – так, что обезглавленный труп рухнул ровно в центр ужасного чертежа. Чёрная кровь хлынула, брызнула на порошок: тот начал дымиться и искрить.
– Не смотрите так на меня, мой командор, – сержант отвёл глаза, – это было необходимо для ритуала. Видимо, великий магистр не всё вам рассказал. Не объяснил, почему третьим отправил с нами бастарда английского короля, сына чёрнокожей портовой шлюхи, зачатого в ночь мёртвой луны ровно двадцать четыре года назад. Вы не смеете меня осуждать.
– Я не осуждаю тебя, – с трудом произнёс Анри, – а прощаюсь. Магистр мне рассказал немного больше, чем тебе, потомку гэльского филида.
И ударил неуловимым движением – прямо в сердце.
Сержант покачнулся, выронил меч. Прижал руки к груди, изумлённо посмотрел на своего командора – и упал поперёк обезглавленного им тела товарища.
Небо только этого и ждало: разорвалось, загрохотало, обрушилось огнём на каменного идола. Вспышка отбросила Анри, швырнула на спину.
Оглохший от грома рыцарь лежал на спине и смотрел в извергающее молнии небо. Первые капли дождя упали на лицо и смешались со слезами.
– Лучше пять лет отшельничества и пять битв с сарацинами, чем такое, – кричал Анри небу, пытаясь перекрыть грохот, – великий магистр Пьер де Монтегю, надеюсь, хорошенько прежде подумал, чем решился, – но легче ли мне от этого станет, когда мы будем жариться на соседних сковородках в аду? Deus propitious esto mihi peccatori…
На месте трагедии вспыхнуло ослепительное пламя, с рёвом прыгнуло ввысь – и исчезло.
Анри подошёл к груде пепла, оставшейся от соратников. Пробормотал:
– Domini in requiem…
Перекрестился. Снял с пояса флягу. Глотнул, поморщился. Вылил несколько капель на дымящееся кострище.
Пепел зашевелился. Поднялась, села перемазанная фигура.
– Это чё, бухло? Зачем добро переводишь? Дай сюда.
Ошеломлённый Анри выронил флягу. Отскочил, начал дёргать рукоятку внезапно застрявшего в ножнах меча, крича:
– Изыди, сатана!
– Это старофранцузский, – определил пришелец, – скверно. А туда ли я прибыл? Мне вообще-то надо в Дешт-и-Кыпчак, в тринадцатый век. Ну, ладно, тюркский или славянский. Даже персидский, хрен с ним. Но старофранцузский! Во попадалово.
Поднял флягу. Покачал головой:
– Вот лошара безрукий, тарой швыряется. Половина вылилась.
Припал. Заходил кадык, как поршень. Выдохнул:
– Ну, не «ВСОП», конечно, но покатит. Говори, лягушатник, куда это я попал. Э-э-э, то есть: «Салю, месье. Парле ву рюс?» Хотя это было бы слишком хорошо.
– Я говорю по-русски, – с трудом ответил Анри.
– Вот и славненько. Тамплиер, что ли?
– Командор ордена Храма Анри де ля Тур.
– Значит, всё по плану. А то я уже переживать начал. Где тут мой рюкзачок? Ага, вот он. Будем знакомы, я – Барсук.
Анри глянул на изуродованное лицо, криво распоротый и грубо зашитый рот. Виду не показал, но протянутую руку пожал с внутренним содроганием.
* * *
Утром Хаим подивился:
– А где сержант и этот, третий?
– Я вместо них, – сказал незнакомец в чёрной хламиде с невиданным мешком за плечами, – Барсуком меня зовут.
Броднику новичок не понравился. Оглядел, хмыкнул:
– Ну и рожа. Будто ученик портного спьяну резал и шил, да руки дрожали.
Повернулся к тамплиеру:
– Не прогадал, Анри? Двух бойцов поменял на этого недомерка. На мой взгляд, гешефт сомнительный.
Тамплиер сказал тоскливо:
– Ни о чём не спрашивай, брат. Он теперь поедет с нами.
Барсук, кряхтя, забрался в седло не сразу: мерин косился, храпел и каждый раз отступал на шаг, стоило пришельцу всунуть ногу в стремя. Вздохнул:
– Ох, отвык я от этой забавы. Опять скакать да баранину жрать недоваренную, без соли. Везёт же другим: роскошь римских бань или массажистки в стовратных Фивах, а не темнота средневековая, где ночные горшки из окон льют. Вернусь – потребую перевода в другой департамент.
– Чего это он? – тихо спросил Хорь. – Бормочет невесть что. Головой стукнулся? Где такого взял?
Анри только рукой махнул.
Август 1229 г., река Волга
Туман навалился, словно ночной кошмар: будто пуховой подушкой придушили. Всё вокруг стало неверным, неясным, руку протяни – пальцев не разглядишь; лишь узкая полоска воды видна вдоль борта, а что там дальше – бог весть.
И слух обманывал: нежданный плеск, словно совсем рядом каменистый берег, неверное движение – и вылетит струг на отмель… Но ничего, проскочили и в этот раз.
Сморода пробурчал:
– Ни черта не видно, как под периной всё равно. Ты куда хоть правишь? Утопишь нас к чёрту.
– Тише, боярин. Туман звук то глушит, а то несёт, не угадаешь. Тут где-то застава рязанская, не услыхали бы, – прошептал кормчий. Рулевым веслом он работал, как резчик – стамеской: точно и ловко, вода завивалась пенистыми стружками вокруг лопасти.
– Крадёмся, как тати на чужой двор.
– А что, и есть чужой. Чай, Ингварь Рязанский нас не приглашал, – усмехнулся Жук, – не ворчи, боярин.
– Не нравится мне всё это. Ну ладно, к половцам идём, понятно, зачем: коней купить. А дальше что? Может, спросишь князя, чего всё-таки удумал? Пора бы уж и нам сказать.
– Сам спрашивай. Я стараюсь его не беспокоить лишний раз. Как княгиню скрали – почернел весь, только волос рыжий и остался.
– Да уж. Я тоже не буду. Все мы в той беде повинны, не усмотрели, – вздохнул Сморода.
На носу струга стоял Дмитрий, закутавшись в плащ. Смотрел бездумно, видя в белых бурунах одно – волну её волос, распущенных для сна. Не уберёг. Не смог любимую защитить – так зачем всё остальное тогда? Люди ходят, едят, смеются – зачем? Сыновьям не объяснить, что отец оказался не всесильным и мудрым властителем, а ничтожным слабаком, не способным семью от беды уберечь. Ромка-то видел, как Анастасию без сознания, с мешком на голове волокли. А Антошке и не расскажешь. Каждое утро бежит на крыльцо, маму встречать…
Когда на следующий день вернулся из неудавшейся погони Жук, развёл руками виновато, Дмитрий не ругал воеводу – ясно было, что безнадёжно всё. А вечером заявился посланник князя Владимирского. Мол, Юрий Всеволодович просил передать: давно не виделись, умных разговоров не говорили. Соскучился уже, приглашает приехать по-соседски, погостить.
И такая рожа была у посланника: гладкая, наглая. Едва сдержался, чтобы брюхо гостю не распороть. Топтать упавшее тело, потом собакам бросить останки.
Хорошо, что утерпел: какой с посла спрос? Уже было велел седлать Кояша, скакать немедленно во Владимир. Ясно ведь: будет шантажировать. Предложит княгиню на острог на Тихоне обменять. Заело великого князя, видать, всерьёз.