ся с Субэдэем. Лицом к лицу, или как там у тебя это называется.
Теперь наступила очередь Барсука поперхнуться кофе. Пришелец вылил чашку на балахон, долго откашливался. Просипел:
– Ты давно не практиковался в русском языке, поэтому перепутал. Хотел, видимо, сказать: «желаю НЕ встретиться с Субэдэем»?
– Я сказал именно то, что собирался. Удачи.
Высокая фигура исчезла в толпе.
Барсук поглубже натянул капюшон и пробормотал:
– Да. Удача понадобится всем нам.
Июнь 1236 г., город Сугдея, Таврида
Очередную чёрно-белую зиму сменило цветное лето: синее море, синее небо, синие горы под сиреневым закатом и новые баллады о «синих платках» – легендарных пиратах. В порту – разноцветные паруса, разноцветные одежды и разноязыкая речь; скользкие от пахучей требухи причалы рыбацких фелук и разбегающиеся из-под босых ног сборщиков мидий крабы; зелёные бороды водорослей и жёлтые волосы девчонки-соседки, которая подсматривает из-за забора за тем, как голые по пояс Антон и Ромка крутят тяжёлые деревянные сабли, и хихикает о чём-то своём.
В этом году Роману двенадцать лет: совсем взрослый, пора идти в подмастерья или помощники приказчика, выбирать ремесло. Самому бы, конечно, лучше всего в охранники купеческих караванов, но не возьмут – рано ещё. А Антошка мечтает корабельным мальчиком, юнгой, и всё брата подбивает, но Роман не хочет: ну его, никакого интереса – палубу драить и быть на побегушках, прислугой за всё.
Персу, конечно, решать. Он – хозяин судьбы братьев. Скоро вернётся с караваном, ушёл в Венгрию, и Рамиль с ним. А сегодня Роман на рынке, кухарке помогает. Корзины, полные снеди, тащит, а кухарка ещё к рыбакам хочет – куда? В зубы разве что, руки-то все заняты.
Пошли к рыбацкому причалу; встретили по дороге еврейскую семью: толстая мама, в чёрной вдовьей одежде, с грустным лицом, и дети с соломенными волосами – целая орава. Стоит, неохотно торгуется:
– Что вы мне говорите за этих курей? Они у вас худые, как каторжники из-под серебряных рудников. Признайтесь честно: вы им не скрутили головы, они просто умерли от голода.
– Ай, да посмотрите же получше, госпожа Хася, это же не куры, а гиганты, настоящие Голиафы, либо мне никогда не увидать своего мужа, чтобы его распёрло от вчерашнего пива! Ой-вэй! Зачем вы плачете, госпожа Хася? Или я не того сказала?
Мальчишки пробежали стайкой, крича:
– Там настоящий дромон из Трапезунда! И воины на борту, с мечами.
Роману интересно: боевой же корабль. Такие редко в Сугдею заходят. Отпросился у кухарки: она всё равно пока со всеми рыбаками не поругается по очереди – не купит ничего. Составил корзины на мокрые доски и побежал смотреть.
Дромон – огромный, длинный, нос загнут высоко, и глаза нарисованы, чтобы дорогу в волнах находил, на камни не налетел. Сияют грозной медью сифоны: из них страшный греческий огонь изливается, который море поджигает. Стоит у сходней караульный солдат: доспех из железных кругляшей, нашитых на кожу, и шлем сверкает – глядеть больно. А рядом толстый дядька, за хозяйство отвечает: смотрит, как рабы на борт затаскивают связки сушёной рыбы, рогожи, набитые хлебами, и записывает. Тут же и профос, корабельный палач, который гребцов хлещет, чтобы шибче гребли: высокий, чернявый, с кнутом из сыромятной кожи через плечо. У обоих железные кольца на шеях: значит, тоже рабы, но доверенные, из выслужившихся. Таких через десять лет на волю отпускают – если доживут, конечно. Не сгинут в пучине морской, не погибнут в бою.
Вдруг один из рабов поскользнулся на сходне, уронил амфору с маслом да разбил. Профос сразу сдёрнул кнут да как врезал неуклюжему! И закричал:
– Ты чего творишь, дохлятина, маму твою этак и по-другому! Ты погляди на этого ушлёпка, Сморода.
И толстый за ним:
– Да чтобы тебя подняло и пополам разорвало, доходяга! За это масло можно десяток таких выменять, как ты. Жук, врежь ему ещё раз.
Публика на причале обрадовалась скандалу, зашумела. Только что дальше было, Ромка не видел – побежал к кухарке во весь дух. Чуть не опоздал: она уже сторговалась и смотрела по сторонам, помощника выискивала.
До дому едва дотащились с пожитками. Ромка Антошке начал в лицах рассказывать, что на трапезундском дромоне произошло, и вдруг сообразил: дядьки ругались-то по-русски! И где-то он эти прозвища слышал, Жук и Сморода. Вот только где? Так и не вспомнил.
А потом перс вернулся из поездки, и стало совсем не до того.
* * *
Хозяина было не узнать: мрачный, прежде ухоженная борода заброшена. Даже похудел, кажется. Еле спасся: когда возвращался из Венгрии, предупреждали о блуждающих по степи шайках половцев, согнанных со своих пастбищ монголами и оставшихся без скота. Наводнили степь беженцы из-за Волги: злые, голодные, беспощадные.
Но перс всегда был жаден: даже кости после разделки курицы для пилава запрещал собакам отдавать, велел размалывать и добавлять в кулеш, которым слуг и рабов кормили. Потому собаки у перса самые худющие в городе: гавкнет – и падает без сил.
Вот и сэкономил на охране. До Днепра не дошли: налетели разбойники, отбили половину каравана. И весь бы забрали, да Рамиль сначала троих из лука положил, а потом выскочил с двумя саблями, пошёл рубить…
Половцы от греха подальше убрались. Но успели издали Рамиля стрелами утыкать. Схоронили там же, у дороги. До заката, как принято у мусульман.
Роман историю услышал – онемел. Еле слёзы сдержал. А Антон и не сдерживал. Ладно, он младший, ему можно.
Вся дворня рыдала в голос. А жена Рамиля, Халима (теперь вдова уже) будто закаменела: стоит, молчит, как всегда. Не плачет.
Перс ругался чёрными словами, что разорён теперь: половину-то товара разбойники всё же успели забрать. Однако двух новых охранников привёл в дом. Один – невысокий, плечистый, подвижный, с арбалетом не расстаётся, а зовут его Костас. Громко хвалился, что лучший стрелок на всё побережье: мол, чайке, которая на том берегу Сурожского моря перья чистит, в глаз болтом с первого раза попадёт. Врёт: тем болтом чайку на части разорвёт, одни пёрышки полетят. Не разберёшь, в глаз попал или в гузку.
А второй молчит больше. Здоровенный, борода в косички заплетена, и кривой: всего один глаз. Но так единственным оком взглянет – страшно становится. Костас его «Викингом» зовёт. И вправду, похож. Точно нечто разбойничье в нём есть.
Перс надулся с горя вином, которое вообще-то ему по вере нельзя. Кричал, что зря доходный промысел бросил семь лет назад: были, мол, времена, в золоте купался, а теперь – пшик, а не доходы. А лучше всего при монголах торговалось: товару было – завались, сотнями из степи таскал.
Роман храбрости набрался, спросил:
– А чем торговал, господин?
Перс захохотал. Сказал, что «мясом». Хороший товар, мол, хоть и хлопотно с ним, аж до Калки приходилось добираться, зато доходно. Любое мясо можно продавать, лишь бы не единоверцев. И посмотрел на Романа – нехорошо так. Будто оценивающе.
Роман удивился: разве же от мяса бывает большая прибыль? И зачем в далёкие походы ходить – полно на рынке и баранины, и птицы, и говядины. Но вслух спрашивать не стал.
А потом какой-то араб, что ли, пришёл: подтянутый, с сельджукским кылычем на поясе. Загорелый, шрам от сабельного удара на щеке. Начали с персом шептаться и на Ромку поглядывать. Потом перс крикнул:
– Чего уши развесили? А ну, идите все спать.
И слуг прогнал. Ромка спросил у кухарки, что давно в доме служила:
– Вправду хозяин мясо продавал?
Она руками всплеснула, сказала:
– Это они так людей называют. Рабами он торговал. Грех ведь страшный. Он всё говорил: мол, иноверцами можно. Язычниками там, христианами, иудеями. Да только неправда это.
Заохала, махнула рукой, пошла к себе. А Ромка – к себе в закуток, где Антошка уже посапывал давно.
Ночью пришла Халима, разбудила Романа. Знаками показывает: пойдём, мол, только тихо. Ромка хотел старые разбитые сапоги натянуть – не разрешила. Так и пошёл босиком.
Повела в чистую половину, господскую. Из-за двери – полоска света, и пьяный разговор: перс с этим арабом чернявым о чём-то договаривается:
– Отличный товар, и всего сто монет за двоих. Красная цена им, конечно, двести, но уж больно деньги нужны.
– Дорого. Да и тощие какие-то.
– Зато жилистые! Самое для тебя то, что надо: покойник с ними занимался, воинскому искусству учил. Саблями машут – залюбуешься.
Пока по-персидски говорили, Роман всё понимал. Вернее, слова-то отдельно понимал, а о чём разговор – не очень. Но затем араб на своём заговорил, а с этим языком у Ромки хуже: через слово неясно. Какие-то «мамлюки», «фурусия» и другие непонятные слова. Потом перс сказал:
– Девяносто монет – и по рукам! Последняя моя цена за мясо. И забирай обоих братцев хоть утром.
Ромку как ледяной водой окатило. Это же перс его с Антошкой продаёт!
Звякнул кувшин, хозяин заругался:
– Тьфу ты, вино кончилось.
И заорал:
– Халима! Дура немая, иди сюда.
Халима Романа толкнула: беги, мол. Подождала и открыла дверь, вошла с поклоном.
Ромка прибежал в свою каморку, начал братца трясти:
– Антошка, просыпайся! Беда. Бежать надо.
Тот со сна не понимает:
– Куда бежать, на горку? Так Рамиля нет больше, некому заставлять. Дай поспать, а?
Еле растолкал. Схватил мешок, по дороге на кухню заглянул, стащил лепёшку со стола. Прежде, чем из дому выйти, в окно выглянул, и правильно сделал: у ворот факелы горят, и там эти двое стоят, новые охранники. Выругался и повёл Антошку через заднюю дверь, где калитка в заборе, в переулок выходит. В темноте запыхтел кто-то, сунулся мокрым носом в ладонь: Черныш, пёс караульный, их на ночь с цепи спускают. И тут же Звёздочка прибежала, обрадовалась: хвостом себя по бокам хлещет, вкусненькое выпрашивает. Они всегда голодные, рёбра сквозь шкуру просвечивают.
Ромка руку в мешок сунул, отломил собакам по кусочку от лепёшки – зачавкали. Братья пошли на цыпочках к калитке, дёрнули – заперта! Ромка нащупал замок, подивился: откуда вдруг? После сообразил: через забор надо. Там поленница сложена, можно забраться.