– Так это не ливонец, а храмовник изображён, – пояснил кто-то, – совсем другой орден.
– Какая разница? – возмутился купец. – Все они – одна шайка, папежники.
Схватил шапку, пошёл прочь, ругаясь.
– Обратите внимание, панове, – сказал поляк из Любека, – что для русичей мы все – одно и то же. Они не отличают бюргера из Магдебурга от венецианского купца и заржавевшего в прусских болотах тевтонца от прожаренного палестинским солнцем тамплиера.
– А чем мы лучше, уважаемый? – вступился за местных торговец из Ревеля. – Неужто вы понимаете различие между киевлянином и новгородцем? Или, скажем, рязанцем?
– Новгород – это совсем другое дело, – вмешался странствующий монах-доминиканец, – порт, открытый всему миру, подобный Вавилону библейскому. И недаром Новгород чудом спасся от монгольского нашествия: варвары были всего в сотне вёрст, когда внезапно отказались от нападения и повернули назад. А о прочих русских городах можно и не говорить: их уже и нет, пожалуй. Безбожные татары разрушили страну схизматиков, и я не особо переживаю по этому случаю.
– В этом и беда, – вздохнул торговец, – что против страшной угрозы с Востока мы не объединились всей Европой от Булгара до Лиссабона, и теперь дела наши печальны. Скоро лохматые монгольские лошадки будут пастись под стенами Парижа и испражняться на белый римский мрамор. В споре Востока и Запада, несомненно, победит Восток.
Все заговорили разом: и про соперничество между императором Фридрихом и папой Григорием, разрывающим мир надвое; и про очередную резню, устроенную гвельфами гибеллинам в Италии; поляк чуть не плакал, рассказывая о гибели цвета польского рыцарства в битве под Легницей и о страданиях жителей Кракова, захваченного дикими ордами…
Оружейник из Стокгольма, пытаясь отвлечь компанию от печальных разговоров, подозвал мальчишку-подавальщика, заказал ещё три кувшина крепкого пива и спросил, кивая на стену:
– Скажи мне, отрок, что символизирует сия фреска?
– Фреска – она прямо по штукатурке, – проявил неожиданную осведомлённость новгородец, – а это по дереву, значит – панно. Это копия с картины, которая у нашего хозяина в Сугдее висит, в отцовском доме. Означает союз храбрых королей, одолевших в битве татарского вельможу Субэдэя.
Свей отпустил мальчишку за пивом и вздохнул:
– Фантазия, значит. Воплощение мечты о победе над варварами.
– Вот чего не отнять у восточных народов, так это умения сочинять героические сказки, – заметил монах, – я из любопытства собираю таковые и записываю. Сейчас я представлю благородному собранию некоторые из них.
Пилигрим достал из котомки ворох пергаментов, пододвинул ближе светильник и начал:
– Вот, например, весьма любопытная легенда о Шевалье дю Солей, Рыцаре Солнца на коне необычайной соловой масти, в золочёных доспехах и накидке из золотой парчи. Он избегает гибели в сражении на Калке, громит татар в битве за Итилем. Потом появляется в осаждённом булгарском городе, едва не убивает короля монголов и скрывается в азиатских степях, размахивая сверкающим мечом.
– Как увлекательно! – воскликнул гость из Ревеля. – Думается, что в основе сей сказки лежит сюжет об архангеле Михаиле с огненным мечом, предназначенным для наказания безбожников, к коим, несомненно, относятся татарские орды. Здесь в ходу библейские истории, но переложенные на местный манер. Мне, например, приходилось слышать сказку о бывшем разбойнике Теодоре Кольцо, который был грозой Владимирского герцогства. После того, как степные варвары разрушили многие города русичей и превратили их страну в выжженную пустыню, разбойник Теодор собрал отряд из отчаянных людей и стал нападать на татарские обозы, убивать их чиновников и фуражиров, что с успехом проделывает до сих пор. Согласитесь: очень напоминает описанного в Новом Завете раскаявшегося разбойника, сопровождавшего самого Сына Божьего!
– О да, – закивал доминиканец, – есть ещё одна былина о мстителе, избивающем язычников, сенешале рязанского дюка Евпатии. Вот, извольте, я прочту.
Сидевший в тёмном углу странник очнулся от дремоты. Откинул капюшон, обнажив седовласую голову, и прислушался.
– Путь их лежал тайными лесными тропами, засыпанными глубоким снегом…
Январь 1238 г., Рязанское княжество
Путь их лежал тайными лесными тропами, засыпанными глубоким снегом: на торных дорогах велика была опасность встретить монгольские передовые сотни. Воевода гнал свой маленький отряд без отдыха, одолев путь из Чернигова за немыслимо короткий срок, но всё равно – не успел. Весть о разгроме застала в двух переходах от города…
Кони покрылись кружалом, валил пар: морозило крепко. На шум вышли к дороге два седовласых: один постарше, маленький, непрестанно хихикающий, а второй – высокий, с широкими плечами и осанкой воина, мрачный и молчаливый. Евпатий Львович придержал коня, спросил:
– Как там Рязань?
– Какая ещё Рязань, – захихикал старичок, – нет такой теперь. Вчера хоть дым шёл, а теперь и он вышел, и угли остыли, снегом занесённые.
– А люди?
– Вот людей полнёхонько. Там, на поле. На версту на полдень да на полверсты на восход.
Рязанский воевода насупился: не понял. В голове пронеслась картина: горожане в поле, ждут, глядят из-под ладоней: не идёт ли подмога? Спросил:
– Что, стоят?
– Чего им стоять? Настоялись уже, чай. И на стенах, и перед смертью, саблей по шее ожидаючи. Лежат, сердешные. Все, как один, лежат. Отдыхают. Ждут, когда воевода Евпатий Коловрат с великим войском на подмогу придёт, а в войске том – медведь на коте верхом да тараканов дюжина: в горшки стучат, на войну едут, хи-хи-хи!
– Да ты глумишься! – закричал боярин и потянулся к поясу с мечом.
– Не надо, – тихо сказал второй седоголовый, до сих пор молчавший, – прости его, Евпатий Львович. Он умом тронулся. Как три дня, с рассвета до ночи, таскали, копали да хоронили – ещё держался, а вечор дочь его родную нашли. Живот распорот, а внутри – дитё неродившееся, крохотное, как кутёнок. Внук его, выходит. Вот он и того. Всё хихикает.
– Ясно, – буркнул боярин, – можно ему даже позавидовать. Я бы тоже с ума сошёл да веселился, но не могу – жжёт внутри, страсть. А ты сам кто? Зовут как?
– Да и никто, человек божий, – ответил высокий, – а называй, как хочешь. Можно Ярилой.
– Со мной пойдёшь? Вижу, дюж ты, хоть и седой. А мне люди очень нужны. Каждый – наперечёт. Хочу собрать всех, кто в живых остался, татар догнать да наподдать напоследок, чтобы запомнили навсегда и внукам передали: была такая Рязань, да вся вышла.
– Отчего же не пойти? Пойду, коли коня дашь, а то пешком не угонюсь.
– Будет тебе конь, – обрадовался воевода. Рявкнул на гридня: – Ну, замёрз, что ли? Вьюки сними с подменного мерина, освободи для пожилого человека.
Высокий ловко заскочил в седло, разобрал поводья. По посадке было видно: бывалый всадник, не землепашец какой. Сказал:
– Ну, не сильно пожилой, хотя и пожил, конечно.
– Видел я тебя раньше? Встречались? – спросил Евпатий.
– Может, и встречались. Разве всё упомнишь?
– И то верно. Ну что, побежали, Ярило?
– Давай. А меч дашь, воевода?
– Найдём.
Тронулись, поехали. У дороги остался хихикающий старичок, напевающий странное:
Нынче сильно заскучал:
Мне сыночек нужен стал,
В поле снежное пойду,
Тельце детское найду,
Пусть без головы и гол,
Руки отрубил монгол,
Мы споём с сыночком, спляшем,
Гроб – как дом в семействе нашем…
Эхма!
Содрал шапку, бросил на снег и задёргался, пошёл выделывать коленца дрожащими ногами – будто детская игрушка на бечёвке.
* * *
Не повезло: тумен Гуюка, не оправившийся толком после булгарского похода и пополненный новичками, в штурме Рязани опять понёс потери и потому теперь плёлся в тылу, охраняя большой обоз с китайскими осадными машинами. А тысяча, в которой Шейбан служит, – так вообще, самая последняя. Еле ползёт по разбитой дороге, вместо деревень – чёрные кострища: ни пограбить, ни повеселиться. Более везучие товарищи по ледяным рекам да по трактам скачут, города штурмуют, тороки серебром набивают, славу багатурскую добывают. А тут – тоска.
Встали на дневку. Кони принялись раскапывать копытами глубокий снег, искать прошлогоднюю листву да жухлую траву. Шейбан у костра, тулуп бараний, лицо жиром намазал, а всё равно – поддувает. Хорошо хоть, небо чистое, без пурги.
Тут же десятник старую хакасскую сказку вспомнил: про всадников метели. Мол, когда-то злые люди обманом на одно становище напали, всех вырезали. А убитые теперь мстят: когда налетит западный ветер, принесёт белую пургу, то скачут в снежных зарядах страшные воины: лица белые, а в глазах – месть пылает, словно угли костра. Убивают всех, кто на пути попался, не разбираются.
Шейбан поёжился: уж больно ярко десятник рассказывал, страшно. Встал, отошёл от костра – нужду малую справить. Только начал жёлтые узоры вырисовывать – взорвались кусты у опушки вскипевшим снегом, вздрогнули – и полетели из леса всадники. Ни крика, ни воплей устрашающих: лишь дыхание коней да сверкание обнажённых клинков. Шейбан даже хозяйство заправить не успел – упал на испорченный им же снег с рассечённой головой, добавил к жёлтому красного, да только некому было всего разноцветья картины оценить: десятник уже лежал лицом в костре, горели его волосы, а всадники рубили всех в лагере, многие и из кибиток выскочить не успели.
Рязанцы делали свою работу молча, сосредоточенно, не отвлекаясь на мелочи вроде пробившей рукав кожуха монгольской стрелы. Ярило пронёсся сквозь всё становище, вернулся назад – два раза собрал жатву. Тех, кто успел вскочить в седло, сняли из луков; тех, кто побежал по глубокому, по пояс, снегу, Ярило догонял и рубил по затылку – и тоже молча, берёг силы на важное.
Собрались в центре разорённого становища: рязанцы ходили, добивали раненых. Евпатий спросил:
– Что скажешь?