Дуайт непонимающе посмотрел на него.
– Дуайт, – протянула Мойра, подкравшаяся практически незаметно, – всегда мечтала почистить вон тот твой «кольт».
– А мне идти в душевую?
– Ты просто умничка, милашка Дуайт, – усмехнулась Мойра, – нет, ты и правда иногда как ребенок. И что она в тебе нашла, скажи мне? Красавица, умница, аристократка, офицер… и ты. Здоровенный юный духом дикарь. Да еще и язычник в придачу.
Он понял, наконец-то. И пошел на чуть деревянных ногах в ту самую казарму. Навстречу вышел командор и двинул к «Ориону». Видно, никому не хотелось спать.
Душевую можно было отыскать с завязанными глазами. По звуку бьющих струй воды. По наполнившему коридор аромату свежего туалетного мыла. И по запаху Изабель. Он вился тонкой ноткой под потолком, спускался и окутывал Дуайта. Терпкий, чуть горьковатый и сладкий одновременно. Запах женщины. Его, Дуайта, единственной любимой женщины.
Пар заполнил раздевалку даже через узкую щель из-под двери в саму душевую. Ее вещи, как всегда аккуратно сложенные, хранили ее запах, растворявшийся в водяных каплях. Дуайт вздохнул и начал раздеваться.
Дверь чуть слышно скрипнула, когда он входил. Шумящая вода затихла и совсем пропала. Здесь, в узкой кабинке, выложенной плиткой, пар висел густым киселем. Но Дуайт видел ее, стоявшую спиной посреди лениво оседающих белых облаков.
Черные и блестящие змеи мокрых волос, перекинутые через плечо. Ее сильные плечи, шрам на правом от ножа мародера и наращенная кожа на левом. Он смотрел на смуглую спину, блестящую от капель воды. Сверкающие крохотные жемчужинки скатывались по ровной ложбинке, ползли по черно-зеленому с красными перьями телу двухголового юкатанского змея. Одна голова, ехидно прищурившись, наблюдала за Дуайтом. Вторая, он знал это как никто другой, довольно охватывала языком ее левую грудь.
Дуайт выдохнул, замерев и впитывая ее красоту. Ее мускулистые сильные бедра, выпуклые мышцы икр, напряженные тонкие лодыжки и круглые пятки. Гладкую блестящую кожу без единого волоска. Он смотрел на вязь сине-черных, с белой каймой, лиан, охватывающих ее колени от ступней и поднимающихся до середины правого бедра. Его всегда удивляли тату у нее, женщины-аристократки, выросшей в семье, чьи предки высадились в Вест-Индии одновременно с конкистадорами Кортеса.
Она повернулась, чуть наклонив голову. Дуайт подошел и встал на колени. Перед ней, перед его собственной языческой богиней, единственной, что могла видеть Дуайта Токомару стоящим на коленях.
Дуайт коснулся губами выпуклого живота в самом низу, уткнулся лицом в ярко-алые розы, спускавшиеся еще ниже, и втянул ее запах. Она ждала его, запах не мог врать. Пар, казалось, разлетевшийся, снова сгустился, окутал их пеленой, загородил от всего мира плотной белой стеной. И это было правильно.
– Моррис, а Моррис? – Мойра покосилась на казарму. Покачала головой, вслушавшись.
– Что?
– Я планирую пойти спать в ваш броневик. Она что, всегда так сильно голосит?
Моррис улыбнулся.
– Ага. Но у нее индульгенция, и церковники не считают ее ведьмой.
Мойра кивнула.
– У меня голос красивее. И индульгенция тоже есть. Точно тебе говорю.
Antem (The Unforgieven-III)
Изабель Эрнандес де Сааведра никогда не рождалась в семье потомственных конкистадоров. Ее звали Шейла Лох-Мара, и ее еле-еле говорящие на нормальном английском предки перебрались в Бостон только в год, когда затонул титанический «Левиафан», не выдержавший напора айсберга. Как ни странно, но перебрались они вовсе не с изумрудного Эриу, благословенной и проклятой Господом Богом Ирландии, нет. И не с гоидельских пустошей поросшей вереском Скоттии. Шейла-Изабель по крови вела родословную из сохранившихся остатков пущ Уэльса и была самой настоящей валлийкой.
Никогда и никому, после семнадцатого дня рождения, Шейла не признавалась в этом. Она стала Изабель Эрнандес де Сааведра. Тем более что опровергнуть или доказать сам факт существования Изабель никто не мог. Никого не осталось, включая настоящую Изабель.
Шейла родилась у Залива. Фриско, поверженный волнами океана и яростью зверей Бойни, умирал уже более полувека. Но все еще, гниющий каждой улицей и каждым домом, жил. Наполнял воздух миазмами разлагающихся внутренностей кварталов, дышал, свистя и хрипя изрешеченными чахоткой легкими фортов КША. Выблевывал каждую минуту нового выродка из мертвородящей утробы и убивал редких ангелов, забредших в него по неопытности или благодаря чуду.
Лох-Мара, с самого начала Бойни жившие, как полтысячи лет назад, кланом, город не любили. Город создавал им много неприятностей. Но и давал жить.
Лох-Мара гнали самогон, хороший крепкий виски. Из чего угодно, включая апельсины и китайский клубень дайкон. Апельсиновый виски звучит, конечно, глупо, но покупали его охотно. Апельсиновый пился резко, но зато и оставался в голове дольше. Шейла с самого детства ненавидела собирать апельсины, засыпать апельсины тростниковым сахаром, мять апельсины. Запах апельсинов и запах дерьма находился для нее примерно на одном уровне ненавистных дряней.
В четырнадцать, на ее конфирмацию, в гости приехали кузены с дальнего форта. КША готовились рухнуть под ударами ошалевших безумных янки, и братцы решили бежать, пока не поздно. Винсент, Квентин и Кевин. Близнецы Кавана, белокурые ублюдки.
Причастие, слова отца Домиана, настоящего священника англиканской церкви, а не какого-то там пресвитера Новой. Маленькая церквушка клана, забитая под завязку, вместила всех желающих, включая соседей. Пятеро юных Лох-Мара: Шейла, Роб, Майки, Мара и Брюс. Она навсегда запомнила тот день, воистину прекрасный день. Чертов ублюдочный день.
Кузены заявились не одни, они притащили с Алабамы четырех реднеков, самим Козлоногим заброшенных к Фриско. Кто из них начал мерзкое дело, Шейла не помнила. Зачем? Все просто: из-за денег. И страха. Страха перед будущим.
Если бы мужчины клана взяли с собой оружие, все случилось бы иначе. Но это же конфирмация и святая церковь. Кавана и их друзья плевать хотели на Господа и заповеди и обычаи.
Выйти из церкви не дали никому. Грохот «ремингтонов» заглушил крики и плач. Но убили они не всех. Шейле и Маре не повезло. Все остальное она постаралась забыть, выкинуть из головы, запереть на тысячи замков и утопить ключи. Но прошлое возвращалось во снах еще долго. Лет пять. И тогда Шейла просыпалась и плакала, молча, грызя тюфяк.
Ее насиловали все. По очереди и вместе. Мара сопротивлялась и кричала. Ее избили прикладом, измолотили тяжелыми сапогами, сломав несколько ребер, выбив зубы и в мясной фарш разбив лицо. Потом дотащили до кладовки и заперли ее там, связав по рукам и ногам. В проклятом городе ценились разные товары. В его подземной части рабы были нужны всегда. Заперев замок, старший Кавана вернулся к Шейле.
Тогда она уже перестала плакать. Молчала, делала все, что приказывали, как послушная немая кукла. Перевернуться на живот? Перевернулась. Встать на колени и открыть рот? Встала и открыла шире. Сесть на младшего и не дергаться, когда сзади войдет средний? Пожалуйста.
К ночи они угомонились. Даже выставили одного из алабамцев на пост. Потом перепились и завалились спать. Похоронить людей клана хотя бы в каньоне, подступавшем к дому, даже и не думали. Шейла вздрогнула, услышав про церковь, что должна заполыхать утром. Вздрогнула, но промолчала. Сжалась в комок на циновке в углу и замерла.
Болело все. Горело и хлюпало между ног, болела грудь и бедра, ныл живот. Шейла молчала. Эти дураки и их дружки пили тяжелый, настоящий ячменный виски. Пили без меры, наплевав на последствия. Шейла терпеливо ждала. Один раз к ней пришел средний Кавана, посопел, пытаясь запихнуть в нее вялого и дохлого дружка, но так и не вышло. Напоследок, обматерив ее, ударил по заду и ушел. Шейла продолжила ждать.
Последним заснул старший Кавана. Прямо за столом, уронив белокурую голову в лужу собственной блевотины. Что делать дальше, Шейла давно поняла. Родной дом помогал Лох-Мара.
Под половицей чулана, где она лежала, дядя Кевин прятал несколько «кольтов». Автоматических, с глушителями. И патроны. Шейла легко вспомнила, на какую из досок следует нажать. Обращаться с оружием детей Лох-Мара учили с пяти лет. А руки у нее не дрожали.
В живых Шейла оставила старшего Кавана. Предварительно прострелив ему обе коленные чашечки и кисти рук, превратив их в лохмотья. Ударила по голове стулом, сильно, чтобы отрубить. И пошла к кладовой, за Марой. И вот открыв ее, Шейла расплакалась.
Сестра, перегрызшая себе вены на обеих руках, плавала в собственной крови. Разорванные сосуды она подставляла под кран от бака, стоявшего на улице. Нагревшаяся вода завершила дело быстро. Во всяком случае, так Шейле хотелось думать.
Кавана, пришедший в себя и отползший в коридор, затрясся, увидев четырнадцатилетнюю девчонку, которую они насиловали несколько часов подряд. Не зря. Шейле хватило сил дотащить его до церкви и привязать к большому деревянному кресту. В чем-то ублюдки оказались правы: сама она явно не смогла бы вырыть могилы для всего клана. А топлива для пламени у Лох-Мара хватало в избытке. Три бочонка с яблочным бренди, загруженные на так и не уехавшую повозку, пришлись кстати.
Кавана кричал недолго. Огонь жадно сожрал все предложенное. Шейла стояла чуть поодаль, с высохшими слезами, вся в крови, в своей и чужой. Смотрела в пламя и не видела ничего.
Бойня дала людям величайший дар – настоящую любовь ближних. Но ближние оказались злыми койотами, плевать хотевшими на этот дар. Жадность и трусость, слившись в гремучую смесь, превратились в дикую безумную смерть. Сколько камней из твердого дома морали и веры Шейлы рассыпались в прах той ночью? Она не знала. Но впереди ее ждало немало таких дней.
Пожар заметили в одном из городских фортов. Пожар в усадьбе Лох-Мара не мог остаться незамеченным. Отряд прибыл быстро. Главной ошибкой Шейлы стало то, что она осталась и не спряталась. Оружие у нее выбили сразу. Дальше… дальше она не вспоминала. Но ей повезло.