ГЛАВА I
На допросе я врала. Бессовестно и гладко, как по накатанному.
Я доверительно сообщила юному прыщавому следователю, что последние несколько месяцев моей жизни прошли под знаком великой мечты: вернуться в Храм науки, то есть знаменитый Сент-Клэрский университет, где я уже имела счастье провести два с половиной замечательных года, можете проверить. Для осуществления мечты необходимо сдать по меньшей мере четыре экзамена, и серьезных: практическую социологию, начертательную геометрию, французский и элементарную физику. Слово «элементарная» следователю показалось родным, пришлось объяснять ему, что на самом деле это очень сложная наука. Для овладения которой мне, простой, не особенно гениальной девушке, был необходим репетитор, а в качестве оного знакомые порекомендовали мне профессора Странтона.
Юноша строго кивал головой и верил каждому моему слову. Даже насчет того, как я, договорившись с профессором о будущем репетиторстве, через полчаса вернулась в его квартиру за позабытым конспектом. И — ах, какой ужас! На этом месте следователь решил пощадить мои чувства, и мы расстались под подписку о невыезде. Я чуть было не спросила: невыезде откуда? — но вовремя прикусила язык и вписала в соответствующую графу адрес Марты. Очень глупо. Теперь надо было хотя бы поставить ее в известность.
После меня давала показания железная женщина по имени Ольга, мы столкнулись в дверях, и я искренне ей позавидовала. В окно монотонно стучал мелкий, противный, без надежды на скорое окончание холодный октябрьский дождь. А мой зонтик лежал в прихожей квартиры, в которую я не собиралась возвращаться, — во всяком случае, пока не будет куда перевезти вещи. В полицейском участке было тепло и сухо, но молодые ребята на выходе не предложили мне остаться, выпить кофе и переждать дождь. Как я им ни улыбалась.
Я ступила на улицу отважно, почти не втягивая голову в плечи, только слегка зажмурившись. Сделаем вид, что это в порядке вещей — когда за воротник сыплется мокрый ледяной бисер. Многие любят гулять под дождем. В гордом презрении к стихии я даже не стала жаться к балконам и карнизам — тем более что как раз с них и норовили упасть особенно мерзкие крупные капли. Конечно, боковым зрением я старалась высмотреть какое-нибудь кафе или бистро, но вовсе не по соображениям укрытия. Просто было бы совсем невежливо являться к Марте с таким вот волчьим аппетитом. А Марте, где она там шляется, теперь уж точно предстояло дать мне приют. Раз уж это зафиксировано в официальных документах полиции.
Я забрела в маленький полуподвальный бар, в нос ударило табачным дымом и перегорелым жиром. Сморщилась и совсем было развернулась обратно под дождь, но престарелый бармен бросился ко мне, единственной посетительнице, с такой надеждой во взгляде, что так или иначе пришлось сесть за ближайший к лестнице столик и заказать сосиски. По окну, то есть его нижней части, медленно стекали причудливые ручейки грязноватой воды. Мимо прошлепали чьи-то одинокие ботинки, угодили в лужу, повозились в ней — наверное, непромокаемые, — а потом понуро двинулись дальше.
Минут через двадцать мне все-таки принесли сосиски — белесые, переваренные. Я утопила их в кетчупе, порезала на мелкие кусочки и начала с отвращением пережевывать. За окном пробежали сапожки на высоких каблуках, забрызгав стекло, Затем снова стало серо и пусто. Постепенно наваливалась мутная апатия, воздух уже не казался совершенно невыносимым, никуда не хотелось идти, глаза начинали серьезно слипаться. В конце концов, три часа смутной дремоты в кресле трудно назвать продолжительным здоровым сном. Другое дело, что эти самые три часа оставили все драматические события дня минувшего где-то по ту сторону, — теперь все это казалось далеким и совершенно нереальным. Правда, во вчерашнем дне прослеживалась масса неясностей. Почему, например, из толпы собранных мной по всей лестничной площадке свидетелей в конце концов в профессорской квартире оказались только мы с Ольгой? Полудремотные воспоминания ночи не в счет, сидя в кресле, я уже не была в состоянии отличить сны от реальности. Даже за содержание тех разговоров, «голосов из раковины», теперь, положа руку на сердце, я не могла поручиться. А впрочем, оно мне надо? Вот именно. Сейчас прежде всего стоило хоть немного позаботиться о своих собственных насущных проблемах.
И был еще один едкий червячок, мимолетный зрительный образ, воспринятый вчера на подсознательном уровне и упрямо отторгаемый сегодняшним сознанием. Кажется, что-то, что должно было быть, но отсутствовавшее… что-то повторившееся с промежутком в несколько часов, этакое дежа вю… А, к черту!
Я потребовала кофе — с достаточно грозным видом, чтобы мне принесли его почти немедленно, но кофе этот напиток все равно напоминал мало. Выпила его залпом и, пытаясь сохранить слабое ощущение внутреннего тепла, штурмовала дождливую улицу. По крайней мере, спать расхотелось очень быстро. Конечно, в автобусе меня снова разморило, но за время его ожидания я продрогла настолько, что уже в принципе не могла уснуть.
Все-таки днем ориентироваться на местности не так уж сложно — во всяком случае, я запросто отличила дом, где жила Марта, от его двойника по другую сторону улицы. Кстати, получается, вчера я тоже не ошиблась — а такое подозрение закрадывалось и давало реальное, не отягощенное смещающимися пространствами объяснение моей встречи с профессором Странтоном. Но, черт возьми, не с Крисом, квартира которого, вот эта самая, с рубиновым звонком и канарейкой, год назад находилась на другом конце города. Вообще, неблагодарное это дело — искать всему реальные объяснения. Фантастические гораздо убедительнее. Тем более, что вот оно — мутное стекло с трещиной на дверях подъезда, где накануне я жестоко бросила перепуганного парня по имени Грег. Слегка пощербленные ступеньки, ведущие на третий этаж. Лестничная площадка.
Когда рано утром мы с Ольгой выходили под, конвоем из профессорской квартиры, один из полицейских на этой самой площадке присвистнул и бросил удивленно: «Ну и планировочка у вас!» Я огляделась по сторонам, и от обилия дверей прямо-таки зарябило в глазах. Пересчитать не успела — спускались мы в довольно живом темпе. Не мешало бы сделать это сейчас.
И тут, на площадке, я увидела Марту. Завернутую в целлофановый плащ-дождевик, окруженную грудой чемоданов, пакетов и чуть ли не шляпных картонок. Явно только что возвратившуюся из дальних странствий. Словом, мне крупно повезло.
Я забыла о непересчитанных дверях и попыталась быстренько прокрутить в памяти душещипательный роман о моей несчастной любви — вышло слабовато, ту ерунду я после вчерашней ночи уже почти не помнила. Оставалось надеяться на вдохновение, подкрепленное пылкой мечтой о горячей ванне. Пока я набирала в легкие воздух, Марта обернулась, заметила меня, на удивление быстро опознала и радостно воскликнула:
— Инга, дорогая! Неплохое начало.
— Марта!
Как и положено, мы обнялись — при этом на меня вылилась вся вода из складок дождевика Марты, а ее сумочка-ридикюль раскрылась, высыпав на пол две ручки, носовой платок, футляр для очков и книжку в мягкой обложке. Дамский роман, естественно. Марта ахнула и принялась собирать все это, одновременно махнув мне рукой в сторону открытой двери.
— Ты проходи, раздевайся, я сейчас, вот только…
Но я, конечно, помогла ей поднять далеко откатившуюся ручку, а потом честно подержалась за все заносимые в квартиру сумки, картонки и чемоданы. В прихожей Марта шумно выдохнула и стащила дождевик. С тех пор, как мы не виделись, она постриглась и покрасилась в жестокий красно-рыжий цвет. У меня не хватило духу сделать ей по этому поводу комплимент. Впрочем, как только Марта отдышалась, я спокойно могла молчать.
— Не обращай внимания, у меня беспорядок, я уезжала в такой спешке, представляешь, я собиралась на выходные на пикник на озера, мы договорились с Джейн и Сарой — Сару ты должна помнить, а Джейн с курсов художественного вязания, — но тут такая погода, это же просто ужас, все эти дожди, я совсем было примирилась с мыслью, что придется остаться дома, но тут звонит Феликс — Феликс, он сын моей тетушки, то есть мне, получается, кузен, это так романтично, хотя и старомодно, правда? — так вот, он звонит, и ты не представляешь…
Не умолкая ни на секунду, Марта утащила куда-то внутрь свои манатки, а затем провела меня в безупречно убранную гостиную. Я размеренно кивала в такт душещипательному рассказу о зеленоглазом и явно не вполне равнодушном к своей кузине Феликсе — повествование обрастало все новыми действующими лицами и подробностями, но внимательно следить за ними, насколько я помнила характер Марты, было необязательно. Гораздо хуже было другое: за свою откровенность и красноречие Марта требовала того же. Через несколько минут она замолчит и не пропустит ни единого слова из моей истории, которую я должна буду изложить с точно таким же пристрастием. Эта перспектива вгоняла в тоску. Поэтому я срочно сочинила хитрый маневр.
— …и даже не подождал, пока отойдет поезд! Представляешь?! Я не намекаю ни на что такое, но это же просто невежливо, в конце концов, неужели так трудно подождать, я тогда, может быть, даже послала бы ему воздушный поцелуй — или, ты думаешь, все равно не стоило бы? Боже мой, Инга, ты уже, наверное, устала меня слушать, ты-то как? Я тебя сто лет не видела, и вдруг, как снег на голову, нет, ты не думай, я очень тебе рада, но расскажи…
Я поймала момент и резко встала.
— Марта, ты знаешь, я так промерзла, как насчет ванны?
Фокус удался — Марта вскочила и засуетилась:
— Конечно же, боже мой, ну разумеется, я тут болтаю, а ты вся синяя, сейчас, сейчас, я пока поставлю кофе, и вот тогда поговорим, мне действительно очень интересно, ты не думай, мыло и шампунь на полочке, а полотенце я тебе занесу, не закрывайся на защелку, хорошо?..
Я пустила струю чуть теплой воды — люблю добавлять горячую потом, в процессе — и принялась подсчитывать активы и пассивы. Бурная радость Марты при моем появлении вовсе не означала, что я могу поселиться тут навеки. Как раз наоборот: удовлетворив любопытство насчет моей одиссеи, подруга вполне могла вспомнить, что ожидает к вечеру семерых-восьмерых родственников, то есть «мне очень жаль, дорогая»… Тратить деньги на гостиницу стоило только в самом крайнем случае, так что логично было начинать искать квартиру немедленно. Посидеть часок-другой на телефоне Марта, наверное, не запретит. Потихоньку набиралась ванна, я приняла протянутое в дверную щелку махровое полотенце и заперлась на шпингалет. Журчание воды и деловые мысли как следует успокаивали — проверенный вариант, так уже было однажды, тогда, год назад… словом, когда ушел Крис. Если впереди вполне конкретные житейские задачи, всем драмам вчерашнего дня приходится отступать на второй план. Снова шевельнулся тот непонятный подсознательный червячок, он как-то был связан с моим пробуждением — чего же там не было? — но я досадливо встряхнула головой и попробовала воду кончиками пальцев. Нормально.
И вдруг вспыхнуло, взорвалось заботливо затушеванное: полуоткрытая дверь ванной, мерный стук падающих капель — капель чего?!! — и желтая пергаментная рука, и голые глаза, и Петрарка… Человек, который был способен на великую любовь… Нет, не надо!!!
Я резким движением выдернула из ванны затычку, постояла неподвижно, следя, как уходит, закручиваясь воронкой, чистая вода, а потом встала под душ. Под душ — можно. Просто чтобы согреться, чтобы опять сосредоточиться на насущных вещах. Контора Дэвиса берет за услуги всего полпроцента, дешевле разве что искать самой. Кстати: может быть, кто-то из многочисленных родственников Марты сдает комнату? Надо поинтересоваться…
Халата в ванной не оказалось, и я вышла, завернувшись в полотенце. В гостиной уже стояли на туалетном столике кофейник и две крошечные чашки. Марты не было. Я присела на диван, и тут она вбежала, держа в руке кувшинчик со сливками, но явно забыв об этом — кувшинчик накренился, и капли сливок аккуратным рядочком падали на ковер.
— Инга, ты слышала новости? — выпалила она. — Это так ужасно, просто уму непостижимо, и о чем только они раньше думали, на что, спрашивается, идут наши налоги, если не могли даже обеспечить надлежащую охрану… — Марта поставила сливки на столик, заметила пятнышки на ковре и метнулась обратно за тряпкой. Надо отдать должное Марте, кроме дамских романов, она горячо интересовалась также событиями в мире и никогда не пропускала выпусков новостей по первому каналу. Правда, в ее интерпретации последние известия всегда приобретали исключительную остроту и драматичность Я добавила в чашку сливок и отпила маленький глоток — вот это я понимаю, это кофе.
— …Только что передали по радио, — продолжала Марта. Она моментально расправилась с пятнами и присоединилась ко мне. — Это просто ужасно и совершенно уму непостижимо' — Она залпом отпила полчашки. — Какой-то бандит, террорист, я так думаю, что он из мусульман, эти мусульмане последнее время совсем распоясались, претендуют на мировое господство, хотя, кто его знает, может, он и еврей, в общем, кошмар! Когда такое слышишь, начинаешь сомневаться, что живешь в свободной стране, да что там, в любую минуту может начаться война, если они там в правительстве такие идиоты! Он, этот террорист, я имею в виду, захватил в заложники самого Президента страны!!! Как тебе понравится?
Я не вполне смогла уследить за потоком Мартиной речи, и поэтому сказала только:
— Ужас.
— Вот! И спецслужбы ничего не могут сделать, потому что он псих, как все террористы, я не понимаю, как это, по-моему, психи должны сидеть в лечебницах, неужели в бюджете нет на это денег? А в результате сам Президент… Боже мой, куда мы катимся?!!
Я сочувственно кивнула и допила кофе. Все-таки чашки не имеют права быть такими микроскопическими. Надо будет послушать новости, все-таки любопытно, что из рассказанного Мартой произошло на самом деле. Похоже, что это как раз тот случай, когда начинают интересоваться политикой даже такие аполитичные индивидуалисты, как я. Надо будет.
А Марта выдержала эффектную паузу и выложила главный козырь.
— И корреспондент сказал, что по непроверенным данным, то есть, он имел в виду, спецслужбы все отрицают — естественно, они всегда все отрицают, вот хотя бы когда взорвался химзавод в Джоан-тауне — что этот бандит будто бы завладел ядерным чемоданчиком! Представляешь?!!
Я опять кивнула.
— Ужас.
— Еще кофе?
Я была не против, и Марта удалилась с кофейником на кухню. Я потянулась всем телом и откинулась на спинку дивана. Снова потянуло в сон, может быть, стоило воспользоваться Мартиным гостеприимством и подремать часок-другой, а уже потом вызванивать контору Дэвиса. Их телефона я не помнила, но он вроде бы был записан на обложке моего блокнота, вот только кинула ли я его в сумочку?.
— Я вообще не понимаю, что происходит последнее время в этом мире, — Марта вернулась и села рядом, но ее слова журчали откуда-то издалека. — Только что передали в криминальной хронике-профессор Странтон покончил с собой Инга, ты меня слышишь? Профессор Странтон, тот самый, ты должна его знать, сказали, что он всю жизнь преподавал у вас в Сент-Клэре… Инга!
Я вскинула голову, крепко зажмурилась и широко раскрыла глаза. Что она сказала? Что-то такое, чего я не могла и не хотела слышать, потому что с меня хватит, хватит!'!
Но Марту было уже не остановить, и я уже не спала.
— Очень крупный ученый, ему было уже за семьдесят, я не понимаю, зачем в таком возрасте кончать с собой, это какое-то всемирное сумасшествие, куда мы катимся? Он у тебя читал?
Я заставила себя ответить:
— Нет, когда я училась, он уже был на пенсии. И тут в глазах Марты появился торжествующий блеск.
— А я и раньше о нем слышала, а я ведь далека от науки, не то что ты. Так вот, у Феликса — это мой кузен, я тебе говорила, — так вот, к нему приезжал друг, он студент, изучает радиотехнику, и этот парень был лично знаком с Ричардом Странтоном! И он рассказывал даже, что они с профессором собирали — что б ты подумала? — машину времени! Я не думаю, что он сочинял, очень серьезный мальчик, худенький такой, в очках, смешной, даже странно, что он друг Феликса. И вот что удивительно: в хронике об этой машине ни слова, сказали только, что он много лет заведовал кафедрой в Сент-Клэре, вклад в науку и все такое, я думаю, это спецслужбы опять скрывают…
И я вскочила, расплескав на пол кофе.
Потому что юркий червячок продырявил наконец пленку подсознания, и образ дежа вю вырвался на поверхность, яркий и зримый. Полированная поверхность круглого столика, слегка припорошенная пылью, и еле заметный темный прямоугольник на ней. Молодой полицейский трясет меня за плечо, я хлопаю сонными ресницами, я ничего не понимаю, но этот стол прямо у меня перед глазами…
И на нем снова нет машины профессора Странтона.
— Инга, ты куда?
На лестничную площадку!
Я распахнула входную дверь, придерживая на груди развевающиеся полы полотенца, я ринулась было вперед — и поняла, что опоздала.
Это была обычная, мирная, ничем не примечательная лестничная площадка полукруглым солнышком. Пять одинаковых дверей на равном расстоянии друг от друга… нет, шесть.
Всего шесть.
ГЛАВА II
Дождь все-таки кончился, небо из свинцового превратилось в светло-серое, я повесила на запястье зонтик, любезно одолженный Мартой. С карниза скатилась крупная капля прямо на мою непокрытую голову, и, вздрогнув, я зашагала вперед. Пока — просто вперед. Нужно было срочно придумать, куда именно.
Профессор Ричард Странтон — я отчетливо представила его сощуренные, ироничные молодые глаза на форзаце научной книги. Я совсем его не знала, не подозревала о его чувствах ко мне, и поэтому никак не могу брать на себя ответственность за его смерть — это надо уяснить железно, просто вдолбить в сознание! — но…
Но это из-за меня, ради меня он работал над своей машиной. Над действительно великим, если я хоть что-то в этом понимаю, грандиозным изобретением. И вот за нее, за эту машину, которая по-настоящему обессмертит его имя, — за нее именно я несу ответственность.
Версия Марты о спецслужбах, засекретивших машину, отпадала — к моменту моего пробуждения ее уже не было на столике, а юный полицейский навряд ли стал бы что-то трогать на месте происшествия. Значит, она пропала за те три часа, что я спала в кресле, пропала буквально у меня из-под носа. И скорее всего тот, кто унес прибор, имел представление, что это такое. И не исключено, что сначала воспользовался им, как это сделал ранее Грег — его я убедила вернуть машину на место, но, в конце концов, перепуганный парень мог и повторить кражу. Кто еще: Крис, мальчик в бейсболке, пьяный мужик с лестничной площадки1 ?.. Все они исчезли к утру из квартиры, осталась только Ольга — что тоже ни о чем не говорит.
А впрочем, перебирать версии здесь, на улице — совершенно бессмысленно. Сейчас у меня другая задача, вполне зримая и конкретная.
Попасть на ту лестничную площадку.
Мартиной двери там уже не было, и я придумала этому три — как минимум — вполне вероятных объяснения. Возможно, машина была способна удерживать одновременно определенное число пространственных измерений — кто-то превысил лимит, и самое первое из открытых пространств автоматически отключилось, закрылось, как компьютерное окно. А может, исчерпалось не допустимое количество, а время действия прибора — тогда и остальные двери исчезнут в течение нескольких часов. Как и в том случае, если у машины попросту садится аккумулятор или какой там у нее источник питания… Словом, надо торопиться.
И плюс убивающий всякую надежду четвертый вариант: машину вообще отключили. Или сломали… Нет, к черту! Я ее найду.
Когда полицейские увозили нас с Ольгой из квартиры профессора, мне, идиотке, и в голову не пришло поглазеть в окно и хотя бы приблизительно запомнить дорогу. Что же теперь делать? Не возвращаться же, в конце концов, в участок за адресом. Такое любопытство как-то не согласовывалось с моими показаниями прыщавому следователю, и при всей своей доверчивости он непременно сделал бы нежелательные выводы. Может быть, место происшествия, хотя бы улицу, укажут в криминальной хронике в газетах? Надо будет посмотреть, хотя вряд ли. Скорее всего, в прессе выйдут некрологи с перечислением заслуг покойного, а не полицейские хроникальные заметки.
И тут у меня возникла гениальная мысль: Сент-Клэр! Там, наверное, сейчас только об этом и говорят, ужасаются, собирают деньги на венки. Можно будет узнать адрес у кого-нибудь из преподавателей — как бы между делом, не привлекая внимания. Я воспряла духом от этой супер-идеи и, повернув на сто восемьдесят градусов, заспешила в сторону метро. Замечательно!
Потому что теперь можно было забыть об остававшемся у меня альтернативном варианте. О возможности попасть на лестничную площадку через другую дверь, местонахождение которой я знала точно…
Дверь, за которой жил Крис.
…Я вышла из метро перед огромным, стеклянным, утыканным тарелками антенн зданием телецентра. Скромный Сент-Клэр находился за два квартала, метро туда так и не провели, хотя, сколько я помнила, все время собирались. Я пошла напрямик, через стоянку телевизионных машин, — на первом курсе мы с подружками забавлялись, разыскивая тут вишневый «Мерседес» самого Роя Гембла, ведущего с первого канала. Сейчас я всего лишь высматривала кратчайшую дорожку между припаркованными автомобилями. Уже у самого бокового въезда мне преградил дорогу желтый эсбиэновский автобус, изо всех дверей посыпались телевизионщики с камерами и штативами. Пришлось сделать конкретный крюк, обходя их, а под конец маневра я к тому же чуть было не налетела на капот жемчужно-серого «Вольво».
Толстый дядька с дипломатом — наверное, какая-то телевизионная шишка — уничтожил меня коротким взглядом исподлобья и снова наклонился к приспущенному стеклу.
— Ты уверена, что с полицией все улажено?
— Да, Макс, — ответил ему изнутри слегка раздраженный и усталый, но знакомо железный женский голос. — Можешь не волноваться, к тебе у них никаких вопросов не будет.
За рулем «Вольво» сидела Ольга.
Я ринулась вперед, когда она уже отъезжала. Просто бросилась чуть ли не под колеса, раскинув руки, как пацифистка перед ядерным поездом. Зонтик, висящий на запястье, описал в воздухе дугу и со скрежетом проехался по блестящей поверхности машины. Никакого плана у меня не было, свое единственное намерение я чистосердечно высказала, задыхаясь, в ответ на довольно сдержанные ругательства едва успевшей затормозить Ольги.
— Мне нужно с вами поговорить!
Она, конечно, узнала меня сразу, но две-три секунды паузы размышляла, наверное, нужно ли ей говорить со мной. В конце концов, это была деловая женщина, а не благотворительное общество. Еще через лобовое стекло я заметила, что она переоделась, переменила прическу, макияж и выглядела так, будто никогда в жизни не проводила ночи в одной квартире с покойником. И уж тем более не давала свидетельских показаний в полиции. Впрочем, и сегодня утром, когда я ожесточенно бросала в лицо пригоршни воды из-под крана на кухне, а потом путалась щеткой в волосах, пытаясь хоть немного привести себя в порядок, эта женщина спокойно дожидалась в дверях, и на ее костюме не было ни единой складочки. Не представляю, как это делается. Ольга открыла правую дверцу автомобиля
— Садись.
Я никогда не ездила в таких дорогих машинах. Было невыносимо удобно и мягко, пахло чем-то тонким и неуловимым, и даже окружающий мир за дымчатым стеклом словно поднялся на ступеньку выше. Ольга плавно снялась с места, она и не подумала спросить, куда мне надо, да собственно, было бы странно, если б она собиралась куда-то меня подвозить. Достаточно, что мне было позволено находиться в этом безумно элегантном салоне. Да, никогда бы не подумала, что такие вещи способны вот так вышибить из равновесия, придавить мешком по голове. Я идиотски зата-рабанила пальцами по ручке зонтика, никак не решаясь заговорить и чувствуя себя соответственно.
— Домой пусть возвращается на такси, — вдруг сказала Ольга, ни к кому, а уж тем более ко мне, не обращаясь — Надо думать головой, прежде чем давать отгулы незаменимому, видите ли, водителю. Я не извозчик.
Она сосредоточенно, слишком напряженно смотрела на дорогу, и под прищуренными глазами собрались мелкие морщинки, выдавая тонкий слой тонального крема, маскировавшего темные круги бессонной ночи. Как у всех людей.
— Ваш муж? — сочувственно спросила я. Сочувствие получилось как-то само собой, искренне и естественно и Ольга не оскорбилась, только вздохнула и кивнула головой. Я думаю, с таким-то мужем'
И вдруг она заметила мое существование.
— Что ты хотела?
Я выпрямилась и заерзала в кресле, стараясь окончательно скинуть остатки комплекса неполноценности. Я много чего хотела. По минимуму — поехать с Ольгой на ее фирму и оттуда попытаться проникнуть на ту самую лестничную площадку, чтобы продолжить поиски. А по максимуму — найти машину профессора Странтона уже сейчас, если ее украла Ольга
— О чем вас расспрашивали в полиции? — осторожно, издалека начала я. Во всяком случае, мне казалось, что достаточно осторожно и достаточно издалека.
Ольга пожала плечами
— О том же, наверное, что и тебя. Как оказалась в квартире, знала ли покойного и так далее. С фантазией у правоохранительных органов всегда было не очень
— И что вы им ответили?
Она отвернулась от дороги и посмотрела на меня недоуменно и почти подозрительно.
— Правду, естественно.
Похоже, что мой допрос заходил в тупик. Но я храбро двинулась дальше.
— Я одной вещи не понимаю Я ведь тогда созвала всю лестничную площадку, а в результате отдуваться пришлось только нам с вами. Куда они все подевались, тот алкоголик, например? Мужчина в банном халате, двое мужчин?.. И еще мальчик был, помните, в бейсболке?
И вдруг мащина резко дернулась, вильнула в сторону так, что меня бросило прямо на дверцу и я ударилась виском — к счастью, об упругую кожаную обивку. Попыталась выпрямиться, хватаясь за все, что попадалось под руки, но автомобиль снова прыгнул и накренился, словно ехал на двух колесах. Я увидела перед самыми глазами пальцы Ольги на руле — белые выступающие косточки, она изо всех сил выравнивала машину. И внезапно в лобовое стекло, разбрызгивая грязь, врезался большой камень, во все стороны побежали лучики трещин. Перед капотом возникли несколько человек — с какими-то дубинками в руках, успела заметить я, — но Ольга опять сманеврировала, направила автомобиль прямо на них, и они едва успели отпрыгнуть, упасть в разные стороны, давая нам дорогу. Только тут я услышала крики — дикий нестройный рев, скандеж, в котором нельзя было разобрать ни слова. Ольга вела машину на огромной скорости, прямая и напряженная, как профессиональный гонщик. Вдогонку нам бросили еще несколько камней, но они не причинили вреда, только измазали стекла в грязи, Я оглянулась назад и увидела толпу, сквозь которую мы только что прорвались — собственно, их было не так уж много. Больше всего это походило на экстремистскую демонстрацию, и я даже прочитала надпись на самом большом транспаранте: «Фредди Хэнке — наш Президент!»
— Мальчики веселятся, — с нервным смешком сказала Ольга, снижая скорость. — Митинг в поддержку террориста. Слышала новости?
— Краем уха, — ответила я. — Он что, действительно захватил Президента и ядерный чемоданчик?
Ольга сделала неопределенный жест.
— Сейчас трудно судить объективно. Видишь ли, средства массовой информации не рассказывают о новостях, они их делают. Кстати, надо позвонить Максу, пусть пришлет сюда камеру, видео будет веселенькое, — она отстегнула от пояса мобильник
Пока Ольга короткими отрывистыми указаниями общалась с мужем, я постаралась собраться с мыслями. Надо как-нибудь выяснить, известно ли ей вообще о существовании машины профессора Странтона. Стоп, конечно же, известно. Грег ей рассказал, он же плакался мне по этому поводу. Значит, если Ольга будет упрямо не понимать намеков и строить из себя полную неосведомленность, девяносто девять процентов, что машину прикарманила она. Один процент — это так, для очистки совести. Я еще раз внимательно оглядела ее — четкий профиль, очень тонкий, почти костистый, выпуклое веко, тронутое серебристыми тенями, гладкие пряди челки, волосок к волоску, светлое мелирование на темных волосах. И рука с мобильным телефоном — такая узкая, раза в полтора меньше, наверное, моей. Безупречный маникюр и незаметное обручальное кольцо. Женщина, которая всегда знала, чего хочет, и добилась всего, чего хотела… или почти всего. Для возмещения этого «почти» такая женщина пойдет на все что угодно, не только на кражу гениального изобретения покойника.
— Кстати, о прессе, — подбросила я еще один пробный шар, когда Ольга повесила трубку на пояс, — вы слышали, сегодня утром в некрологе по радио сказали, что покойный — профессор Странтон, я имею в виду, — что он работал над теорией совмещающихся пространственных измерений?
Резко взвизгнули тормоза, я снова чуть было не ткнулась лбом в стекло. Ольга остановила машину — явно в неположенном месте — и всем корпусом повернулась ко мне.
— Ты знаешь, где сейчас этот прибор?
Вот так. Самым острым ребром, без всяких околичностей и вводных слов. Конечно, она могла блефовать… но вряд ли. Я немного поежилась под кинжальным, в упор, пронзительным взглядом. Она может стать моим конкурентом, противником — и, пожалуй, слишком сильным и опасным. Но сейчас она предлагала союзничество — и ничего не оставалось, как принять его, показав все свои карты. Которых было не так уж много.
На ее вопрос я ответила прямо и честно:
— Нет.
А потом, сбиваясь и запинаясь, выложила все свои соображения. О лестничной площадке, куда надо было попасть как можно скорее. О выпавшей из системы двери Марты и четырех возможных объяснениях этому. Об исчезнувших из квартиры профессора людях — тут Ольга начала кивать в такт моим словам и коротко подтвердила догадку о том, что они разбежались по совмещенным пространствам. Она как раз трогала с места автомобиль, когда я упомянула парня в бейсболке, и ее руки снова дрогнули на руле, слегка тряхнув машину. Они же были вместе, — только тут вспомнила я, — Ольга и этот мальчик, когда я, никого и ничего не замечая, колотила во все двери подряд… Сейчас лицо Ольги было совершенно бесстрастным. Сильные желания…
— Едем в офис, — бросила Ольга. — Если дело в количественном лимите, его пространство еще должно быть активизировано. И если во временной, — она бросила взгляд на часы и прибавила скорость.
…Мы въехали в историческую часть города и свернули в старомодный внутренний дворик — надо же, офис Ольгиной компании располагался не в небоскребе, а в основательном доме прошлого века, трехэтажном, с лепным крыльцом и, наверное, очень высокими потолками. Интересно, на что похожи здесь лестничные площадки?
Ольга припарковала у бровки автомобиль, и мы одновременно распахнули дверцы. Вылезая из машины, я больно стукнулась головой — не хватает опыта в этих делах — и тут же столкнулась лицом к лицу с высоким нескладным парнем, круглая физиономия которого была сплошь усыпана веснушками. Разглядев меня, парень вспыхнул, отпрянул и кинулся наперерез уже устремившейся к крыльцу Ольге.
— Сэнди? — Она остановилась.
— Доброе утро, — юноша встал перед ней навытяжку и чуть ли не козырнул, — я… Ой, что это с вашей машиной?!
— Не обращай внимания, — отрезала Ольга. — Что случилось?
Парень неловко зевнул и заторопился, по-детски переминаясь с ноги на ногу.
— Я хотел… То есть мистер Пол послал меня, чтобы сразу вам сказать… Эти немцы, которые арендовали соседнее помещение, они пробили на площадке кучу новых дверей, не представляю, как им это удалось за одну ночь, — тем более что я дежурил, я почти не спал и не слышал ничего… Не знаю, может, эти двери просто так стоят, прислоненные, а то непонятно, как стена держится… Мы ничего не трогали. Мистер Пол говорит, что это нарушение всех условий контракта, и…
Мы с Ольгой переглянулись.
— Спасибо, я разберусь, — бросила она парню. — Твоя смена, кажется, кончилась, иди спать, Сэнди.
Она опередила меня, стемительно взбегая по длинным лестницам, только острые каблучки стучали где-то вверху, резонируя в высоких арочных проемах. Мое дыхание сбилось и свистело, а сердце неровно колотилось, когда я взобралась на ту лестничную площадку…
В палевой гладкой стене с суперсовременным пластиковым покрытием густо торчали всевозможные, до абсурда разнокалиберные двери. Изысканная полированного светлого дерева и рассохшаяся дощатая, ярко-зеленая с орнаментом стилизованной волной и бело-синяя пластиковая с логотипом… Перетянутая золотой проволокой, с рубиновой кнопкой звонка — дверь Криса. И крайняя справа — дверь профессора Странтона…
И вдруг прямо на глазах эта дверь, та самая дверь, с которой все началось, — начала таять, растворяться, становиться все прозрачнее и бесплотнее, и вот сквозь нее проступил палевый пластик, а потом смежные пространства неуловимо перестроились, не оставив даже пустого места там, где она была.
ГЛАВА III
И, значит, машины там не было. Там — не только в самой квартире, на круглом журнальном столике или где-нибудь рядом. Ее вообще не было в пространственном измерении квартиры профессора — то есть, никто не вынес прибор оттуда обычным человеческим путем, вниз по лестнице. Надо сказать, этот факт где-то упрощал дело. Если допустить, что лимиты машины исчерпываются — или попросту садятся батарейки, — активизированные пространства вот-вот начнут свертываться одно за другим, и очень скоро на лестничной площадке останется только одна дверь, не считая нескольких здешних, «родных». Та, за которой нужно искать.
Ольга положила пальцы на клавиши кодового замка чуть пониже синего лого на белом металло-пластике. Но вдруг передумала, не стала набирать комбинацию, повернулась на каблуках и сняла с пояса мобильник.
— Пол, это я. Да, задерживаюсь, еще одно неотложное дело. Если возникнут немцы насчет дверей — да, я уже в курсе, — пусть ждут, я сама с ними переговорю. Что у нас с утра? — Несколько десятков секунд она помолчала, ритмично кивая головой, а потом резко бросила, обрывая разговор. — Да. Жди.
Вешая трубку, она иронически взглянула через плечо в сторону двери офиса. А между прочим, было б забавно, если бы дверь сейчас открылась и оттуда высунулся этот самый Пол. Наверное, мужик конкретно бы удивился. Чисто выбритый подбородок, с глухим стуком падающий на узел галстука, — я громко хмыкнула, и Ольга резко повернула голову в мою сторону.
Она словно впервые меня видела
Я почувствовала, как между плечами возникла и прокатилась вниз по спине мелкая неприятная дрожь. Мерзкое чувство — когда на тебя смотрят прищуренными пронзительными глазами: откуда ты взялась, кто ты вообще такая, ты мне мешаешь, разве непонятно? А чего ты хотела, дура, сама же выложила этой мадам все свои козыри, за это тебя покатали на красивой машине, и хватит с тебя. Теперь Ольга собиралась вести свою игру, в которой я никак не фигурировала. Я непроизвольно стиснула кулаки — надо же было так тупо влипнуть, ну кто мне мешал поймать такси и проследить за Ольгиным автомобилем, или как-нибудь еще узнать адрес ее фирмы — адрес лестничной площадки, — или… Ну хотя бы не выкладывать ей все до последнего словечка, а на худой конец, сделать вид, что знаю больше, чем говорю. К черту, теперь поздно, и кому какое дело, что это ради меня профессор Странтон… Если Ольга найдет машину раньше, чем я, она воспользуется ею так, как захочет. И я ничего тут не могу поделать — только ввязаться в эту гонку. И кстати, кто знает, может, Ольга владеет такой информацией, что я ей вообще не конкурент. Ненавижу!
Она смерила меня с ног до головы уничижительным взглядом: стоит ли отвлекаться на такие мелочи? — не стоит, — и внезапно рванулась вперед, обдав меня резким порывом затхлого воздуха с примесью тонких духов. Около дверной ручки Ольга в последний раз обернулась, и ее фигура обрисовалась четким силуэтом на фоне какой-то неказистой, потертой двери, обитой коричневым дерматином с нацарапанным в углу знаком пасифика. Ольга резко дернула за разболтанную лязгнувшую ручку, и незапертая дверь со скрипом отворилась — полутемная прихожая, яркая спортивная куртка на вешалке, к самому порогу подкатилась банка из-под пива, — и створка захлопнулась за спиной железной женщины
Именно эта дверь — почему? Если Ольга заранее точно знала, что машина именно там, какого черта она вообще со мной связывалась, разговаривала, везла в своем автомобиле? И если я сейчас брошусь вслед за ней… так Ольга наверняка защелкнула за собой замок. Я конкретно стормозила, поздравляю, — но ведь она не могла знать этого заранее, и она бы не поступила настолько опрометчиво, а постаралась бы сначала нейтрализовать меня, отослать с лестничной площадки или хотя бы столкнуть вниз, а уже потом штурмовать ту единственную дверь. Нет уж, гораздо логичнее предположить, что Ольга выбрала дверь наугад. Ну, может, не совсем наугад, какие-то соображения у нее, наверное, были, но все это не точно. Скорее всего, у меня сейчас ровно столько же шансов, сколько и у нее. Только нет времени дожидаться, как я предполагала, пока двери начнут исчезать с площадки сами собой
Все-таки их было слишком, издевательски много, они наплывали одна на другую, от них рябило в глазах. Схватиться наобум Лазаря за первую попавшуюся ручку или все-таки привести этот калейдоскоп в какую-то систему, хотя бы пересчитать эти проклятые двери, даже если для этого непременно нужно по-детски загибать пальцы? Слева направо-одна, вторая, третья, пасифик, рассохшиеся доски…
Выработаем алгоритм поиска: от центра — и направо, а потом налево, и так далее, так далее… Очень умно, нечего сказать. Все-таки лучше, чем «вышел месяц из тумана» — а, между прочим, почему бы и нет? Или — как в еще более раннем детстве ну-ка, Инга, какое мороженое на тебя смотрит? А они все смотрели на меня, нелепо стоящую в осознании полной невозможности выбора, вот как сейчас. Да, лучше уж представить себе, что играешь в рулетку, должно сработать, — в конце концов, мне уж точно не везет в любви…
И вдруг где-то справа оглушительно хлопнула дверь, я вздрогнула, обернулась. Веснушчатый немолодой мужик стоял в толстостенном, как сейф, проеме и, обводя площадку широким жестом, делал то же, что и я секунду назад. То есть считал — вслух, раздраженно, по-немецки. Пересчитав двери, он что-то гортанно крикнул в глубь своего помещения и захлопнул створку изнутри. Одним вариантом меньше — за второй справа дверью обитают настоящие соседи Ольгиной фирмы. Мог ли предвидеть профессор Странтон: две солидные компании на полном серьезе обвиняют друг друга в незаконной перепланировке лестничной площадки. Даже смешно.
Смешно, только уходит время. Так, давай мыслить логически: отпадают дверь немцев и Ольгиной фирмы, отпадает нацарапанный на дерматине пасифик и, пожалуй, два нуля на гладкой доске. И еще отпадает — да, именно то, что вы слышали, отпадает, ко всем чертям отпадает! — эта синяя дверь с золотыми мещанскими проволочками, с рубиновым звонком, с канарейкой и несчастной беременной бабой…
Хотя, конечно, машина могла быть и там, почему бы и нет. Крис вполне мог унести ее домой, и все равно.
А вот эта дверь немного левее — очень даже. Во всяком случае, она никак не могла испокон веков находиться на этой лестничной площадке. Ольга не потерпела бы, а толстый немец тем более. Такого ярко-зеленого, издевательски жизнелюбивого цвета и грубоватого орнамента из стилизованных волн по верхнему Краю.
Я вежливо постучала в эту железную загудевшую дверь, а потом дернула на себя ручку и шагнула — правда, еще не подозревая об этом — в мужскую пляжную переодевалку где-то на другом континенте.
…От тесных металлических стен пахнуло невыносимым жаром, и, раньше, чем что-то сообразить, я вспотела — вся, даже кончик носа и корни волос. Оставаться в этой полутемной парилке площадью полтора на полтора метра было никак нельзя, что бы она собой ни представляла, и я двинулась вперед, храбро выставив перед собой вытянутые руки Они сначала провалились в узкий проход, а потом уперлись еще в одну дверь, теплую, пупырчатую. Которая не хотела меня выпускать целых полминуты по той простой причине, что открывалась на себя.
И я вышла на закат.
Вернее, настоящий закат уже догорел, от него остались только подсвеченные из-под низу лиловато-багровым облака над самым горизонтом, резкой темной линией отделенные от нежно-розовых бликов, мерцавших расплывчатым конусом на поверхности океана Океана! Только тут я почувствовала острый морской запах и прикосновение свежего, густого, полнокровного воздуха — уже не знойного, а просто по-вечернему теплого-теплого. И шум прибоя — торжественный размеренный рокот, в промежутках чуть смягченный тихим деликатным плеском.
А у меня за воротником сконденсировалась и скатилась вниз по телу крупная капля пота. Я стояла среди всего этого неправдоподобного южного великолепия в демисезонном кашемировом пальто и, главное, с зонтиком на сгибе руки. Хорошо хоть, что пляж был практически пустынный — только несколько влюбленных парочек обнимались на песке и какая-то молодежная компания резвилась в волнах прибоя Я обернулась к двери переодевалки, в последних лучах заката разглядела на ней колечко со стрелой, призванное символизировать мужское начало, и вот тут-то расхохоталась, наконец, как следует. Но пришлось воспользоваться этим благом цивилизации, железные стены которого никак не хотели расставаться с накопленным за день теплом. Я вернулась в кабинку, сняла с себя все лишнее — конечно, осенний костюм с шерстяной ниткой тоже был лишним, но что оставалось делать? — и аккуратно повесила все вещи на крючок, увенчав пирамиду Мартиным зонтиком. В кармане пальто нашелся темно-синий маркер, и я написала на наружной, тоже ярко-зеленой двери слово «ремонт» на всех известных мне языках Может быть, доверчивые люди не сунутся теперь в кабинку и, соответственно, не присвоят мой гардероб. А если и не сработает — по этой надписи я смогу потом отыскать обратную дорогу на лестничную площадку
Тропические сумерки моментально сгустились в абсолютно черную ночь Закатные отблески на море и облаках начисто погасли, взамен на безлунном небе повыступали огромные сверкающие звезды Южный крест я, кажется, узнала — впрочем, крестообразных созвездий тут оказалось видимо-невидимо. А по левому краю неба резво бежали, догоняя друг друга, разноцветные лучи, с той же стороны доносился неясный гул с элементами музыки. Город, набережная, люди — все это явно находилось там, — а что, собственно, мне было делать ночью на пустынном пляже?
Вдоль шоссе параллельными рядами росли высоченные пальмы и еще какие-то вечнозеленые деревья — черными сплошными массами, нашпигованными пронзительно стрекочущими насекомыми. Над самой головой то и дело проносились стремительные тени то ли ночных бабочек, то ли летучих мышей Океанский бриз становился прохладным Было так здорово, весело и жутко, я все ускоряла и ускоряла шаги, чувствуя себя фантастически легкой — нервное возбуждение плюс оставленное в кабинке пальто. Через каких-то двадцать минут шоссе уже плавно перетекло в ярко освещенную улицу курортного города, утыканную круглосуточными барами и магазинами
Я решила быть практичной и прежде всего поменяла некоторую сумму денег на местную валюту — черт его знает, сколько времени придется кантоваться в этом городке, пока удастся выйти хоть на какой-нибудь след. Потом заглянула в ближайшую лавчонку и купила летнее платье — дешевое, конечно, но очень даже симпатичное облегающее мини под кожу игуаны. Вряд ли какая-нибудь еще девушка в этом городе носила шерстяной пиджак с длинными рукавами, а я не собиралась привлекать к себе лишнее внимание. Костюм пришлось ненавязчиво забыть в примерочной — и бог с ним, он мне уже дав но надоел. В последний раз изогнувшись перед зеркальной витриной — очень даже ничего — я отважно нырнула в расцвеченную музыкой и огнями тропическую ночь.
Я шла в единственно возможном направлении — куда глаза глядят. Никакого плана у меня не было, да и не могло быть, оставалось только дефилировать туда-сюда по набережной, гордо выпрямив чешуйчатую спину и внимательно разглядывая всех встречных прохожих. Хотя всех — тут я перегнула палку. Это было совершенно нереально.
Сразу же возле магазина я нырнула в узкий темный переулок, через две минуты вышла на ярко освещенную набережную — и тут же влилась в неисчислимый человеческий поток. Люди двигались единой сплошной стеной, медленно, со вкусом, в свое удовольствие. Все молодые, все роскошно и ярко одетые, мужчины все до единого в шортах, а женщины в потрясающих туалетах со множеством разрезов и вырезов. И все темнокожие — целая гамма оттенков от настоящих негров и мулатов до настоящего морского загара. Я, наверное, выглядела рядом с ними просто ослепительной белизны снежинкой — хотя вообще-то кожа у меня довольно смуглая. Так или иначе, слиться с толпой и спокойно наблюдать ее изнутри почему-то не получалось — наоборот, это они разглядывали меня пристально и внимательно, мужики один за другим прямо-таки шеи сворачивали в мою сторону. Со всех сторон меня — конкретно меня! — зазывали к себе официанты баров под открытым небом, продавцы мороженого и сувениров. Впрочем, может быть, тут каждый чувствовал такое усиленное внимание к своей персоне, не знаю.
Я подошла к береговой кромке и оперлась на ажурную чугунную решетку Волны бились в бетонную эстакаду, рассыпаясь красивыми пенными веерами, самые большие долетали до набережной и в первую же минуту промочили мне ноги. На плоту в нескольких метрах от берега зажгли какое-то пиротехническое устройство, столб фейерверка поднялся в небо и рассыпался разноцветными искрами, которые с шипением падали в воду рядом с качающимися на волнах пластиковыми бутылками. Чуть поодаль стояли на приколе разукрашенные флажками и фонариками прогулочные яхты. Красивый матрос с крайней из них подбежал ко мне и лихо оттарабанил на нескольких языках приглашение покататься. Захотелось согласиться. Просто чтобы отдалиться от этой праздничной суеты, которая все равно вертелась отдельно от меня, а потому начинала действовать на нервы. Не знаю, наверное, я была еще слишком осенняя.
В конце концов, стоять вот так на набережной было бессмысленно, люди проходили за моей спиной, я просто зря теряла время. Я присмотрела белый столик летнего кафе, стоявший чуть-чуть в стороне от основной магистрали, идеальное место для наблюдательного пункта. Удобно устроившись за этим столиком — ногу на ногу, пальчики у пепельницы, так отдыхают одинокие миллионерши! — я небрежно ткнула в самое дешевое в меню мороженое, чтобы отделаться от официантки, и выбрала наиболее рациональное направление взгляда.
Люди проходили мимо, парочками и небольшими группами, почти никто по одному, они обнимались, флиртовали, болтали, смеялись громко и просто улыбались. Им было хорошо — здесь. Навряд ли они бы сумели как-то распорядиться машиной профессора Странтона Хотя кто их знает. Если честно, вся эта подчеркнуто праздничная атмосфера не внушала мне особого доверия. Одно общее мажорное настроение на всех — так не бывает. Под ним неуловимо ощущались какие-то подводные течения, непонятные и даже — нелепо, конечно, но я-то действительно это чувствовала! — угрожающие.
— Скучаешь, красотка?
Ну вот, начинается.
Я медленно подняла глаза. Нахальная плосконосая и губастая физиономия на короткой коричневой шее, съезжающей в необъятные бугры плеч. Чем-то он напоминал моего спортсмена, хотя явно принадлежал к другой расе. От него надо было избавиться мгновенно, резко, раз и навсегда.
Я безразлично бросила:
— ет.
И отвернулась.
Черт возьми, это была не та ночь и не тот город.Холод и безразличие моего голоса растаяли по дороге, остался только отказ, оскорбительный для настоящего мужчины, каковым это существо, без сомнения, себя считало. Мои плечи вдруг оказались в плотном кольце горячих тяжелых рук, я безуспешно попыталась его сбросить, потом отчаянно попробовала встать — удерживая меня, он локтем опрокинул со стола пепельницу Подошедшая с мороженым официантка подняла ее, поставила на столик рядом с заказом и совершенно бесстрастно удалилась.
Между тем прямо мне в ухо пополз перемешанный с перегаром обжигающий шепот:
— Такая красотка не должна скучать одна.Или ты кого-то ждешь? Так он козел, нельзя заставлять ждать такую красотку. Идем лучше с Пако, Пако знает, что нужно такой красотке, как ты…
Я резко развела руки, угодив локтем ему под ребро, вскочила и крикнула погромче, стараясь прорваться сквозь общий гул и музыку:
— Если вы сейчас же не оставите меня в покое, я вызову полицию!
Поток людей все так же проплывал мимо, разве что некоторые головы на секунду поворачивались в мою сторону и проскальзывали по мне взглядом, не переставая болтать и улыбаться. Пако — он оказался не таким уж высоким, зато почти квадратным — почесал ушибленное место и, сузив черные глаза, медленно направился ко мне. Я отступила за столик — опрокинуть прямо на него, а потом нырнуть в толпу — и все-таки с растерянной мольбой оглянулась по сторонам.
И тут раздался хриплый низкий — даже не сразу разобрать, женский или мужской, — голос:
— Пако!
Мулат скривил губы и обернулся через плечо.
— Чего тебе?
— Ты идешь или нет? Если нет, мы ждать не будем, правда, маленький?
Было самое время использовать этот диалог для почетного бегства, и я совсем было поступила именно так, но в последний момент по инерции чисто женского любопытства оглянулась на хриплый голос.
Женщина была рыжая, коротко стриженная, одетая в короткую ярко-красную кофточку и прозрачный саронг вокруг бедер. Шоколадная, молодая, красивая и смеющаяся — как и все на этой призрачно освещенной разноцветными огнями набережной. Женщина опиралась на руку еще более молодого мальчика, высокого, синеглазого.
И вот его-то я сразу узнала. Хоть он был и без бейсболки.
— Если старик сказал — значит, так оно и будет, и за это надо выпить!
— Перестань! Если маленький будет нарушать режим, его погонят точно так же, как тебя. Никогда не слушай его, слышишь, маленький, он без клепки в голове.
— Это я без клепки?! Да если б я… если б не я… Красотка, скажи ей!
Я сидела между Лайзой и Эдом, для чего при посадке за столик пришлось совершить виртуозную фигуру высшего пилотажа. Пако остался страшно недоволен, теперь ему оставалось только нежно наступать мне на ноги под столом своими огромными лапищами. Но я его уже не боялась. Лайза строила этого квадратного мулата, как недоразвитого мальчишку, и, в сущности, была права. Я сразу же начала ей подыгрывать, и вдвоем мы совершенно его деморализовали еще до того, как нам принесли аперитив. Несмотря на мужскую солидарность в виде восхищенных глаз Эда.
— Сеньор Пако, — серьезно сказал он, — я вам очень благодарен, честно. Если бы не вы, я бы никогда не познакомился с сеньором Санчесом Но вы уверены, что?..
Коричневая рука Пако с размаху хлопнула его по плечу.
— Если старик сказал — железно! Да не будь я. За это надо выпить, и где, черт побери, мои креветки?!
Мы сидели вчетвером на веранде ночного бара под названием не то «Бенито», не то «Бонита», с видом на море, перечерченное лунной дорожкой, с жареными, в общем-то аппетитными запахами и грустной латиноамериканской музыкой, наполовину заглушаемой хором сверчков и цикад. Странноватая, но, наверное, вполне типичная для этого города компания: Пако — вышедший в тираж бейсболист и прожигатель жизни, Лайза — судя по всему, женщина легкого поведения, вовсе не такая молодая, как мне показалось на набережной, я — юная авантюристка в игуановом платье и тот, ради кого я, собственно, и пристала к этой живописной группе — Эд, наивный мальчик максимум семнадцати-восемнадцати лет, спортивный и по-северному белокожий. Он был на лестничной площадке, и он появился там — теперь я вспомнила — из той самой квартиры с нацарапанным на дверях пасификом, куда затем так ринулась Ольга. А здесь, в тропическом городе Сайта-Моника-Бич, он не мог оказаться иначе, как с помощью машины профессора Странтона.
С Эдом надо было поговорить наедине, но это не входило в планы ни Пако, ни Лайзы. Моя нога под столом снова подверглась нападению, и на этот раз щиколотку явственно царапнул каблучок. Лайза ошиблась ногой, но раскрывать ей на это глаза я не собиралась
— Ма-а-аленький, — томно протянула она, почесывая набойкой мои икры. Пако на другом конце столика злорадно ухмыльнулся.
— Оставь его в покое, подруга. Чемпионам не положено, режим, понимаешь! У старика с этим железно, сам-то он небось давно не по этим делам, а парням отдуваться. Не, нормально? Один раз прошелся с красоткой по набережной, и.
Лайза расхохоталась:
— Про один раз своей бабушке расскажешь. Хочу мартини! Маленький, а ты его не слушай, он у нас пожизненный неудачник, а ты перспекти-и-ивный…
Я задвинула ноги поглубже под стул. Эд барабанил пальцами по столу, он чуть было не опрокинул высокий бокал с коктейлем и вообще выглядел неправдоподобно нервным и измотанным для такого юного спортивного мальчика. Его лицо заметно, даже под слегка обгоревшей, облупленной на щеках и носу кожей, пошло красными пятнами. В какой-то момент мне даже показалось, что он сейчас расплачется. Но Эд отпил большой глоток, вскинул глаза и сказал еще серьезнее, чем раньше:
— Ну и пусть. Наш тренер в колледже тоже говорил, что девчонки только мешают нормально тренироваться. А мне и не надо, я бейсбол люблю, и если сеньор Санчес требует…
Пако громко загоготал, шутовски указывая пальцем на Лайзу, и снова с размаху похлопал Эда по плечу:
— Молодец, парень! Только это ты сейчас так говоришь, а потом помянешь мое слово, да, подруга?
— Кретин, — бросила Лайза и отвернулась. Мне вдруг стало ее жалко. Стареющая, явно давно разочарованная в жизни женщина. В ее слегка комичных поползновениях в сторону Эда было что-то трогательное, почти материнское — а этот пацаненок вел себя так, словно она приставила к его горлу кинжал. А впрочем, меня интересовало нечто иное, нежели их взаимоотношения. Лайза демонстративно смотрела в сторону и, воспользовавшись этим, я наклонилась поближе к Эду. Конечно, поговорить с ним откровенно здесь и сейчас не представлялось возможным, но надо было хоть как-то идти на контакт.
— Кто такой этот сеньор Санчес? — спросила я вполголоса.
Эд вздрогнул — столько нервов в таком здоровом парне — и повернулся ко мне. Он меня не узнал и продолжал не узнавать, пребывая где-то на своей волне. Но имя этого самого Санчеса действовало на мальчика магнетически. Его лицо просветлело, в глазах зажглось тихое восхищение.
— Вы не знаете? Федерико Санчес, у него школа олимпийского резерва, он воспитал Пабло Луэгоса и даже самого Бомбу Мак-Дугала!.
— Вредный старик, — ввязался в наш разговор Пако, но Эд его не слышал:
— Он посмотрел, как я играю, представляете, а я, если честно, я даже не знал, что он тут живет, что его школа в этом городе, он посмотрел, и сказал… сказал… — Эд набрал побольше воздуха для точной цитаты, — «техника слабовата, но перспективы есть»! Перспективы есть, понимаете! Может… он не обещал, но если бы он взял меня в свою школу…
— Возьмет! — снова громогласно встрял Пако. — Старик сказал — старик сделает. А кто тебя с ним познакомил, а? Пако познакомил, Пако любит делать людям добро, а толку? Кстати, мне креветки принесут или как? А ну их, знаешь что, красотка, потопали-ка отсюда, Пако покажет тебе одну штуку… А эти двое пусть тут потреплются про звезды, га-га-га!
Эд снова вспыхнул и все-таки опрокинул почти полный бокал, несколько капель коктейля угодили мне на платье, и я непроизвольно вскочила, а Лайза медленно, как очковая кобра, повернула голову и с достоинством кинула:
— Козел!
— Шлюха, — привычно, словно на автопилоте, отреагировал Пако.
И вот тут все началось.
Как хорошо, что я вскочила минутой раньше, теперь осталось только отпрыгнуть как можно дальше от резко опрокинутого стола, от брызнувших во все стороны закусок, напитков и осколков стекла, от смертельно побледневшего, разъяренного, неуправляемого Эда. В следующую секунду он настиг на мгновение растерявшегося Пако и засыпал его серией хаотичных, бессистемных, отчаянных ударов. Тупо хлопая глазами, Пако машинально поднял для защиты толстую узловатую руку, постепенно проникаясь происходящим, в его бычьих зрачках вспыхнули красные огоньки и, внезапно изловчившись, он схватил Эда за горло. Пронзительно закричала Лайза, на ее щеке выступили капельки крови от пореза стеклом. С душераздирающим визгом, схватив с пола чудом уцелевшую бутылку, она тоже ринулась в драку.
Я отскочила к самому выходу с террасы. Звать на помощь было как-то неудобно и глупо, тем более что из подсобных помещений уже высыпала небольшая группка официантов, одну девушку послали вызывать полицию, но остальные явно наслаждались зрелищем. Лайза уже успела разбить бутылку о курчавую голову Пако, по его лицу потекли струйки крови, но шеи Эда он не выпускал, а парень, одной рукой пытаясь сорвать с горла коричневые пальцы, другой продолжал беспорядочно бить куда попало. А на море мерцала серебристая лунная дорожка, и громко стрекотали цикады, и хотелось улетучиться незаметно из этого бара под названием не то «Бонита», не то «Бенито».
Но Эд.
И машина.
Из темноты вырвалось резкое противное гудение полицейской сирены, заглушив цикад, сверчков, крики, ругательства, звуки ударов и звон стекла. Полиция в Санта-Моника-Бич работала довольно оперативно, трое здоровых негров, ворвавшихся на террасу, не застали там ни одного трупа, хотя уже все шло к тому. Увидев полицейских, Лайза тут же выпуталась из клубка тел и, грустно усмехнувшись расплывшейся на губах помадой, сама протянула руки, сложив вместе запястья. Пако тоже не стал оказывать сопротивления, и только Эд несколько раз вырывался из рук блюстителей закона, что-то выкрикивая и стараясь еще раз ударить мулата.
Вот сейчас мальчика увезут — и где я буду его искать?
Хотя, в общем-то, это не должно быть слишком сложно. Полицейский участок в таком городке наверняка один, и тюрьма одна, выясню, где это, и буду караулить, как невеста, около решетчатого выхода. Ага, а сколько тут дают за драку? Может, месяца три, и что тогда? Добиваться свидания? А если машина у мальчика в кармане, навряд ли, конечно, но все-таки, предположим, — он вполне может уйти из тюрьмы совсем в другую сторону…
— Руки, сеньорита!
Оно рявкнуло над самым ухом и так громко и неожиданно, что я вздрогнула, резким инстинктивным движением отдернула руки и спрятала их за спину. И только потом мысленно расхохоталась. Мучиться, ворочать серым веществом, придумывая планы, не выдерживающие никакой критики, — когда здоровенный негр в фуражке давно все решил за меня. Похоже, что с Эдом я так просто не расстанусь — во всяком случае, сейчас.
Но передавать этому облеченному властью негру всю инициативу было бы слишком.
Все еще держа руки за спиной, я постаралась напустить на себя что-то похожее на королевскую надменность.
— Прошу прощения, я иностранная подданная, так что держитесь, пожалуйста, в рамках. Я поеду с вами, но только в качестве свидетеля. По приезде в участок свяжетесь с моим посольством, я хочу сказать, немедленно, поняли? И уберите подальше эти браслеты.
Экзотическое сочетание слов «подданная», «посольство» и «браслеты» произвело свое действие, полицейский заметно стушевался и даже подал мне руку, помогая сойти со ступенек террасы. Но в участок я все равно поехала на одной скамье с арестованными — правда, ближе всех к зарешеченному окошку. Справа от меня сидел, к сожалению, не Эд — хотя о чем поговоришь в полицейском фургоне? — а наглец Пако, потный, пыльный, залитый кровью, но тем не менее регулярно щипавший меня всю дорогу. И даже не было места размахнуться, чтобы влепить ему пощечину.
Впрочем, приехали мы довольно скоро. Неф-полицейский выволок нас из машины, со мной он церемонился не больше, чем с остальными, — хотя, может, это был уже другой негр. На секунду удалось глубоко вдохнуть густой южный воздух и услышать цикад — и тут же меня втолкнули в какое-то помещение, низкое, душное и даже совершенно неосвещенное. Все это произошло так быстро и без предупреждения, что я не успела заметить, куда делись все остальные. То есть, — к черту остальных, — куда делся Эд.
По ногам пробежало что-то шустрое и юркое, я взвилась и подпрыгнула на месте, только что не завизжала диким голосом. Но в ледяной пот бросило по-настоящему, без преувеличений. Тяжело переводя дыхание, я медленно провела рукой по совершенно мокрому лбу, почувствовала, как липнет к лопаткам скользкое и противное платье. Здесь было прохладно, нет, здесь было конкретно холодно, и еще я поняла, что здесь придется находиться как минимум до утра. Логично — кто среди ночи будет разбираться в ресторанной драке? Дура. Надо было перемахнуть через ограду террасы, как только началась вся эта катавасия — кстати, кто на кого первый набросился? Вроде бы Эд на Пако, но из-за чего? Надо было раствориться в темноте и оттуда наблюдать события. Идиотка. Ищи теперь своего мальчика-в-бейсболке-без-бейсболки. Только сначала попробуй сама выпутаться из этой истории.
Глаза все-таки чуть-чуть привыкли к темноте, и я разглядела у стены что-то низкое и длинное — нары, что же еще? Спать не хотелось, не мой часовой пояс, но хотя бы присесть стоило. Только бы не раздавить какую-нибудь жабу. Я подошла к нарам, вытянула руку и растопыренными пальцами медленно повела по шершавым влажным доскам.
И отдернула руку.
И все-таки заорала благим матом.
Конечно, в следующий момент я поняла, что это глупо, и стыдно мне стало как следует — но оно же шевельнулось!!! И оно поднялось огромной неясной тенью, черной и страшной, и только потом расчихалось, выдав в себе человека. Мужчину. Наверное, тоже арестанта. Возможно, стоило продолжать его бояться, забиться в противоположный угол, не претендуя на единственные нары, и попытаться до утра избегать всяческого контакта. Но ведь контакт уже произошел, и не самым достойным для меня образом. И теперь, спасая свою репутацию, я храбро сказала в темноту:
— Будьте здоровы.
Фигура на нарах задвигалась, встала в полный рост — довольно внушительный — и вдруг выдала:
— Мисс Инга?! Ничего себе!
Я просто понятия не имела, как реагировать. У меня никогда не было знакомых, живущих или регулярно отдыхающих на тропическом курорте Санта-Моника-Бич, во всем городе меня мог узнать один Эд — и тот не узнал, а если бы и узнал, не мог бы назвать моего имени, а если бы и мог — все равно находился сейчас неизвестно где, мужик у стены еще несколько раз чихнул и заговорил быстро и как-то виновато:
— Вы меня не узнаете, понимаю, я сейчас, где-то тут были спички, чертовы джинсы!..
В темноте глухо чиркнуло, вспыхнувшая головка отскочила и, прочертив светящуюся параболу, потухла на полу. Мой сокамерник тихо ругнулся и уже осторожнее зажег еще одну спичку. Маленькое пламя не хотело разгораться в сыром воздухе, он прикрыл его ладонью и, вырастив, на секунду поднес к лицу. В колеблющемся пятне света мелькнула грязная, исцарапанная, подбитая физиономия — довольно-таки устрашающая, но, безусловно, узнаваемая.
И, наверное, я должна была обрадоваться — а вместо этого поднялось глухое, немотивированное, но знакомое раздражение.
Я сказала почти сквозь зубы:
— А, это вы, Грегори.
И после паузы — просто чтоб ее заполнить:
— А вы как здесь оказались?
Он усмехнулся — наверное, криво, не знаю, спичка уже не горела. Он сел на нары, подвинулся к самому краю и даже расправил какую-то подстилку, приглашая меня сесть рядом. И только потом ответил:
— Арестовали за бродяжничество. Это если вы — про конкретно здесь. А если вообще — то с помощью все той же машины покойного профессора Странтона…
И сразу стало интересно.
Я села на грубую мешковину и приказала:
— Рассказывайте.
Наверное, когда говорят о человеке, которого закалили невзгоды, имеется в виду именно этот эффект. Грег успел далеко уйти от того затравленного «Джима» в автобусе. Теперь он излагал факты спокойно и трезво, с умеренной самоиронией. Он, единственный, кто из первых рук знал о принципе действия машины профессора, говорил о ней как о чем-то само собой разумеющемся, будничном, совсем не фантастическом. И рассказал довольно много — куда больше, чем я могла бы узнать от Эда. Конечно, ведь это он сам подвинул мальчика на щелчок рубильника, надеясь на мощность юношеских желаний — и, кстати, не прогадал. Конечно, глупо было отправляться на другой конец мира без денег и документов, вот он и влип, теперь придется как-то выпутываться. И Эд — все-таки жалко парня с его погибшими бейсбольными мечтами и счастливо обретенной блудной матерью…
Вот это да! Лайза. Конечно, я должна была понять, они ведь и в самом деле похожи, на одно лицо. Эд, конечно, так ей и не сказал — и это почему-то задело меня за живое, разозлило по-настоящему. Идиот малолетний! Ведь сразу видно, что она — эта, в сущности, хорошая, наивная, добрая женщина — бесконечно устала от своей жизни, от таких типов, как Пако и ему подобные. И совсем еще молодая. И страстно нуждающаяся в ком-то, о ком она могла бы заботиться, любить совершенно бескорыстно. А этот пацаненок будет краснеть и бледнеть от ее неуместных ухаживаний — но не сознается, гад! Разумеется, куда легче лезть в драку и попадать затем за решетку, на это они все смелые…
А ведь Лайза уже, ни о чем не догадываясь, столько для него сделала! Познакомила через Пако с этим самым Санчесом…
— Федерико Санчес? — переспросил Грег, — Конечно, его все знают, все мужчины, я хотел сказать, все болельщики. Бейсболистом он в свое время был неважным, но тренер просто гениальный! Он же в прошлом году получил за свою школу премию Международной Федерации, неужели вы не слышали? Если он действительно заинтересовался Эдом, это же просто супер! Вот только…
Грег запнулся, а потом продолжил хмуро:
— Если парень сейчас загремит, пиши пропало — а он, судя по всему, загремит. Да-а, тоже мне, машина исполнения желаний…
Машина.
Я резко повернулась к Грегу. Уже начинало светать, и его глаза обозначились в темноте отраженными искорками.
— Где сейчас машина?!
И стало ясно, что мне больше совершенно нечего делать в этом пространственном измерении по другую сторону экватора. Потому что они, эти кретины, эти мальчишки…
— Не знаю. Мы оставили ее как было, на столе…
…Утром за нами пришли два здоровых негра — то ли те же самые, то ли точно такие же, как и в ночном патруле, — и провели через мощеный дворик в более цивилизованное помещение. Во всяком случае, здесь было окно с москитной сеткой и занавесками, была длинная кожаная скамья, был стол, заваленный бумагами, а за столом восседал негр, отличавшийся от остальных звездочками на погонах. И еще здесь работало радио. Сквозь шумы и треск пробивался какой-то явно вражеский голос, передавая последние известия, к которым офицер прислушивался очень внимательно.
— Распоряжение узурпатора… ш-ш-ш… брожение в правительственных войсках, вызванное… гр-гр-гр… беспорядки в стране грозят вылиться в… — тут волну совсем заглушило, на далекий голос комментатора наложилась очень близкая и приятная музыка. Полицейский повертел колесики, но настроиться снова не смог и выключил приемник. Затем посмотрел на меня, улыбнулся и развел руками:
— Еще вчера был бандит и террорист. Сегодня уже узурпатор. Что в мире делается, а?
Это был весьма добродушный полицейский. Что не могло не радовать.
Снова открылась дверь, ввели Эда, Лайзу и Пако. Я предусмотрительно сдвинулась на край скамьи, спрятавшись за Грега, хотя вряд ли мулат стал бы что-то себе позволять перед лицом закона. Арестованных усадили на скамью, а офицер за столом порылся в бумагах и извлек на свет, скорее всего, протокол ночного происшествия.
— Та-а-ак, драка в баре. Нехорошо, нехорошо. Телесные повреждения… убытки на сумму… Ну, и что скажете?
Как будто в наши обязанности входило пошмыгать носом и проскулить: простите, мы больше не будем. Негр прищурил угольные глаза без зрачков и оглядел сидящих перед ним слева направо, потом справа налево, потом еще раз с явной издевкой. Словно собирался сказать: ну, не будете, и ладно, — и всех отпустить. А мог и не говорить этого, и не отпускать.
— Начальник, что-то ты сегодня не в духе. Не признаешь друзей.
Голос был очень низкий и хриплый, и я не сразу поняла, что это Лайза. Она встала и, покачивая бедрами в помятом саронге, подошла к столу. Я видела ее в профиль: взлохмаченные рыжие волосы, бледное опухшее лицо, непонятного цвета разводы вокруг глаза и бескровная ниточка губ. Эд сидел на другом конце скамьи, скрытый за квадратной фигурой Пако.
Лайза наклонилась над столом и что-то зашептала на ухо офицеру. Где-то на середине второй фразы он разулыбался ослепительными негритянскими зубами, щеки и лоб у него масляно заблестели. Под конец тирады полицейский начал ритмично кивать головой и, когда Лайза закончила, добродушно резюмировал:
— Ну, если добровольное возмещение убытков… А денег у тебя хватит, птичка? Ну, ну, я пошутил, договоримся. Можешь лететь, пока я добрый.
Но Лайза никуда не улетала:
— Начальник!
Она снова наклонилась, снова что-то зашептала. Я переглянулась с Грегом. Он, кажется, тоже догадался, о чем именно она просила. Эд наклонился вперед, уронив голову на руки, теперь я видела его светлую макушку и пальцы, нервно ерошившие волосы.
Негр выпрямился:
— Прости, дорогая, никак. Парня не могу отпустить. Ну да, на поруки — и как это будет, по-твоему, выглядеть? Да он тебе кто?
И тут я вступила в разговор спокойно и естественно, как тогда в автобусе, выручая Грега:
— Ее сын, а вы что, не видите?
И Эд вскочил со скамьи, а Лайза повернулась резко и стремительно, черкнув в воздухе красной молнией саронга, и они смотрели друг на друга, а все остальные были здесь лишние: и офицер, изумленно прищелкнувший языком, а затем махнувший рукой в пространство, и конвойные, посторонившиеся от выхода, и Пако, и Грег, и я. Потом Лайза медленно подошла к мальчику, она уже не была бледной, помятой и постаревшей; взяла его за руку, которую он попробовал было и тут же передумал выдернуть; и Эд сделал шаг вперед, машинальный, неверный, и они прошли мимо Пако, мимо Грега, мимо меня, мимо конвойных… И ушли совсем. Негр за столом усмехнулся и пожал плечами.
…Меня тоже отпустили. Без проблем. В протоколе какая-то официантка засвидетельствовала, что я не принимала участия в драке, а мой заграничный паспорт произвел впечатление, офицеру, к счастью, не захотелось связываться для проверки с посольством. Когда я уходила, на скамье оставались Пако и Грег, и этот последний одарил меня до боли знакомым умоляющим взглядом. Черта с два, заботиться о нем, выручать из тюрьмы и тому подобное в мои планы не входило. В конце концов, здоровый и, кажется, неглупый парень, разберется. Я только сообщила ему на всякий случай:
— На двери той кабинки написано «ремонт».
ГЛАВА IV
Дверь подалась с натужным скрипом, взмутив в воздухе незаметное облачко пыли и древесной трухи. Дощатая дверь с поперечными планками в форме буквы дубль вэ — а почему бы и нет? Во всяком случае, такая дверь не имела права присутствия ни на какой лестничной площадке, а другого критерия выбора у меня просто не было. И время — оно работало против меня, нужно было торопиться. Даже если машины здесь нет — и откуда такое чувство, отчетливое, до полной уверенности? Может, она как раз именно здесь! Но, даже если нет, нужно как можно быстрее убедиться в этом, и тогда будет меньше на одно необследованное пространство. Кстати, о времени — интересно, который здесь час? По моим биологическим как раз пора спать, черт, эта нелепая ночь в тропической тюрьме…
Внутри оказалось темно, темнее, чем на лестничной площадке, там хоть горела над головой лампочка, а тут нет, и только из-за следующей двери на том конце помещения пробивалась узкая полоска желтого электрического света. Захотелось пошарить рукой по стене и по-домашнему, на ощупь, найти выключатель. Но на это я не решилась, тем более что глаза адаптировались к полумраку довольно быстро.
Через просторный длинный коридор протянулись узкие полосатые дорожки грубого ручного плетения. Вдоль стен стояли низкие сундуки, один из них, с откинутой крышкой, был доверху наполнен, кажется, яблоками. В темных углах угадывалась какая-то хозяйственная утварь, а на ведро у самого порога я чуть не наткнулась, черкнув по воде полой пальто — теперь с нее редко и ритмично падали на пол крупные капли. Здесь было довольно прохладно, я запахнулась поплотнее — и тут же почувствовала, как спереди тянет хорошим, уютным, домашним теплом. Из-за той двери, окруженной желтой световой каемкой.
Дверь скрипнула, каемка стала пошире — но только чуть-чуть. Оттуда выскользнула миниатюрная, словно игрушечная, черная против света тень и совершенно бесшумно заскользила ко мне. Я присела на корточки, и маленький белый котенок сначала ткнулся теплой мордочкой в ладонь, а потом присел на задние лапки и вспрыгнул мне на колени. Снежно-белый — даже в полумраке — сероглазый и пушистый. Я взяла в руки вибрирующий изнутри живой комочек и поднялась на ноги, когда дверь в освещенное помещение распахнулась.
Классика жанра: открывается дверь, прожектором выпадает столб света, пришпиливая тебя к месту, в проеме возникает черная фигура, а грозный голос обязательно сверху спрашивает: «Кто ты такая и что здесь делаешь?!»
Пожилая женщина в проеме не казалась черной, потому что свет падал на нее не только сзади, но и сбоку, и была на голову ниже меня ростом. И она спросила негромко, без всякой враждебности, страха или угрозы:
— Ты заблудилась, да?
Я кивнула, прижимая к груди котенка Другой версии у меня все равно не было.
— Так проходи, — сказала старушка. — Мы как раз чай пьем, обогреешься.
— Спасибо, я. Да, спасибо.
Белый котенок выпустил коготки и, чувствительно оцарапав мне руку, вывернулся на пол. Я машинально облизнула царапину. Эта старушка — белые, но еще густые волосы на прямой пробор, контрастно коричневое лицо в меленьких, неглубоких, но бесчисленных морщинках, светлые, удлиненные глаза, — почему она мне кажется такой знакомой? Никогда в жизни ее не видела. Точно.
Мы прошли в комнату — похоже, гостиную. Небольшие окошки, плотно задернутые полотняными, вышитыми по краю занавесками, деревянная лесенка с перильцами на второй этаж, у стены диван, почти скрытый за пирамидой разноцветных подушек, посередине антикварный круглый столик, застеленный кружевной скатертью и увенчанный букетиком искусственных цветов, вокруг него три стула из того же гарнитура, один с поломанной, но тщательно подклеенной завитушкой. В углу — телевизор. И фотографии по стенам, трогательно разнокалиберные: от каких-то древних дагерротипов до кодаковских красноглазых фоток мыльницей. Я едва начала глазеть на них, как под ноги кинулся неугомонный котенок, я отскочила, чуть было не потеряла равновесие и рассмеялась.
Бабулька тоже улыбнулась:
— Внучек принес. Только-только приехал, узнал, что у меня нет кота — а его уж сколько лет нету, кота-то, — так сразу сходил куда-то и принес. Еще и не назвали никак. А он животных любит, он добрый у меня, внучек .
И сухой, как птичья лапка, коричневой рукой она указала на стену. На самую большую центральную фотографию, увеличенную и подкрашенную, как это делали в провинциальных ателье лет двадцать назад
И я поняла.
И стало холодно обнаженным под пальто плечам, и глаза едко, ядовито защипало, и захотелось повернуться и сбежать отсюда — бессмысленно, глупо, идиотски, — но сбежать, захлопнуть за собой рассохшуюся дверь с перевернутой буквой дубль вэ. Нет здесь никакой машины, я же знаю, точно нет, так зачем же…
На фотографии эта самая старушка, точно такая же, ничуть не моложе, обнимала за плечи пяти-ще-стилетнего мальчика, толстого серьезного мальчика со светлыми длинными глазами У которого тоже есть такой снимок в альбоме…
Крис.
Ну и что?
— Садись за стол, — пригласила старушка — Сейчас я и чайник принесу, а внук мой у себя наверху закрылся, наверное, мастерит что-то. Мужчина' Вот поставлю чашки, тогда его и позовем. А ты раздевайся, у нас тепло, сейчас согреешься. Телевизор тебе включить? Там сейчас идет про Марию-Сильвию, смотришь?
Я машинально помотала головой. Фотографии на стенах, эти самые новые — пестрые и мелкие — один сплошной Крис. Крис на фоне всех городских достопримечательностей. Сосредоточенный Крис в офисе за рабочим столом. Подтянутый и молодцеватый Крис в спортивном зале. Трогательный, несмотря на красные глаза, Крис крупным планом с канарейкой на плече. Затянутый крахмальным воротничком, вымученно улыбающийся Крис — под ручку с молодой женой. И большая компания в лесу у костра, слева в профиль — Крис, а рядом с ним, да что там, темно и почти не видно — я…
— Я тоже не смотрю, — сказала бабушка Криса. — Так, иногда, чтоб было о чем с соседками поболтать. Вот через десять минут новости — тогда и включим…
Прогрессивная у него бабушка. Я нервно хихикнула, провожая ее взглядом, а потом рывком сняла пальто и бросила прямо на диванные подушки. Крису это, конечно, не понравится — и пусть. Кстати, ему и мое платье не понравится, покажется вульгарным и неприличным — короткая юбка, открытые плечи! «Немедленно набрось что-то, люди же на тебя смотрят!» Зануда, а мне это когда-то казалось нежной заботой. Теперь Крису может не нравиться все, что угодно, — мне все равно. Меня интересует только одно: он просто воспользовался машиной профессора Странтона, чтобы попасть к любимой бабушке, или прихватил прибор с собой? Узнаю — и уйду. И все. Все!
Дробным ритмичным поскрипыванием зазвучали у меня за спиной ступеньки лесенки, ведущей наверх. Топ-топ-топ-топ… стоп. Немая и неподвижная сцена. Выдержим паузу — зачем? А просто так, для полноты драматургии, — вот, а теперь можно медленно, красиво повернуться…
Я успела увидеть, как его губы беззвучно беззащитно шевельнулись. Он стоял где-то посередине лестницы, нелепо занеся ногу над очередной ступенькой. Встретившись со мной глазами, смущенно улыбнулся и двумя гигантскими шагами спустился вниз.
И сказал:
— Привет.
Он сказал «привет» и снова улыбнулся, так тепло, радостно, чуть-чуть насмешливо, как будто… как будто… Как будто и в самом деле был рад меня видеть. Словно хорошего друга, с которым долго не встречался. Словно хорошее воспоминание, за давностью времени еще более светлое. Словно женщину, которую…
Крис.
И я тоже сказала, только без улыбки:
— Привет.
И никакого там волнения, трепета или дрожи в голосе. Я, в отличие от Криса, прекрасно помню, что видела его сутки назад. Что-то слишком часто мы стали видеться, вы не находите, молодой человек, вся интрига теряется. Может быть, теперь оно и дальше так будет? Каждый вечер будем собираться в тесном кругу за чашечкой чая: я, Крис, его бабушка и его…
Кстати, где она, — Клауди, кажется?
Крис заметил на диване мое пальто, живописно раскинувшее рукава, поднял его за петельку и, выглянув в прихожую, пристроил где-то там за дверью. Когда он вернулся в гостиную и отодвинул от стола стул с подклеенным завитком, с другой стороны комнаты широко распахнулась дверь и вошла бабушка с большим овальным подносом. Фарфоровый чайник, три сервизные чашки, блюдце с какими-то коржиками и совсем миниатюрное блюдечко — с желтыми колечками лимона. По всему сервизу плясали пастухи и пастушки, у маленького блюдца была пощерблена каемка. Им, наверное, двести лет, этим чашкам и блюдцам… От носика чайника поднималась струйка пара, пряча в дымке и сглаживая старушкино лицо.
— Спустился уже, вот и хорошо, — коричневые бабушкины руки быстро, словно сами собой, сервировали стол. — А у нас, видишь, гостья сегодня…
— Это Инга, — сообщил Крис как ни в чем не бывало. — Моя очень хорошая знакомая. Она должна тут где-то быть на фотографии, — он обвел комнату широким жестом. — А это, ты уже, наверное, догадалась, моя бабушка, я тебе о ней много рассказывал…
Рассказывал. Много. Так много, что потом, той зимой, было как-то странно поверить, что бабушка Криса, уже совершенно материальная в моем сознании, на самом деле навсегда останется пустым звуком. Да, странно… А еще — почему-то я думала, я даже была уверена, что Крис откажется при ней меня узнавать. Сделает вид, что мы вообще не знакомы, так же проще, так удобнее! Я бы ему подыграла, честное слово, я же знаю, насколько важно для него мнение и суждение о его поступках этой старушки с густыми белыми волосами на пробор. Честное слово, в мои планы вовсе не входило грубо вторгаться в его карманную идиллию за дощатой рассыхающейся дверью.
— А я думала, просто девушка заблудилась, у нас тут немудрено, ночью, в такой туман… Бери лимон, Инга. И сырные коржики, Крис их очень любит — помнишь, внучек, я тебе всегда раньше их пекла?
Крис кивнул — уже с набитым ртом. Он вылил чай из чашки в блюдце, подул на него, подняв небольшие желтые волны, и, вытянув губы трубочкой, отхлебнул длинный глоток. Так спокойно, так патриархально. Я тоже отпила чаю, обожгла небо и чуть было не закашлялась, сдержалась, только несколько раз схватила губами воздух. Стоп, это никуда не годится, возьми себя в руки, ничего особенного не происходит. Просто сельский домик, поздний вечер, двухсотлетние чашки, вечная старушка. И Крис. Удивительно органичный здесь и совершенно безразличный мне.
— Ба, может, новости включим? — небрежно спросил он, снова наполняя из чашки блюдце.
— Новости!
Я улыбнулась, глядя, как бабулька сорвалась с места и бросилась к телевизору в углу. Нет, действительно на редкость прогрессивная бабушка! По экрану побежали косые полосы, превратившиеся в горизонтальные, когда она легонько стукнула сверху по корпусу. Крис встал, подошел и за пару секунд наладил изображение.
— «…только восемь процентов опрошенных продолжают выказывать доверие действующему Президенту, более трети респондентов считают, что он вообще уже сошел с политической арены. Почти вдвое вырос рейтинг вице-президента, пообещавшего в сегодняшней речи направить войска против сторонников Фредерика Хэнкса, число которых неуклонно растет. Социологические данные были любезно предоставлены службой…»
— Самое интересное пропустили, — вздохнул Крис, убавляя громкость. Он вернулся к столу и одним глотком опорожнил остывшую чашку. Бабушка тут же наполнила ее снова и, держа чайник на весу, вопросительно взглянула на меня. Я помотала головой.
— Число сторонников неуклонно растет, — процитировал Крис. Он заглянул в чашку с чаем, отодвинул ее и откинулся на спинку стула. Довольный жизнью, наевшийся и напившийся мужчина для полноты ощущений хочет поболтать о политике.
Смешно.
— Что у нас за народ, Инга? Готовы пойти за любым маньяком, психом, который всего-то оказался, не знаю как, в выигрышном месте и толкает оттуда свои безумные речи. А в результате даже армия уже не подчиняется законному Президенту. Нормально?
— Но, внучек, значит, этот человек нашел, что сказать людям, — спокойно отозвалась бабушка. — Почему сразу псих? Вспомни… ну хотя бы Жанну д'Арк…
— Глупости, ба. Его скоро повяжут, и в результате от этого выиграет только вице-президент. Я подозреваю, что именно он все и организовал, а как бы иначе этот Хэнке проник в президентскую спальню?..
Я вдруг подумала, что в городе люди обсуждают новости совсем по-другому. Ну, если не другими словами, то, во всяком случае, с совершенно другой, не настолько безмятежно-отстраненной интонацией…
— Возьми еще лимона, Инга, — предложила старушка.
Я опустила в чашку тонкий кружочек, чай посветлел, стал прозрачно-желтым. Фарфоровые пастушки, пляшущие уже двести лет. Круглый антикварный столик, искусственные цветы. Раз и навсегда сложенные горкой диванные подушки. Льняные занавески — чистые, но пожелтевшие от времени — на окнах, за которыми ночь и больше ничего. Внешний мир — только в прямоугольном окошке старого телевизора, и этот мир существует разве что для того, чтобы небрежно перемыть ему косточки за чашкой чая. Ведь на самом деле его, телевизионного мира, просто нет. Надо же — всего за какие-то сутки Крис проникся сознанием этого, ведь раньше-то ему приходилось жить по-настоящему, с реальным миром за окнами.
Хотя, наверное, он никогда не умел как следует так жить…
— Спасибо, — сказала я, вставая. Надо, наверное, помочь старушке убрать со стола. Хотя… черт их знает, эти законы сельского гостеприимства. Крис, во всяком случае, поднялся как ни в чем не бывало, даже не думая кого-то благодарить, и направился к лестнице наверх. Уже на первой ступеньке он обернулся и со скрытым зевком возвестил:
— Всем спокойной ночи!
И все-таки зевнул, а потом поднял руку и улыбнулся — одной мне.
— Идем, Инга, я покажу тебе твою комнату, — сказала бабушка. — Да поставь же поднос, не вздумай' Я сама потом уберу. Зеваешь, устала, бедняжка…
Да, я действительно устала, я действительно не могла сдержать зевоты, я действительно бедняжка. И пусть. Переночую здесь, не так уж много у меня вариантов, утром допрошу с пристрастием Криса и уйду. А может быть, кто знает, может, это Крис прячет в своей комнате на втором этаже то, что ему никак не принадлежит. Отдаст. Пусть только попробует…
Комната, куда привела меня бабулька, была крохотная и мягкая, похожая на внутренность шкатулки.
На всю стену — клетчатый коврик из квадратных кусочков ткани, среди которых никак не отыскать двух одинаковых, даже если не так сильно хочется спать. На узкой кровати точно такое же пестрое покрывало. Свежее, чистое — хотя в этой комнатенке явно никто не живет. На противоположной, за два метра, стене висела фотография кинозвезды двадцатых годов, вырезанная из журнала двадцатых годов, и еще плоский букетик сухих цветов в деревянной рамочке. И напротив двери — совсем незаметное окошко, плотно задернутое льняной занавеской.
— Располагайся, отдыхай, — сказала бабушка. — Спокойной ночи.
А зеркала здесь нет, даже самого маленького. Придется располагаться и отдыхать, не взглянув на себя напоследок. И окно, конечно, закрыто наглухо и навсегда. Ладно.
Я откинула край клетчатого покрывала и взбила белоснежную подушку, когда в дверь негромко постучали.
Крис.
А кто же еще?
— Да, — отозвалась я на стук, и это должно было прозвучать совершенно нейтрально.
Он вошел, извиняющеся улыбнулся, поискал глазами что-то похожее на стул и, не найдя такового, опустился рядом со мной на краешек кровати.
— Ты позволишь?
Сказать бы «не позволю» и спустить с лестницы. Да ладно, шутка. Тем более что нам есть о чем поговорить. Чем раньше, тем лучше, вот если бы еще не так путались мысли и слипались глаза…
— Ты меня искала, — сказал Крис почти без вопроса. Если бы был вопрос — я бы ответила «нет», но отвечать не на что, и как-то лень произносить лишние слова. Если спросить его в лоб про машину — он соврет или нет? Может, и соврет… лучше не в лоб.
— Я хотел, — продолжал Крис, — хотел извиниться за вчерашнее. Вел себя с тобой, как свинья, я просто сорвался. Знаешь, эта сумасшедшая жизнь последнее время… одно, другое… Чувствуешь себя выжатым до последней капли, а она продолжает выжимать и выжимать, эта проклятая жизнь. В какой-то момент срываешься, перестаешь отвечать за свои слова, свои поступки. Прости меня.
И зачем ему это нужно?
— Инга, — он заерзал на клетчатом покрывале И сел глубже, основательнее. — Знаешь, в нормальной жизни все совсем по-другому. Я здесь только сутки, а уже чувствую себя совершенно другим человеком. То есть ты должна понимать, я не идеальный, у меня вообще вздорный характер, я эгоист, зануда… да что там, ты же все про меня знаешь. Но, если ты меня разыскала, если ты пришла ко мне…
Он сделал длинную паузу и затем добавил:
— И бабушке ты понравилась.
Хочется спать. Сильно, сильно хочется спать, наверное, я и заснула уже, и все это мне снится. Крис. Поцеловаться с ним и проснуться, как в сказке. Сказка про исполнение желаний, придуманная неким профессором Странтоном, очень неважным сказочником… Я, наверное, что-то должна отвечать, но я же сплю, пусть ответит кто-то другой…
И кто-то другой отвечает:
— У тебя, если я не ошибаюсь, жена. И она, если я не ошибаюсь…
Крис раздраженно мотает головой и перебивает:
— Я же ей все оставил! Квартиру, деньги — все! Ты ее не знаешь, Инга, это глупая, приземленная, меркантильная женщина, ей больше ничего от меня не надо, абсолютно ничего! Она… она даже искать меня не будет.
И совсем тихо:
— А ты… Ты силой своего желания совместила пространственные измерения, ради меня, — ты думаешь, я не в состоянии этого оценить?
Горячо! Вот, на этом и сосредоточимся, надо же, и ресницы уже не склеиваются, к черту сон! И… все остальное, о чем я то ли слышала, то ли грезила только что через дремотную дымку — тоже к черту, к черту, к черту!..
Я резко встала с кровати и посмотрела сверху вниз на Криса, нелепо задравшего голову, чтобы встретиться со мной глазами.
— Какие еще измерения?
Крис недоуменно и глупо захлопал ресницами, пожал плечами с самым идиотским видом.
— Ну как же… Та машина, ее изобрел профессор, который потом покончил с собой. Я сам сюда попал с ее помощью, там такой рубильник, клацаешь туда-сюда, и… Подожди, ты должна все это знать, тот парень в халате тебе рассказывал, я же слышал из-за двери!
— Как интересно! И где он сейчас?
— Тот парень? Откуда я знаю?
— Прибор!!!
Его лицо. Если он сейчас соврет, я замечу, я обязана заметить! И тогда я на все соглашусь, может быть, я действительно его поцелую — несчастная Спящая красавица! — только бы вытащить, выманить, вырвать правду. Может быть…
Лицо Криса оставалось таким же равнодушным и недоуменным.
— Не знаю. Я клацнул рубильником и пошел на лестничную площадку, там еще один тип не хотел меня выпускать. А прибор… он остался…
Крис хотел еще что-то сказать, но только шевельнул губами — и замечательно, дальше мне все равно неинтересно. Поднялся с кровати, направился к двери. Обернулся на пороге — жалкая, умоляющая улыбка.
— До завтра, Инга.
— До завтра.
Завтра я поднимусь ранним-ранним утром, пока еще будут спать и Крис, и его бабушка, и белый котенок. И спущусь по лесенке так осторожно, что не отзовется ни одна ступенька. Найду в прихожей свое пальто и постараюсь не налететь в полумраке на ведра с водой, пробираясь к рассохшейся дощатой двери. А перед этим ровно, аккуратно застелю постель клетчатым покрывалом, и кто там будет проверять, сухая или влажная под ним подушка…
Спать.
ГЛАВАV
Зачем вообще в этой раскаленной проклятой стране нужен уголь?
Грег вонзил лопату вертикально в черную скворчащую кучу. Да нет, это не бунт, не перекур и не забастовка, — хватит, уже пробовали, — просто противно, когда пот заливает глаза. Пока полицейский-надсмотрщик — белый, как ни странно, еще и с рыжими усами щеточкой, — потрясая дубинкой, приблизился к Грегу, тот уже успел вытереть лоб тыльной стороной ладони, нахлобучить поплотнее расплетающееся по краям казенное сомбреро и снова прилежно взяться за черенок лопаты. Солнце, хоть и скатившееся уже к верхушкам пальм, жарило ничуть не слабее прежнего, груды угля дымились и только что не возгорались изнутри. Угольная пыль въелась в лицо, в ладони, в пузыри солнечных ожогов на плечах. Закатанные до колен джинсы приобе-ли тот же серо-черный оттенок, что и загрубевшие, уже нечувствительные к жару босые ноги. Интересно, заключенным положено что-то вроде душа или морского купания после работы? Если нет, что очень может быть, долго ему не выдержать. Да, собственно, в любом случае ему никак не выдержать…
«Полтора месяца исправительных работ на муниципальном участке. Следующий».
Сам виноват, идиот! Нечего было пятиться в кусты, как последний трус, и оставлять в сложной, практически неразрешимой ситуации парня, который доверился тебе, старшему, знающему чуть больше о жизни! Если бы ты остался тогда с Эдом, если бы помог ему разобраться, разрубить лишние узлы, как это потом сделала в участке та девушка, — черт возьми, все было бы совсем по-другому. Это ведь пространственное измерение Эда, активизированное силой его желания, это его шанс, который парню, кажется, удалось-таки поймать. Тебе оставалось только держаться поближе к этому шансу, К этой удаче — а пацан бы тебя не бросил! Так нет, ты предпочел самоустраниться, пустить Эда с его мамашей — да кто такой тебе этот Эд? — на самотек, а сам не придумал ничего лучшего, чем бродить привидением по окрестностям, предлагая себя реем подряд в качестве неквалифицированной рабочей силы. Что и имеем на данный момент. На ближайшие полтора месяца.
Когда солнце зайдет за верхушку вон той пальмы, сюда дотянется тень. Станет чуть легче — а кстати, сколько времени в день положено вкалывать на этих самых муниципальных работах? Часов десять уже точно прошло, не считая пятнадцатиминутного перерыва на похлебку из чего-то несъедобного. А. может — часов же все равно нет, — и все одиннадцать-двенадцать…
— Отбой! — внезапно рявкнул рыжий полицейский, и от неожиданности Грег выронил лопату на курящуюся груду угля. Кому он нужен, к черту, уголь, В этой жаркой тропической идиотской стране?..
Заключенных выстроили в шеренгу спиной к угольным кучам и лицом к солнцу. Слева от Грега окказался квадратный мулат, с которым они вместе представали перед судом, и Грег с мрачным удовлетворением вспомнил, что тому за драку и дебош дали целых три месяца. Не слабое, конечно, утешение…
А Эда вообще отпустили — что, от этой мысли не легче? И ту девушку, Ингу. Грег усмехнулся. Когда она непонятным образом возникла среди ночи в его камере, одновременно материализовалось какое-то ровное спокойствие и уверенность в том, что теперь-то уж ничего плохого ни за что не случится. Глупо, смешно и недостойно. Как будто она раз и навсегда подрядилась вытягивать его из безвыходных ситуаций. Как будто он сам изначально ни на что не способен.
А вот это мы еще посмотрим.
Их выстроили попарно в колонну и резвым маршем повели обратно в тюрьму. Сковывать руки почему-то не стали — то ли наручников не хватает на всех, то ли просто лень в такую жару заниматься лишними процедурами — сам Грег на месте нефов-конвойных точно бы поленился. В паре с ним оказался тот самый мулат, тупой и бесстрастный, как кирпич, и даже почти не вспотевший, словно и не ворочал десять часов подряд этот проклятый уголь. Можно бы попробовать расспросить его — просто для интересу, — что из себя представляет эта Лайза, мамочка Эда. Хотя нет, а то сейчас начнется: разговорчики в строю! — кстати, могут и дубинкой…
Для разговоров есть более важные темы.
Заключенных вели по самому краю берега, в этом месте высокого, обрывистого. Внизу волны ударялись в отвесные скалы, взрываясь конкретными веерами брызг, — одна из них по колена окатила Грега, — а потом расходились по зеленой поверхности белыми разводами, крутя буруны. Страшно? Страшно уже было, тогда, в автобусе, лимит исчерпан, извините.
Он толкнул под локоть соседа.
— Эй, приятель, здесь глубоко?
Мулат медленно повернул коричневую морду-кирпич.
— Метров двадцать.
Кто-то нервный в колонне пронзительно вскрикнул, передние заключенные остановились и пообо-рачивались, тормозя остальных, негр-полицейский лениво снял с пояса револьвер и несколько раз выстрелил наобум в пенящиеся волны, а Пако негромко выругался, провожая взглядом крутящееся в бурунах старое сомбреро.
— Во кретин, хоть бы дослушал про скалы.
…Острый, как пика, подводный камень серьезно оцарапал плечо, а соседний с ним близнец пришелся в десятке сантиметров от головы. Да, пожалуй, прыгать с тропинки, с сомнительной долей артистизма имитируя случайное падение, все-таки не стоило. Но передумывать было уже поздно, теперь оставалось позаботиться, чтобы полиция Сайта-Моники-Бич как можно дольше искала его безгласное тело. Грег вцепился в скалу, из последних сил сдерживая дыхание — набрать в полете побольше воздуха не получилось, и сейчас легкие уже разрывались на части. Только бы не всплыть пробкой на поверхность, эти идиоты наверняка все еще глазеют с высоты на его плавающую по всем канонам жанра шляпу. Сколько же времени они способны торчать там? Наверняка гораздо дольше, чем он — сидеть под водой. Берег, если скалы спускаются к морю под отрицательным углом, их подножия сверху не видно. Грег с силой оттолкнулся ногами от шершавого, покрытого водорослями камня и торпедой выстрелил вперед свое тело, подхваченное, к счастью, волной прибоя.
Высунуть голову удалось только на полсекунды — в следующее мгновение сверху обрушилась стена пены и брызг, и полубесчувственный Грег едва успел вцепиться обеими руками в обросший выступ скалы. Если дать отхлынувшей волне утащить себя обратно в море, следующая, швырнув тело о гранитные камни, уж точно сделает его навсегда безгласным. И эта следующая уже надвигалась сплошной пенной стеной. Лихорадочно глотнув воздуха, Грег нырнул ей навстречу, под водой его перебросило через голову и все же сильно швырнуло о берег. Это становилось очень даже серьезным. Грег распластался по отвесной каменной стене, готовясь к очередному сокрушительному удару. Возможные зрители на тропе прочно отошли на второй план, теперь он не отказался бы от брошенной сверху веревки, плевать, если с наручниками на том конце. Стихия, черт бы ее побрал, кто бы мог подумать!
Слава богу, скалы были не гладкие, они пестрели шероховатостями, выступами и впадинами вулканической породы и примерно на метр над уровнем моря — хотя попробуй его определи в такую погоду, этот уровень, — поросли водорослями. Воспользовавшись полосой сравнительно мелких и безопасных волн, Грег вцепился пальцами в ближайшую дырку в камне, подтянулся и полез вверх. Черт с ними, пусть ловят, сажают и накидывают за попытку бегства еще пару месяцев муниципальных работ. Не такая уж плохая штука — уголь, даже в жаркой стране…
Когда весь в синяках и ссадинах, с кровоточащими ладонями и сетью пляшущих червячков перед глазами он выбрался на тропу, там давно и след простыл колонны арестантов. И никакого солнца, вечер, мягкий ветерок и шелест насекомых. Минуты две рухнувшее поперек тропинки тело бессмысленно и безмятежно наслаждалось жизнью. Затем в голове зашевелилось что-то похожее на мысли, и Грег сел, подобрав под себя исцарапанные ноги.
Значит, оставаться дальше в этом городе, то есть в этом измерении, никак нельзя. Единственная перспектива — снова угодить за решетку, всерьез и надолго. Так что — сматываться как можно скорее, путь известен: кабинка для переодевания на пляже, узнаваемая по надписи «ремонт». Черт возьми, Инга, опять не обошлось без ее помощи… Ладно-ладно, от полиции он сбежал сам, и как сбежал! Неплохо было исполнено, как будто всю жизнь проработал штатным героем приключенческого романа. Стоп, а что делать там, в своем измерении, что делать с тамошней полицией, с Ольгой, с телом профессора Странтона? Черт знает, что там произошло за почти двое суток. Может быть, Ольга добилась своего, и по всей стране объявлен его розыск… Но другого выхода все равно нет, и, в конце концов, не обязательно возвращаться сразу в то измерение — всего лишь на лестничную площадку…
Если ориентироваться по заходящему солнцу, пляж там. Вперед — а что остается?
…Пляж оказался совсем близко, еще не успело стемнеть, и в легких сумерках Грег без труда отыскал бы помеченную кабинку, но даже этого делать не пришлось. Еще издалека он увидел ее — неуверенно озирающуюся по сторонам женскую фигуру, маленькую, прямую, железную. И внезапно ринувшуюся ему навстречу с криком:
— Грегори!!!
Она бежала по песку, на каждом шагу проваливаясь каблучками-шпильками, и только в нескольких метрах от Грега, не останавливаясь, нагнулась и сняла туфли. Так и подбежала: в сером деловом костюме, безупречно накрашенная и причесанная, с туфлями в руках. И это было уже как-то слишком.
Ольга
Грег шагнул ей навстречу. Ее появление никак не укладывалось в схему, он вдруг почувствовал себя полным идиотом и физически ощутил, как это чувство зримо проявляется на лице. Нет, какого черта!
И сказал:
— Здравствуйте.
В ответ она — нет, слава богу, не кинулась на шею, просто вцепилась в его саднящие плечи своими маленькими заостренными ногтями.
— Где он?!!
— Кто?
Нет, он понял. Он должен был понять еще раньше, едва разглядев эти сумасшедшие черные глазищи на искусно загримированном под несомненное превосходство и успех лице Ольга выпустила плечи Грега и на секунду отвернулась — как же, берет себя в руки, накладывает пластический грим на глаза, она не собирается и дальше выдавать свои чувства. Только поздно! Грег дотронулся до содранного о камень места на плече — настоящая рана, — искусственно взбивая со дна то самое чувство, от которого двое суток назад плясала стрелка на полукруглой шкале. Все из-за этой деловой дамочки, из-за ее извращенных желаний, из-за ее презрения к людям, из-за. Наверное, он устал, настоящей злобы не получалось.
И все равно: это был единственный и наилучший случай за все ей отомстить
Не дожидаясь, пока Ольга обернется, Грег медленно и раздельно сказал ей в спину:
— Понятия не имею, о ком вы.
Ему показалось, что она вздрогнула, словно собиралась заплакать. Нет, ничего подобного.
Ольга повернула голову. Так и есть — бесстрастное лицо дипломата на переговорах с представителями враждебной державы. В одну секунду Грег потерял всякую уверенность, что месть удалась, снаряд достиг цели. Нет, с этой бабой невозможно, никак невозможно что-то понять. Ни с того ни с сего она расстегнула и сняла жакет, вывернула его наизнанку, сложила вдвое и бросила на песок.
— Садитесь, Грегори.
И сама присела на краешек серого рукава. Грег пожал плечами и опустился рядом. Солнце садилось в сплошную тучу, завтра по-любому будет шторм, уже сейчас волны накатывались на пляж вдвое дальше вчерашнего. И это несмотря на волнорезы — а каково теперь там, под тем обрывом? Грег передернул плечами. Черт возьми, эти каторжные работы, потом эти смертельные буруны, а сейчас вот…
— Послушайте меня, Грегори, — привычным железом заговорила Ольга. — Мне необходимо знать, где находится Эдвард. Он попал сюда вместе с вами, вы были вдвоем, не отрицайте. Знаете, я даже рада, что вы нашли общий язык, за время работы в компании вы проявили немало качеств, полезных для молодого человека, я имею в виду Эдварда и ваше влияние на него. С другой стороны, я понимаю, что личная неприязнь ко мне мешает вам просто так выдать интересующую меня информацию.
Жакет был маленький, и они сидели, соприкасаясь плечами, почти спиной друг к другу. Ну и пусть, все равно по ее лицу ничего не прочитать. А даже если бы… и что? Грег стиснул кулаки. Инициатива снова была безнадежно на ее стороне.
— Так что придется поторговаться, — продолжала Ольга. — Жизнь, свободу, работу, повышение зарплаты я вам уже обещала, и все это остается в силе, я честный предприниматель. Если у вас возникнут сложности по делу самоубийства профессора Странтона — я имею в виду ваши вещи в ванной, затем ваше исчезновение, — понятно, у полиции могут быть к вам вопросы, — обязуюсь и это уладить. Но вам всего этого мало, не так ли?
— Мало, — автоматически повторил Грег. Странно, такое чувство, что она не врет. Да собственно она никогда ему не врала, она совершенно недвусмысленно объявила тогда, что он был — был! — неплохим парнем. Ну, и что же еще она предложит за душу Эда, тоже, кстати, неплохого парня, единственного, кто, кажется, сумел осуществить свои заветные нехитрые желания с помощью машины профессора Странтона?..
— Машина.
Грег вздрогнул — черт, что за телепатия? Что за озвучка его случайной, мимолетно промелькнувшей мысли?
Он даже повернул до упора голову и встретился с глазами Ольги — так близко, что они поплыли в сумерках, слились в один огромнейший черный глаз.
— Я знаю, вы ищете машину, — сказала она. — Вы и эта девочка, Инга. Я могу указать вам вполне точное направление, достоверность гарантирована. Вас это интересует?
И, отвернувшись, она добавила совсем тихо и как-то по-человечески:
— А вы мне скажете, где он.
Грег обескураженно повел глазами. Машина профессора Странтона! До сих пор он представлял ее себе этаким утилитарным инструментом если не для свершения мести, то для надежного далекого побега. О ценности машины как таковой просто ни разу не пришлось задуматься, да и на кой черт прикидывать ценность того, что тебе ни сном, ни духом не принадлежит? Но что-то такое было в словах Ольги, что-то, действительно задевшее за живое… Инга.
Значит, она ищет машину. И имеет на это право, кто же, как не она? И мечется по совмещенным пространствам, и пытается выйти хоть на какой-то след, — как тогда в тюрьме через него, Грега, — и не находит, и пробует еще раз, и еще, отчаянно, безнадежно…
И наконец-то он сможет действительно, реально ей помочь.
Не глядя, он протянул куда-то вбок раскрытую ладонь'
— Договорились.
Ольга не стала картинно пожимать ему руку, а просто выпрямилась, устроилась поудобнее и заговорила четко, серьезно, по-деловому:
— Не знаю, насколько вы тут следите за последними известиями с родины, Грегори, но, думаю, в любом случае совсем пройти мимо вас это не могло Весь мир вторые сутки обсасывает эту историю. Я имею в виду того террориста, захватившего ядерный чемоданчик и объявившего себя Президентом. Опять-таки, не знаю, насколько вы осведомлены… в стране сейчас происходит что-то совершенно непостижимое: мятеж в армии, катастрофический обвал на бирже, волнения в народе на грани гражданской войны. Не знаю, удастся ли мне спасти компанию, все зависит от того, надолго ли это…
А ведь ей, в сущности, все равно, вдруг с изумлением понял Грег. Если там действительно происходит все то, о чем говорит Ольга, она должна бы сейчас сидеть в офисе и пытаться хоть что-то предпринять… Но она ищет Эда. Она ищет Эда и плюет на все остальное, вспоминая об этом остальном равнодушно и походя, чтобы понятнее сформулировать свою мысль. Нет, ему, мужчине, никогда этого не понять…
— Этот Фредерик Хэнке уже обращался к народу со своими дикими воззваниями и имел успех, надо сказать. А вчера поздно вечером дошло до того, что он дал пресс-конференцию, правда, по телефону, не выходя из президентской спальни. Представьте себе, Грегори: полтора часа журналисты солидных изданий и программ, в том числе зарубежных, толпились под окнами и слушали бредни этого психически ненормального человека. А под конец его тщеславие не выдержало, и он на пару минут подошел к окну попозировать камерам. И никто в него не выстрелил, все действительно только снимали на видео и фотографировали. Через полчаса эти снимки в виде плакатов уже были расклеены по всему городу. Да, я вижу, телевизор вы здесь не смотрели, Грегори. Иначе вы бы уже поняли, зачем я все это вам рассказываю.
Она сделала неуловимую паузу.
— Этот человек, Фредерик Хэнке, самозваный Президент страны… Мы с вами видели его в квартире профессора Странтона. Настоящий сосед профессора по лестничной площадке, помните?
Грег вскочил, споткнулся на песке, пошатнулся, удерживая равновесие:
— Тот алкаш?!!
Ольга тоже встала, отряхнулась, подняла с песка жакет и туфли, заглянула в глаза Грега:
— Теперь вы понимаете, где сейчас находится машина?
Грег медленно кивнул. Ольга продолжала смотреть на него снизу вверх, в упор, ее глаза неестественно блестели в сгустившихся сумерках. Она ждала. Она только что выложила все свои карты и теперь имела полное право рассчитывать на честную игру и с его стороны. Что ж. Будет ей честная игра.
И он заговорил. Рассказал обо всем с самого начала, серьезно, обстоятельно, как и она. О своем желании сбежать как можно дальше из квартиры профессора Странтона. О надежде на масштабность юношеских желаний Эда и о том, как она полностью оправдалась. О бейсбольных кумирах парня, имена которых были знакомы Ольге, — во всяком случае, она несколько раз понимающе кивнула. И о женщине по имени Лайза — тут Грег замялся, решая, говорить ли Ольге всю, абсолютно всю правду, — может, и не стоило, но раз уж играем честно… И дальше: о своем позорном самоустранении, о встрече в тюрьме с Ингой — вы слушайте, слушайте, это имеет непосредственное отношение к делу, вам должно быть интересно! — и самое главное: о школе Федерико Санчеса, этом уникальном шансе для парня…
И о разрубивших всякие недоразумения словах Инги в полицейском участке. Последняя карта.
Ольга нервно выбивала песок из жакета.
— Так вы… Получается, вы не знаете, где сейчас Эдвард?!
Было уже совсем темно, и все равно Грег опустил глаза. И сказал совсем тихо:
— Где-то здесь. Вы можете его найти через школу Санчеса, это совсем нетрудно. Только…
Штормовые волны уже с грохотом накатывались на берег. Но Ольга расслышала все, что он сказал дальше:
— По-моему, вам не стоит этого делать. Впервые в жизни у парня есть все, что ему нужно, все, о чем он мечтал: и открыто, и втайне от себя самого. Он сейчас, наверное, счастлив, а вы…
— Уходите, Грегори.
Она выговорила это глухо и отрывисто, с тенью прежнего железа в голосе. Грег понял, он кивнул, повернулся, сделал несколько шагов по песку и взялся за ручку переодевальной кабинки, мутно-серой, с почти неразличимой в темноте надписью «ремонт». Распахнув еще теплую дверь, он в последний раз оглянулся в сторону моря.
Фигура Ольги смутно обозначалась черным на темном фоне. Маленькая, сиротливая, поникшая и одинокая. Грег подумал, что она, скорее всего, выждет несколько десятков минут после его ухода и тоже откроет металлическую дверь, ведущую с тропического пляжа на осеннюю лестничную площадку. Остановившись перед офисной дверью с синим лого, Ольга стряхнет с жакета последние песчинки, на минуту закроет руками лицо, наводя на него макияж бесстрастности и железа. И привычно наберет тонким пальцем код замка.
И еще Грег подумал, что наконец-то ему удалось по-настоящему ей отомстить.
И не почувствовал ничего похожего на удовлетворение.
Он вошел в переодевалку, открыл вторую железную дверь, и в лицо пахнуло октябрьской промозглостью лестничной площадки. А я, столкнувшись с ним нос к носу, сначала отпрянула назад, а потом вздохнула и сказала зло и подчеркнуто утомленно:
— А, это опять вы.
ГЛАВА VI
Выглядел он ничуть не лучше, чем тогда в автобусе. Весь в ссадинах и кровоподтеках, — не разберешь, где старые, а где свежие, — под глазами совиные черные круги, как у немытых шахтеров, волосы влажные, взлохмаченные и грязно-серые, под ногтями глубокий, прочно въевшийся траур. Из одежды — одни только закатанные до колен джинсы неопределенного серо-черного цвета и к тому же насквозь мокрые. Красавец. Просто неотразимый мужчина — особенно с этой идиотской, в тридцать два зуба, улыбкой на побитой физиономии. И радостным детсадовским возгласом:
— Инга!!! Ненавижу!
— Двадцать лет Инга, — с настоящей злобой огрызнулась я прямо в эту измочаленную об асфальт морду. Дать бы пощечину, как следует, с размаху, чтоб знал, как путаться под ногами! Да некуда уже, места живого нет. Как он не понимает, идиот, что с меня хватит, хватит!..
— Красивое имя, — смущенно и по-дурацки пробормотал он.
— Да, железное, лязгающее и с длинным клювом, — оборвала я. И вдруг усмехнулась. В конце концов, что он мне сделал, этот чудик? В чем он виноват? Не в том же, что минуту назад я налегала всем телом изнутри на тугую, рассохшуюся дощатую дверь, а она громко, натужно скрипела, перебудив, наверное, всех в доме, и это было так глупо, глупо! Глупо и совсем не важно — потому что все уже кончилось, кончилось гораздо раньше. Но дверь стонала и не хотела меня выпускать, а потом пришлось открывать ее снова, потому что на лестничную площадку неизвестно как выскользнул совершенно чужой здесь белый котенок… И во всем этом некого винить, а главное — незачем, это ведь не имеет больше для меня никакого — слышите?! — никакого значения…
Я отступила в сторону и прислонилась спиной к одной из дверей, гладкой и прохладной, это успокаивало. Прикрыла глаза — ну же, бери себя поскорее в руки! — успев заметить, как нелепая фигура Грега направилась ко мне. Сквозь сомкнутые веки послышался его голос:
— Это очень здорово, что мы с вами здесь столкнулись, а то я и представить не мог, где вас разыскивать. А мне удалось узнать одну очень важную вещь, теперь я помогу вам, и мы вместе в два счета найдем…
И вот тут это случилось.
Я не успела даже открыть глаз — не то что поймать в полной мере это неуловимое ощущение. Похожее на легкую вибрацию — не только пола и стен, но и воздуха, и, не знаю даже, как выразить, — — всего окружающего пространства. Грег схватил меня за руку, и его материальное, даже грубое движение напрочь заглушило все эти тонкие, едва воспринимаемые процессы. А может, они уже и прекратились — какая-то стотысячная доля мгновения, не больше. Я подняла веки, и сморгнула, и еще раз, и еще, и провела свободной рукой по глазам, — и поняла, что это — все.
Мы с Грегом стояли на лестничной площадке каменного дома прошлого века, сводчатый потолок уходил на добрых пять метров вверх, а спускающаяся вниз широкая лестница была окружена потрескавшимися мраморными балясинами. Но сама площадка не так давно подверглась евроремонту, на стенах было суперсовременное пластиковое покрытие светло-палевого цвета, и из него смотрели друг навстречу другу две двери.
Одна — с длинной немецкой надписью на блестящей пластинке. А другая, на которую я только что опиралась, — сине-белая, с кодовым замком и логотипом. Еще была ненавязчивая дверь посередине, двустворчатая, с двумя нулями.
— Вот здесь я и работал, — делая широкий жест, сказал Грег идиотским описательным тоном, словно привел меня на экскурсию.
Я и без него догадалась.
— Это — все, — услышала я со стороны свой собственный тусклый потухший голос. — Машина больше не работает. Наверное, ее вообще больше нет.
Грег все еще держал меня за руку. После этих бесцветных и отчужденных слов он ее отпустил, но только для того, чтобы сильно, как следует схватить и встряхнуть меня за плечи.
— Ерунда! Всего лишь отключилось пространство фирмы, а мы как раз находились в нем. Остальные наверняка активизированы, нам нужно только подобраться к той лестничной площадке с другой стороны. Да идемте же, что вы как неживая, нам надо спешить, потому что…
Он тянул меня гораздо быстрее, чем я переставляла ноги, и на предпоследней ступеньке я споткнулась, съехала, как с горки, по щербатому мрамору, чуть было не запахала носом, влетела вместо этого в объятия Грега, молниеносно вырвалась и по остаточной инерции выскочила на улицу. Утро было ясное и морозное. Холод тут же нырнул в рукава легкого пальто, сковал обнаженные руки, пробрал до костей. Оказаться бы сейчас в таком месте, где можно принять ванну, выпить кофе и ни о чем больше не думать. Кстати, я же знаю, где это. Почему бы снова не начать жизнь с того места, когда милый, хоть и не отягощенный интеллектом парень жалобно говорил: «Спорим, ты вернешься?» Как будто ничего и не было. Как будто ничего и не нужно.
— Инга!
Этот еще здесь.
— Шли б вы домой, Грег. Вы же где-то живете, я думаю? Вам не помешало б одеться хотя бы.
Он поморщился и нетерпеливо махнул рукой:
— Обойдусь, я закаленный. Машина! Ее надо спасать, неужели вы не понимаете? Если она и дальше останется в руках этого человека… Черт возьми, какой же я идиот, я до сих пор вам не рассказал!.. Машину профессора Странтона прикарманил тот тип, который… вы новости смотрели? Да идемте же на улицу, я вам лучше пальцем ткну, покажу наглядно, а то вы как рыба консервированная…
И Грег бесцеремонно выволок меня из подъезда, выволок со двора, выволок из узкого тихого переулка на прямой широкий проспект. По ту сторону улицы шло строительство, длинный бетонный забор уходил вдаль, сокращаясь в перспективе, и вместе с ним сокращались и расклеенные по всей длине яркие одинаковые плакаты. Мужик со вскинутым вверх кулаком и черно-желтая надпись поперек мужика
Я прищурилась. Машин на дороге еще почти не было, и я сделала несколько шагов вперед, чтобы прочитать надпись.
«Фредди Хэнке — наш Президент!»
…и еще несколько — чтобы рассмотреть как следует слегка расплывчатую, потому что сфотографированную издалека через двойное стекло, физиономию.
Грузовик взвизгнул тормозами всего в нескольких сантиметрах, и ринувшийся вперед Грег буквально выдернул меня обратно на тротуар. Я бессильно прислонилось спиной к стволу дерева, широкому и гладкому. Гладкому, потому что оклеенному полукрутом точно таким же плакатом. Смешно. Издалека донесся голос Грега:
— Теперь вы понимаете? Этот алкоголик не мог иначе проникнуть в президентскую спальню, как только с помощью машины. И, конечно же, он прикарманил ее с собой. Мы с вами должны добраться до него, а путь только один — через лестничную площадку.
— Это невозможно.
Пришлось объяснить ему, почему именно. Мою теорию о количественно-временных лимитах машины профессора Странтона Грег выслушал хмуро, периодически кивая и что-то бормоча себе под нос. И не смог выдвинуть ни одного возражения, когда я констатировала, что все открытые раньше пространства — во всяком случае, лежавшие в черте города, — в любом случае уже свернулись. Мы медленно пошли по улице, и босые ноги Грега с хрустом ломали тонкий лед промерзших за ночь лужиц. Одинокие утренние прохожие во все глаза таращились на странную парочку, а с каждого столба нагло ухмылялся дегенерат и пьяница, по несчастной случайности действительно живший дверь в дверь с покойным профессором Странтоном. К некоторым плакатам мальчишки уже пририсовали усики и другие части тела. А кстати, кто знает, что им за это будет, если поймают с поличным, этим невинно развлекающимся мальчишкам…
— Надо все равно что-то делать, — сквозь зубную дробь выговаривал Грег. — Не вся же страна уже в подчинении у этого психа. Я так понял, вокруг вице-президента стягиваются силы… Сообщить, что в руках Хэнкса уникальный прибор..
— В руках Хэнкса уникальный ядерный чемоданчик, — устало оборвала я. — Боюсь, что для альтернативных властей это гораздо важнее. А когда начнется гражданская война… она начнется, Грег, не сомневайтесь… И кому какое дело будет до маленькой квадратной штуки, которая неизвестно как работает… А может, она уже и не работает вовсе. Этот придурок мог раз двадцать щелкнуть туда-сюда — и все. Ломать — не строить…
— Ольге теперь придется брать билет на самолет, — вдруг сказал Грег. — Надеюсь, она хоть деньги с собой взяла… Вы знаете, я на нее уже не в обиде. Она ведь… просто очень сильно любит этого мальчика… Инга!!!
Взлетела с дороги стайка голубей, отозвался сдвоенным эхом гулкий арочный проем, в который юркнула, спасаясь от полуголого орущего психа, маленькая благообразная старушка. И я тоже вздрогнула и отпрянула в сторону дороги, снова чуть было не угодив по машину. Нет, это слишком! Этого Грега надо было послать подальше с самого начала, и, честное слово, еще не поздно!
— Что с вами?
Он резко остановился, схватил меня за плечи и повернул к себе. И заговорил раньше, чем я вырвалась.
— Это все чушь собачья, что вы говорили про всякие там лимиты. Мне сразу показалось, что вся теория высосана из пальца, просто не смог сразу сформулировать… Но теперь мне все ясно! Вы говорили, первым выпало из системы то пространство — ну, где живет ваша подруга, — которое открыл сам профессор, потому что вы там находились? И его собственная дверь, то есть исходное пространство, да? А вот теперь, через сутки, — офис компании Ольги, эту дверь активизировал я. Так вот. Если бы двери исчезали по мере исчерпывания временного лимита, это бы происходило с такими же интервалами, как их открытие, то есть в каких-то пару часов. Поняли? Вот вам и лопнула одна ваша гипотеза. Если же по количеству… вы что, думаете, этот Хэнке с его манией величия пустил машину по рукам? Абсурд. А теперь слушайте меня.
Мог бы и не говорить, я и так его слушала, и смотрела на него во все глаза. И он уже не казался мне законченным психом.
— Я думаю, дело в другом, — Грег говорил уже тише и медленнее. — Пространство остается активизированным до тех пор, пока живо то чувство, силой которого оно было открыто. Профессор Странтон умер, и все его желания умерли вместе с ним. А я… понимаете, после того разговора на пляже я простил Ольгу, не сделал вид, а по-настоящему простил. Гнев, страх, жажда мести — чувства сильные, но не особенно живучие. А вот дверь, открытая Ольгой, — квартира Эда, я имею в виду, — она еще долго будет там, на лестничной площадке…
Он говорил очень даже убедительно. И в один момент я совершенно четко осознала, что так оно и есть на самом деле. И стало чуть-чуть стыдно, ведь это я, глупая недоучившаяся студентка, только что излагала свои притянутые за уши псевдонаучные теории, да еще и какими терминами оперировала! А все гораздо проще, и значит…
— Мы же все равно не знаем, где жил Эд, — сказала я — чтобы увильнуть, отгородиться от этого самого «значит». Слишком очевидного, чтобы Грег его не заметил.
И он заметил, конечно.
— Не знаем, — повторил он и, склонив набок голову, заглянул мне прямо в глаза. — Инга, профессор мне все рассказал тогда. Я, конечно, не имею права пользоваться сейчас его откровенностью… да, собственно, и он не имел права раскрывать первому встречному ваши тайны… Там, на площадке, есть ваше пространство! То, которое открыли вы силой своего желания. И вы, конечно, знаете, где это на самом деле, ну, где он живет…
Крис.
Я была уверена, что не побледнею, не покраснею и не вздрогну. И что голос прозвучит ровно, бесстрастно и обыденно.
— Нет, Грег. Это желание уже умерло.
— Не верю!
И вот тут перед моими равнодушными глазами побежали, замельтешили, обгоняя друг друга, цветные и черные пятна, в ушах грянул оркестр, и пришлось прислониться к ближайшему дереву, шершавому, настоящему. Кровь громким чавканьем пульсировала в висках. Я кого-нибудь убью. Я знаю, кого. Он не верит! Босые пальцы Грега шевелились на асфальте, совершенно синие, как у юродивого на какой-то известной картине. Он смеет мне не верить, кретин, идиот, чтоб ему заледенеть, чтоб отморозить ноги по колено! Он смеет, он считает возможным строить какие-то авантюрные планы на мертвой сброшенной основе моей прошлой жизни. Мертвой, мертвой! И если мне все равно больно, это не значит…
— Вам плохо, — ненавистный наглый голос издалека. — Вам надо выпить кофе, идемте сюда. У меня, кажется, есть какая-то мелочь в кармане…
…Я отпила длинный глоток кофе, глубоко вздохнула и встряхнула головой, разгоняя назойливых черных мошек перед глазами. Слава богу, хоть не хлопнулась в обморок, это было бы слишком. А кофе тут был хороший, горьковатый и ароматный, и столики полированного дерева — мы явно зашли не в дешевую забегаловку, а во вполне нормальное кафе. Грег сосредоточенно рылся в кармане маловатых на него, как я только что заметила, джинсов, пытаясь прибавить хоть что-нибудь к двум мелким монеткам на столе. Наблюдать это зрелище было жалко и забавно. Но, по крайней мере, он хоть немного отогрелся.
— Джинсы Эда, — смущенно сказал Грег, встретившись со мной взглядом.
— Я заплачу. Дайте, пожалуйста, еще кофе, — заказала я. — Выпейте тоже, вам полезно.
Это было кафе при универсальном магазине, маленькое, всего на три столика, посетителей в такое время тут вообще не было. Слева к нему примыкал компьютерный отдел, справа — мужская обувь. Грег, чуть поколебавшись, все-таки взял чашку кофе, опустил глаза, спасаясь от изумленного взгляда официантки, повернулся ко мне и заговорил:
— Прошу вас, не обижайтесь на меня. Я не собираюсь, честное слово, лезть к вам в душу. Но мы должны — понимаете? — обязаны попробовать этот вариант. Пусть вы уже двадцать раз забыли того парня — все равно, это ведь была ваша великая любовь, она не могла вот просто так превратиться в пшик. Это же не моя скоропостижная ненависть, это настоящее, большое…
— Мертвое.
— Прошлое, а не мертвое. Вы ведь даже… это, конечно, уже совсем не мое дело… но, по-моему, вы с тех пор не полюбили никого другого. А покойный профессор говорил… Он все понимал про вас! Он… — Грег захлебнулся кофе, закашлялся, кашлял долго и надрывно, а я почему-то не могла пошевельнуться, чтобы постучать его по спине. Потом он несколько раз, словно вытащенная из аквариума рыба, поймал воздух беззвучными губами и наконец выговорил почти неслышно:
— Инга… ради него.
В моей чашке еще остывал остаток кофе. Я поднесла ее к губам, понюхала — нет, пить не стоит, — и в упор посмотрела на Грега, а затем окатила его взглядом от растрепанной макушки до босых посиневших ног.
— Грег, какой у вас размер?
— Что?
Я нетерпеливо поморщилась — только попробуй у меня возражать, джентльмен полуголый!
— Это универсальный магазин, сейчас подберем вам что-нибудь из одежды. Крис живет… жил… на другом конце города. Вас просто в метро не пустят в таком виде.
…На улице заметно потеплело, начинающийся день предательски притворялся весенним. Поневоле вкрадывалось свежее безмятежное настроение, словно уже как минимум месяц все в этой жизни складывалось удачно и не было никаких причин ожидать неприятных перемен. Тем более что рядом со мной вышагивало уже не чудо гороховое, а вполне приличный с виду молодой человек в длинном светлом плаще в тон к моему пальто. Честное слово, не могу пожаловаться на отсутствие вкуса. Грег поклялся как только, так сразу вернуть мне деньги — хотелось бы ему верить, мой бумажник стал подозрительно тонким на ощупь. Впрочем, лазурное небо никак не располагало к мыслям о презренном металле. И о политике тоже.
— Эй, молодые люди!
Мы синхронно обернулись на визгливый женский голос базарного тембра. Переглянулись. Грег поморщился и, вероятно, на моем лице зеркально отразилось то же самое чувство. На всех парах к нам приближалось странное существо. Собственно, если б не одна деталь, я бы не сомневалась, что это нищенствующая цыганка, отправляющаяся к месту промысла, — лестница в метро спускалась под землю в нескольких метрах перед нами. Но поверх ярких лохмотьев на груди этой тетки без определенных занятий и возраста торчала еще более яркая нашлепка, совершенно неуместная и потому даже зловещая.
Плакат с изображением поднявшего вверх сжатый кулак бывшего соседа профессора Странтона, алкоголика и дегенерата Фредди Хэнкса.
— Всенародный референдум, — завизжало у меня над самым ухом. — Исполните свой гражданский долг, распишитесь в поддержку нашего Президента!
От цыганки несло перегаром и немытым телом, я отшатнулась в сторону, инстинктивно оттолкнув от себя приколотый к деревянной планшетке лист бумаги. Успев заметить, что он уже почти всплошную испещрен подписями.
— Гражданский долг! — взревела цыганка, кидаясь ко мне, и фигура Грега возникла передо мной внезапной стеной светлого плаща, закрыв на мгновение весь обзор.
Когда он отступил, тетка с плакатом была уже не одна.
Не понимаю, ведь перед этим улица была совершенно пустынна! А теперь их было пять или шесть, не меньше, откуда они взялись?! Здоровые парни в коричневой коже, все какие-то совершенно одинаковые, постепенно сужали кольцо. Один из них сжимал в руке такую же, как и у цыганки, планшетку, а на пальцах у него поблескивал кастет. Другой картинно помахивал небольшим остроконечным ножиком на цепочке. Третий уже подошел вплотную к Грегу и, похохатывая, раздельно спросил:
— Ты что же, против нашего Президента, приятель?
— Против? — подкатился еще один с другой стороны.
Этот Грег был все-таки сумасшедший.
Я как-то пропустила мгновение, когда он, зажатый двумя амбалами, вдруг резко выбросил в стороны руки, я только увидела, как эти двое уже валяются на асфальте, а остальные с ревом кидаются вперед. Зажмурилась — глупо, инстинктивно, — а потом уже была всеобщая свалка, и что-то лязгнуло, и кто-то закричал диким сдавленным голосом, и бесчисленные глухие звуки ударов… А мне вцепились в плечи загнутые острые когти, я наугад ударила назад локтем, вырвалась, обернулась, успела заслониться от занесенной над головой планшетки в руках цыганки, поискала глазами Грега, не нашла. Подумала, что надо бы закричать, позвать на помощь…
Кого?!
Сплетение тел на секунду рассыпалось, словно брызнули в разные стороны коричневые тараканы, но я не успела ничего рассмотреть, потому что один из них вдруг оказался прямо передо мной, в лицо ударил запах табака и пропотевшей кожи. Одной рукой он схватил меня за горло, а другой ткнул прямо в лицо исписанный рваный листок бумаги.
— Подписывайся, шлюха! Реп… реп-перендам!
— Я подпишу… сейчас! — крикнула я, озираясь по сторонам. Грег! Где же он, ненормальный, где?!.
И вдруг коричневая куртка, смешно взмахнув в воздухе ногами, отлетела в сторону, я потеряла равновесие, едва удержалась на ногах, намертво вцепившись в руку Грега, и вслед за ним стремительно заскользила по ступенькам лестницы, ведущей в метро. Уже на уровне моих глаз на асфальт, медленно кружась, опустились две половинки листочка бумаги, пестрого от многочисленных подписей верных своему долгу граждан.
На эскалаторе я посмотрела, наконец, на Грега. Новый светлый плащ был вывалян в грязи, один рукав полуоторван, воротник смят, а на скуле сочился свежий кровоподтек.
И я рассмеялась. Сначала тихонько, а потом все громче и громче, сотрясая хохотом арочные своды метро.
— Да нет, это уже серьезно, — медленно сказал Грег. — Бедный Президент…
ГЛАВА VII
Уже не Президент
В чем давно пора честно признаться хотя бы самому себе.
Он щелкнул кнопкой пульта, и экран маленького телевизора, вмонтированного в стену над кроватью, коротко мигнул и погас. По этому телевизору он каждое утро смотрел самый ранний десятиминутный выпуск си-би-эновских новостей. Не вставая с постели — маленькая слабость, которую он предпочитал скрывать от газетчиков, но от которой никак не мог отказаться. В конце концов, именно это непростительное утреннее сибаритство очень помогало ему войти в ритм рабочего дня — больше, чем последующий холодный душ и пробежка в парке. Поздно вечером он снова включал этот телевизор и засыпал сразу же после финальной заставки «Обозрения дня» по первому каналу. Хорошая объективная программа, совершенно напрасно подхватившая ярлык «пропрезидентской». Во всяком случае, вчера он смог наглядно убедиться, что напрасно.
Он встал и потянулся всем телом, разминая мышцы, затекшие после ночи в кресле. Огляделся по сторонам уже почти без отвращения. Надо бы все-таки прибрать хоть немного — правда, после следующей же свинской трапезы Хэнкса пол снова окажется заплеванным и закиданным объедками. Все равно. Он выдернул страницу из журнала и, нагнувшись, принялся двумя пальцами собирать с ковра рыбьи кости, обгрызанные куски сэндвичей и банановую кожуру. Случайно задел ногой пустую банку из-под пива — она покатилась в сторону и с глухим дребезгом стукнулась о ножку кровати. Он вздрогнул и покосился в ту сторону, где из-под прожженного в нескольких местах и присыпанного сигаретным пеплом атласного одеяла высовывалась громадная волосатая ножища Фредди Хэнкса.
Хэнке не проснулся. Накануне он потребовал коллекционного коньяка «по тыще баксов за бутылку» — а подобные пожелания того, кого журналисты последовательно называли маньяком, террористом, узурпатором и, наконец, альтернативным Президентом, выполнялись мгновенно — и вдрызг, по-лошадиному напился. Но все-таки, заваливаясь на президентскую постель, не забыл устроить у изголовья открытый ядерный чемоданчик. И даже предусмотрительно примотал скотчем указательный палец к красной кнопке.
Эту кнопку он мог нажать в любой момент. По пьянке, по глупости, от нервов, просто случайно, неловко повернувшись во сне. Но Президент — бывший Президент — уже устал бояться этого.
И вообще — он страшно устал.
Все, что происходило, поначалу казалось ему каким-то невообразимым кошмаром, фантасмагорией. Обнаружив бандита в своей спальне, он довольно быстро взял себя в руки, отдал — попытался отдать — необходимые распоряжения и ожидал освобождения с минуты на минуту. Решил не обращать внимания на угрозы и оскорбления этого психически неуравновешенного человека, включил телевизор, радуясь возможности следить за событиями. Ждал. И видел, как не помещающийся в сознание кошмар разрастается, мутирует все более уродливыми извращенными формами.
Этого не может быть, повторял он про себя, напряженно вглядываясь в экран, в то время как за спиной Хэнке сосредоточенно расписывал зеркало матерными словами. Никто не мог принять всерьез путаные непристойные вопли пьяного дегенерата, которыми тот время от времени оглашал окрестности с помощью телефона. Тем не менее, журналисты прилежно цитировали наиболее связные места этих речей, а по видео мелькали плакаты идиотского содержания вроде «Молодежь — за Фредди Хэнкса» или «Поддержим народного Президента», возносимые над разношерстными толпами беснующегося народа Время от времени на экране мелькал вице-президент, призывая людей к миру и спокойствию и заверяя, что основные силы действующей армии находятся у него под контролем и не сегодня-завтра стабилизируют обстановку. О пленнике президентской спальни журналисты перестали вспоминать уже к середине дня, сосредоточившись на освещении перерастающих в побоища демонстраций, замелькали имена первых жертв. Все это действительно было неплохо замаскировано под разбушевавшуюся народную стихию. Замаскировано.
После вчерашнего ночного «Обозрения» он уже не сомневался, что так называемые «народные волнения» были кем-то срежиссированы, и срежиссированы профессионально. Кем — на этот счет он, не задумываясь, мог выдвинуть три-четыре варианта. И не сомневался, что отыщет еще с десяток, если как следует напряжет умственную деятельность.
Напрягаться не хотелось.
И не хотелось больше смотреть телевизор. Последней каплей стал первый утренний сюжет си-би-эновских новостей о так называемом «всенародном референдуме». О «стихийно начавшемся» (три-четыре варианта — это если не думать…) сборе подписей в поддержку нового народного Президента. С этим референдумом было все ясно. Когда через пару дней порядок и спокойствие будут восстановлены, а храпящий сейчас в обнимку с ядерным чемоданчиком Хэнке повязан и признан невменяемым, эти списки станут наглядным юридическим свидетельством народного недоверия ему, официально пока еще законному главе державы. Контрольным выстрелом в голову, так сказать.
И не все ли равно, кто именно заказал этот выстрел?
Какие бы силы ни стояли за всем этим фантасмагорическим спектаклем — они выиграли, а он проиграл. И проиграл вовсе не в момент необъяснимого появления Фредди Хэнкса в охраняемой десятками защитных систем и кордонов президентской спальне. Между прочим, и этот персонаж мог быть центральной фигурой чьего-то режиссерского замысла, в конце концов, не так уж трудно внушить страдающему манией величия пьянице, что он станет Президентом, как только переступит этот порог. Хотя рисковать ядерным чемоданчиком… на это они бы вряд ли пошли. Но полно, дело вовсе не в том.
Он проиграл гораздо раньше. Когда окружил себя этими людьми, куда умнее, дальновиднее, циничнее и беспринципнее его самого. Соратниками, от которых в любой момент можно было ожидать подножки, а при благоприятном для них стечении обстоятельств — и лезвия под ребро. Сейчас просто наступил этот благоприятный момент, они им воспользовались, только и всего. Проиграл, когда совершенно сознательно решил, что такая команда нужнее и эффективнее сборища преданных дураков. Когда наивно подумал, что сумеет контролировать и держать в руках эту команду. Когда вообще подумал, что сумеет.
Проиграл еще тогда, когда выиграл.
Даже не президентские выборы. Тут все прошло на удивление легко, стоило только развернуть кампанию против непопулярной войны в западной Африке, и этого было вполне достаточно, чтобы взвинтить рейтинг. Самым сложным в той гонке оказалось научиться не опускать глаз, пожимая сотни тысяч избирательских рук. Имиджмейкер твердил, что это чуть ли не самое важное в манерах будущего главы державы, а ему было трудно, он с детства привык смотреть на то, что держит в руке. И он часами, вперившись в одну точку, жал перед зеркалом воображаемые руки. Какая глупость. Особенно для человека, который давно проиграл.
Намного раньше. Когда разворачивалась избирательная кампания на пост мэра его родного городка. Первая в жизни… И он был непростительно молод, а Стивен еще моложе, на два дня, они обычно вместе праздновали дни рождения… И вокруг не прыгали советники и имиджмейкеры, все приходилось продумывать и решать самому. И была жара, невыносимая, под сорок градусов, влажная жара, какая всегда разгоралась в этом месяце в его родных местах… И Стивена.
Стивен был высокий, худущий, похожий на Дон Кихота и Авраама Линкольна. Стивен без всяких тренировок умел смотреть в чьи угодно глаза, хотя для этого ему обычно приходилось склонять набок голову. В том году, на их общем дне рождения, когда грандиозная пьянка уже подходила к концу, он наклонил лохматую шевелюру чуть не к самому плечу, заглядывая в глубину глаз своего полутораметрового друга и противника, и сказал почти не заплетающимся языком: «Только чтоб честно, старина. А так — никаких претензий, что нам делить, кроме этого чертова мэрства? Только чтоб честно…»
Была жара, по залу летали громадные черные мухи, председатель комиссии уже устал отмахиваться от них и только иногда оттопыривал нижнюю губу и резко поддувал, сгоняя с носа особенно нахальное насекомое. Председатель комиссии уже знал судьбу двух тысяч голосов некоего Джонсона, не имевшего никаких шансов, но располагавшего этими двумя решающими тысячами. Больше никто из присутствующих этого не знал, и все сидели в зале, напряженно ожидая разрешения интриги, несмотря на жару, на мух, на смертельную усталость последнего дня гонки.
И Стивен.
Потом, когда все толпились в проходе, торопясь пожать руку маленькому, юному, опускающему глаза мэру, Стивена в зале уже не было. На следующий день Стивена не было и в городе. А через год молодой перспективный мэр один праздновал свой день рождения. И уже тогда чувствовал, что проиграл.
С кровати донеслось неразборчивое сонное ворчание. Хэнке спал, накрывшись с головой, из-под атласного одеяла торчала только его голая нога и верхушка жесткой нечесаной шевелюры. Эта макушка заворочалась, и дальше по одеялу прокатились крупные неровные волны. Хэнке снова недовольно заурчал, поджал ногу, пытаясь спрятать ее под одеяло — вместо этого оно вовсе сползло с половины тела. Но не с той, где бугры смятой постели маскировали открытый чемоданчик с примотанной скотчем к пальцу красной кнопкой.
Президент отвернулся — наблюдать за хаотичными, грузными, смертельно опасными движениями спящего Хэнкса не было никаких сил. Когда бандит проснется — проспится, — надо будет попробовать поговорить с ним, как-то повлиять, убедить не устраивать больше таких трюков. Все-таки это его долг — пусть уже не как главы государства, а просто человека, случайно оказавшегося поблизости от маньяка, угрожающего всему человечеству. Насколько вообще этот Хэнке вменяем? Вчера, разгоряченный и размягченный успехом пресс-конференции и первыми рюмками коллекционного коньяка, он прослезился, назвал пленника братом, пообещал дать ему в управление остров — забавно, неужели этому бандиту в детстве читали «Дон Кихота»? — а потом понес уже совершенно несвязную чушь, в которой отголоски недавней речи перед журналистами перемежались глубокими философскими рассуждениями о смысле жизни. О том, что эта самая жизнь имеет смысл, если исполняется желание, то самое главное желание, которое сидит в человеке и точит его изнутри, что проклятые интеллигенты уже придумали машинку, чтоб такое желание исполнить, а от рабочего человека всегда все скрывают, а у него, у рабочего-то человека, желания еще посильнее будут, чем у всяких профессоров с рыбьей кровищей, которой только ванны наполнять. Что он, Фредди Хэнке, университетов не заканчивал, но знает, что туркам надо объявить войну, нефов заставить работать, а машинки у интеллигентов поотбирать и раздать рабочим людям. Что лично он плевал на всякие там пункты А и Б, пространства и измерения, а нажать туда-сюда на рубильник и без этого сумел. И еще что-то там про ядерный чемоданчик, свою собственную гениальную голову и лестничную площадку. Уровень коньяка в бутылке опускался, язык Хэнкса ворочался все медленнее и медленнее, а по первому каналу уже начиналось «Обозрение дня»…
И очаровательная журналистка серьезно, очень серьезно — кто там на самом деле держит «пропрезидентский» первый канал? — прокомментировала материалы позорной пародии на пресс-конференцию, и впервые прозвучала оригинальная, хоть и пока осторожная формулировка «альтернативный Президент»… А Хэнке пьяно крутил в толстых непослушных пальцах что-то черное и квадратное, совершенно лишнее и неинтересное. И он — тоже еще Президент, нужна же какая-то альтернатива, — отмахнулся от этого черного, подсунутого ему прямо под нос, как от огромной назойливой мухи…
Одеяло сползло набок, открыв непристойно заголившееся волосатое пузо Хэнкса — растянутая футболка задралась до самых подмышек, а вельветовые шорты, когда-то обрезанные по колено из штанов, скомкались гармошкой. Захотелось его прикрыть, и это невольное побуждение опередило мысль о ядерном чемоданчике и смертельном риске немытого пальца на красной кнопке Президент уже взялся за край атласного одеяла, когда колыша-щаяся туша на постели вздрогнула и резко повернулась на другой бок Раздался короткий, пластмассовый, последний стук. Все.
Он медленно вытер со лба огромную, совершенно ледяную каплю пота. Одеяло полностью соскользнуло на пол и лежало там бесформенными буграми. Хэнке храпел на боку, в совершенно детской трогательной позе, подложив руки лодочкой под небритую щеку, и сиплое проспиртованное дыхание ритмично шевелило кусок скотча, свисающий с указательного пальца Ядерный чемоданчик с поднятой крышкой мирно стоял рядом, словно зевающий медвежонок, взятый за компанию в постель капризным мальчуганом.
От чемоданчика до головы и рук Хэнкса было добрых сорок-пятьдесят сантиметров.
От Президента до кровати — метров пять, не больше.
Красавица-ведущая «Обозрения» никогда не скажет, что он поступил, как герой. Что сохранял хладнокровие, молниеносно оценил ситуацию, голыми руками отвел смертельную опасность от всего мира. Просто сегодня вечером она снова назовет Фредди Хэнкса маньяком и бандитом, а его… экс-Президентом. С этим уже ничего не поделаешь. Он давно проиграл.
И все равно. Надо.
Он сделал три меленьких бесшумных шага, и еще два, и споткнулся обо что-то твердое, лежащее на ковре, — не видел, обо что именно, взгляд был прикован к спящему телу на большой кровати… неподвижному. И еще пять шажков, и глубокий, слишком громкий вдох, и зажмурить глаза, нет, открыть! — и стремительно, воровато протянуть руку…
Хэнке не пошевелился.
Ни тогда, когда трясущиеся руки подхватили с простыни раскрытый чемоданчик, ни когда с двойным клацаньем защелкнулся замок, ни когда торопливые дробные шаги отбросили тщедушное тело Президента на другой конец спальни. Нет, Фредди Хэнке и не думал пока просыпаться Он видел слишком хорошие сны. Он даже замычал, зачмокал и улыбнулся во сне.
Президент вздохнул, проверил защелкнутые замки и уже без прежних предосторожностей направился к сейфу по другую сторону кровати. Президент приложил пальцы к выемкам на дверце, повернул замок, даже не оглядываясь на ровно храпящего Хэнкса, аккуратно поставил чемоданчик на место, захлопнул сейф и бессильно опустился в кресло.
Вот и совершено невиданное геройство. Которое лично ему уже ничем не поможет. Поможет человечеству, что, в принципе, тоже неплохо.
Вот только рано или поздно эта махина на атласной постели все-таки проснется. И, возможно, в массивной черепной коробке хватит мозгов воссоединить воедино пропажу чемоданчика, тумбочку запертого сейфа и рисунок на кончиках пальцев пленника, полностью находящегося в его власти.
Надо выбираться отсюда. Теперь — можно, его неосторожное движение уже не вызовет немедленного начала ядерной войны. Дверь спальни Хэнке забаррикадировал перевернутым на ребро шкафом, но из смежного туалета на лестницу вел пожарный выход, которым в первые минуты паники Президент уже чуть было не воспользовался. Теперь — можно.
Он встал.
И сел обратно.
По всем коридорам и лестницам расставлены кордоны солдат, об этом еще во вчерашних новостях говорил вице-президент. Подчеркивая, что в случае побега узурпатору — вчера Хэнке еще был узурпатором — ни за что не удастся уйти Что в этом самом случае солдаты получили приказ стрелять без предупреждения.
Кто-то из журналистов спросил его— а что, если тер .. узурпатор будет прикрываться заложником как живым щитом?
И вице-президент пожал плечами. Мол, на войне как на войне…
Его жизнь не бралась в расчет еще вчера. А сегодня, очень может быть, что солдаты получили еще один, вполне конкретный, хоть и не освещенный в средствах массовой информации приказ.
Он опустил глаза. На ковре лежала какая-то квадратная черная штука, это она выпала тогда со зловещим стуком из кармана Хэнкса, это она попалась под ноги на коротком пути до ядерного чемоданчика ..
Он дотронулся до нее кончиком ноги
На полукруглой шкале трепетала стрелка
ГЛАВА VIII
— Здесь?
— Здесь, — ответила я. — Подожди, мне надо чуть отдышаться.
Я опустилась на скамейку перед подъездом и достала из сумочки зеркальце. Да, вид еще тот. По дороге от метро до этого дома, где жил Крис, нам пришлось еще раз удирать от сборщиков референдумных подписей, а потом сделать довольно конкретный крюк, обходя орущую демонстрацию, перегородившую улицу транспарантами и плакатами. Вся левая сторона моего пальто была в какой-то бурой ржавчине, счищавшейся с большим трудом и не до конца. Волосы… но их, по крайней мере, можно было снова причесать, а вот длинная царапина через всю щеку не собиралась маскироваться тональным кремом. И наплевать. Криса все равно нет дома. А если бы и был…
— Ты готова? — спросил Грег. Когда мы перешли на «ты», я не помнила. Наверное, еще на эскалаторе, приходя в себя после той драки. И общались с тех пор только короткими односложными фразами — а в метро и не поговоришь по-другому, и на бегу тоже. Так что никакого плана, никакой стратегии дальнейших действий у нас не было. Мы просто пришли. Туда, где могла быть та лестничная площадка. А могла и не быть.
— Подожди, сейчас.
Во дворе было пусто и тихо, ни одной живой души. Только негромко чирикали синички, прыгая по веткам голого осеннего дерева. Липы, я помню…
Мертвое желание. Прошлое желание. Девушка с сияющими глазами крепко держится за единственную в мире мужскую руку. Если нажать на нее посильнее, можно оттолкнуться от асфальта и взлететь. И девушка взлетает, высоко-высоко, и срывает в полете веточку липы, которая трепещет, задетая только что головой мужчины. И он улыбается, вообще-то он не понимает такого глупого ребячества, но ей, юной, сверкающей, можно все простить. А девушка опускается на землю и заглядывает ему в глаза, и притихает, все-таки они первый раз идут к нему, он обещал показать канарейку, и еще у него есть в холодильнике половина вкусного, приехавшего от бабушки торта…
А вот на этой самой скамейке сидели тогда три одинаковые старушки. И с одинаковым выражением лиц синхронно повернули головы, с увлечением следя за бурным развитием действия в нескончаемом сериале под названием «Личная жизнь наших соседей».
Боже мой, какая глупость. И как давно.
Я резко встала.
— Идем.
… — Высоко? — спросил Грег, занося палец над кнопкой лифта. Я помотала головой. Не люблю — особенно сейчас, когда настроение вполне располагает к клаустрофобии. Взяла Грега за руку, сделала шаг, увлекая его в сторону лестницы.
— Четвертый этаж.
Стандартный, безликий, никакой подъезд. По четыре двери на лестничных площадках. Четыре — на первом этаже. Четыре — на втором. Грег, зачем мы с тобой сюда пришли? Четыре двери, мертвое желание. Девушка с сияющими глазами просовывает узкую руку в дверцу канарейкиной клетки, птичка осторожно, с опаской подбирается к этой руке, раздумывает, вертя зеленоватой головкой, а затем аккуратно берет коротким клювиком с ладони овсяное зернышко. И девушка тихонько смеется в немыслимом детском восторге. «Крис, она разговаривает?.. Хочешь, я научу ее: я люблю тебя, Крис!»
Третий этаж. Четыре двери, как и положено.
Одна из них была полуоткрыта, и из проема выглядывала, опираясь на косяк, старушка в клетчатом фланелевом халате. Очень может быть, что одна из тех, одинаковых. Рядом с ней, спиной к лестнице, стояла грузная женщина с хозяйственной кошелкой на локте. Наверное, вышла за продуктами и остановилась поболтать по-соседски, подумала я, — как будто они имели ко мне хоть какое-то отношение.
— Яйца — четыре десять, — нервно выговаривала тетка с кошелкой, и ее визгливый голос раскатами отдавался в лестничных пролетах. — Четыре десять! А до соседнего супермаркета и не дойти, там эти толпятся, с плакатами. Как с ума посходили, нет, вы представляете: четыре десять!
Я почему-то замедлила шаги, и Грег взглянул на меня недоуменно и вопросительно. Не знаю, просто…
— Не бери в голову, деточка, — заскрипела одинаковая старушка. — У нас теперь новый Президент, он порядки быстро наведет, а ты не волнуйся, нельзя тебе волноваться…
— А тут еще эти, понастроились на нашей площадке, ну кто им позволил?! — отчаянно выкрикнула соседка и повернулась в профиль. Огромным выступающим животом. Клауди.
Крис.
Крис, который бросил ее, эту ни в чем не повинную беременную дуру. Бросил. И тем самым навсегда, безоговорочно убил ту сверкающую девушку из прошлого, которая взлетала за цветущей веткой липы, кормила с рук канарейку, любила его… Настолько, что даже через год отчаяния и разочарований это чувство осталось достаточно материальным, чтобы совместить далекие, нигде не пересекающиеся пространства на одной лестничной площадке… Теперь — все. Окончательно мертвое желание. Совершенно чужой человек. Вот только осталось заплатить долги. Его долги.
Я резко обернулась к Грегу. Он стоял на ступеньку ниже меня — лицо в лицо. И стремительный шепот в упор:
— Беги наверх. Дверь, наверное, еще там, но через минуту ее не будет. Ты должен успеть, беги!
Грег рванулся наверх, а я медленно завернула на третий этаж. Обе соседки обернулись на мои шаги. Недоумение и любопытство.
— Миссис Клауди, я к вам. По делу.
Она вытаращила голубые бессмысленные плошки глаз. Оплывшая, неухоженная, некрасивая. Она разглядывала меня с туповатым интересом, словно видела впервые. Впрочем, тогда — она ведь только что проснулась, и яркий электрический свет, и старательно маячившая между нами фигура перепуганного Криса… Клауди меня не узнала, и слава богу.
— Меня просили передать… Ваш муж, Крис… Кристофер… чтобы вы не волновались. С ним ничего не случилось, он сейчас гостит у своей бабушки, ну, вы знаете, где это, на Западе. Вы всегда сможете его там найти, если… когда понадобится.
Вот и все. Если она заявится к нему, Крис ее не прогонит, не законченный же он подлец, в конце концов. И если выпишет его домой — приедет, куда он денется… Его пороху хватило только на то, чтобы потихоньку удрать, исчезнуть бесследно — но побег не удался. Ты уж извини, Крис.
Клауди несколько раз хлопнула белесыми ресницами, продолжая глупо разглядывать меня. Наверное, решая, говорить ли мне «спасибо». Да нет, пожалуй, не стоит.
— Все мужики — сволочи, — удовлетворенно отозвалась старуха. — Вот мой…
Голоса остались где-то внизу, гулкие, далекие, никакие. Замедленные. Потому что, снова ступив на лестницу, я внезапно впрыгнула в совершенно другой ритм, судорожный, лихорадочный, неумолимо набирающий скоростные обороты. Вперед, вверх, быстрее, быстрее!!! Может быть, еще… Я споткнулась на последней ступеньке между пролетами, упала на колено, съехала вниз на несколько щербатых выступов, сдирая кожу, вскочила, пошатнулась, взмахнула руками, удерживая равновесие… Я уже видела наверху створки дверей, бесчисленных, разнокалиберных… колеблющихся, как знойный воздух над раскаленным асфальтом…
— Грег!!!
Не надо было его звать, успела подумать я в следующие четверть секунды, лучше бы он один, хотя бы он один…
И все поплыло перед глазами, и только боль в схваченном железным браслетом запястье, и дребезжащий звон оркестра, и детское, острое, захватывающее дух чувство качелей, с самой высокой точки летящих вниз… Грубое резкое сотрясение внезапной остановки, смягченное, словно рессорой, душными горячими объятиями.
Когда я пришла в себя, вернулась в реальность, открыла глаза и взглянула из-под низу в лицо Грега, его губы шевельнулись. Что-то знакомое и щемящее — хотя, конечно, я не расслышала точно, а может, и сама это придумала…
«Здесь, со мной…»
Я высвободилась — не отнимая руки — и огляделась по сторонам. Это была совсем другая лестничная площадка.
Маленькая, уютная, какая-то очень внутренняя, предполагающая не одно помещение, предшествующее этой узкой лестнице с мягкой ворсистой дорожкой поверх зеркального паркета мозаикой светлого и красного дерева. Компактная, словно табакерка с высоким потолком в деревянную шашечку, сочетанием теплых древесных тонов повторяющим узор паркета. Скромная, совершенно интимная — и в то же время выглядевшая элегантно, стильно и фантастически дорого, вплоть до тихого, по большому счету непростительного благоговения. Здесь нельзя было пробежать, подпрыгнуть, повысить голос. Плебейское чувство. К счастью, кое-что в интерьере не давало этому ощущению развиться до нелепости. Двери.
Грег тоже разглядывал их и тоже узнавал. Мы переглянулись и обменялись понимающими улыбками. Зеленое пупырчатое железо с орнаментом по краю и коричневый дерматин со значком пасифика, рассохшиеся дощатые планки перевернутой буквой дубль-вэ и ровные, свежие, хорошо пригнанные сосновые доски… Пестрая эклектика, оскорбляющая так хорошо выдержанный классический стиль. Которому все же соответствовали три узкие высокие двери светлой полировки.
— Это здесь, — громко прошептал Грег, — Мы удачно попали. Я не очень-то и старался, главное было выдернуть тебя из того пространства, ну, которое сворачивалось.
При этом он как-то странно взглянул на меня — опять что-то знакомое, саднящее, словно ногтем провели по гитарной струне, — и крепче сжал мою руку, словно боясь ненароком ее отпустить. Но заговорил спокойно, по-деловому, и за это спокойствие впору было по-настоящему его зауважать.
— Значит, смотри: тот бандит и машина профессора за одной из этих дверей, здешних, я имею в виду. Черт, если бы мы зацепились за какое-нибудь другое измерение, сейчас бы не пришлось гадать, смело бы ломились в самую крутую дверь. Хотя… он же псих, мог бы взорвать ненароком полмира ко всем чертям. Вот если бы как-то забраться к нему с другой стороны, откуда он не ждет, — должны же тут быть какие-нибудь смежные комнаты или вроде того… Слушай, может, поискать что-то вроде инструкции на случай пожара, с планом комнат?
Я вздохнула. Звучало совсем неплохо, но…
— Грег, если б это было так просто, его бы давно повязали. Сюда же стянуты всякие там группы захвата, только они не имеют права на опрометчивые действия. И мы с тобой тоже не имеем.
О своих словах я пожалела мгновенно. Нет, нормальные были слова, разумные, логичные, и должен же кто-то был их озвучить, кто-то мыслящий и дальновидный, не Грег же…
Грег. У него вдруг стало такое лицо… Словно у ребенка отобрали честным трудом заработанную конфетку и на его глазах разворачивают фантик… Его глаза — бессильные, затравленные, как тогда в автобусе.
Он выпустил мою руку, и я поняла, почему. До сих пор это он держал меня, переносил из пространства в пространство, страховал, оберегал, а теперь… Держаться за меня, привычно ждать от меня помощи, неожиданного выхода из неразрешимой ситуации он больше не хотел. Бедный. Кто меня тянул за язык, пусть бы лучше он искал свою пожарную инструкцию…
— Грег, а может…
Договорить я не успела.
За одной из светлых изысканных дверей, прямо за моей спиной, внезапно раздался дикий нечеловеческий рев, на него наложился страшный грохот, треск, звон битого стекла. Я инстинктивно отскочила, почувствовав, как эта дверь содрогнулась и завибрировала, как от сокрушительного удара, но по плечам успели попасть отскочившие рикошетом мелкие кусочки штукатурки. Там, за стеной, рухнуло что-то очень тяжелое, развалившись на куски, а невидимый разъяренный буйвол продолжал хаотично бушевать, круша все вокруг. Дверь сотрясалась, все еще удерживая что-то ужасное там, за ней, — и вдруг я осознала себя на полу, скорчившейся в комочек, вжавшейся в стену, зажмурившейся, плачущей, готовой громко, отчаянно звать маму… И никого рядом не было, только страх и высокие потолки — и стремительная фигура, метнувшаяся прямо на эту сумасшедшую дверь, навалившаяся на нее, вцепившись в ручку…
— Грег!!!
Он даже не обернулся.
И дверь наконец распахнулась, и между ними двумя все еще высился остов тяжелого дубового шкафа, косо заслонявшего проем. Между Грегом — и тем огромным, багровым, бешеным. И тот, другой, с ревом кинулся вперед, не замечая преграды, и монолитная доска обрушилась, переломившись надвое с оглушительным треском.
Я заставила себя широко раскрыть глаза и увидеть, наконец, эту живую махину во всех деталях: волосатая грудь и отвисший живот в клочьях разодранной футболки, громадные ручищи, сжимавшие — одна ножку стула, а другая, окровавленная, горлышко разбитой бутылки, — темно-фиолетовая шея со вздувшимися жилами, квадратная небритая морда и заплывшие кровью глаза. И он рычал совершенно по-звериному, и было странно различить в этом рыке членораздельные слова:
— Где?!! Он?!!
Они с Грегом соприкоснулись, и я снова зажмурилась, и снова заставила себя смотреть — а гибкая, какая-то неправдоподобно тонкая фигура Грега уже полностью скрылась за монолитной спиной сумасшедшего быка, тот взревел и повернулся всем корпусом, а сверху начала медленно, как в кино, падать сорванная с петель высокая дверь светлого полированного дерева… И что-то оказалось на полу первое — то ли волосатая туша, неожиданно потерявшая равновесие, то ли этот прямоугольный кусок подавляющей роскоши, то ли…
А звука падения не было — все заглушила мелкая, густая, неотвратимая дробь выстрелов.
Дальше я плохо помнила. Что-то вроде оглушительного женского визга и отчаянного крика: «Не стреляйте!!!» Неужели это орала я? Нет, я ведь тогда страстно желала только одного — провалиться куда-нибудь, ничего не видеть, прикрыть голову ладонями. Но я куда-то бежала, зачем-то поднимая вверх скрещенные руки, и споткнулась на перегородившей наискось коридор двери, и на меня в упор смотрели круглые автоматные дула и бессмысленные плоские лица в камуфляжных касках… А потом вдруг увидела того — запрокинутая к потолку квадратная морда в сизой щетине, уже не багровая, а бледно-желтая, и только три все еще налитых кровью вытаращенных глаза — особенно глубокий и кровавый тот, что посередине…
И было еще мгновение затишья, и знакомое чувство колеблющегося мира, и тяжелое безвольное тело, которое я тащила неизвестно куда за руки, за голову, за воротник светлого плаща… Все обрывалось, все рушилось, оставалась какая-то секунда, не больше, я точно знала… А коричневая дверь, обитая старым дерматином, не хотела открываться, кто же мог, черт возьми, запереть эту дверь…
Зато подалась соседняя с ней — желтая, ровная и смолистая на стыках досок, пахнущая свежей сосной…
ГЛАВА IX
Дверь пахла свежей сосной, ровная и янтарно-желтая, а на стыках узких, плотно пригнанных досок выступали полупрозрачные капельки смолы.
Он сразу ее узнал, хотя никогда раньше не видел и видеть не мог. Впрочем, ему и не пришлось выбирать. С самого начала, едва оторвавшись взглядом от мечущейся по шкале стрелки, он не замечал ничего, кроме этой двери, ничего вокруг…
И она подалась так легко, без скрипа, словно там, за ней, давно дожидались именно его.
Но он до последней секунды боялся, что все это окажется сном, миражом, игрой его собственного усталого воображения, — и поэтому ринулся вперед суетливо, лихорадочно, неловко и, зацепившись ногой за невидимый порожек с той стороны, не удержал равновесия и растянулся во весь свой полутораметровый рост.
И зарылся лицом в теплый душистый ворох осенних листьев.
Он не встал сразу, а просто перевернулся лицом вверх. И успел заметить, как закрывается сама собой узкая сосновая калитка, отсекая тот, другой, страшный и ненужный мир. Справа и слева от нее расходились широким полукругом высокие, заостренные на концах бревна частокола, такие же желтые, свежеотесанные, все в заусеницах и крупных каплях смолы. А над ними было небо. Ярко-синее там, где в него вонзались контрастные золотистые колья, а выше просто голубое, чистое и огромное. И в самом зените неподвижно висело миниатюрное, просвечивающее, как кусочек белого гипюра, круглое облачко.
Он раскинул руки. Зачем вставать?
Кстати, сейчас, лежа на теплой осенней подстилке, можно было и поразмыслить не спеша над тем, что он, собственно, сделал, каким образом совершил этот фантастический побег. Действительно ли вялый, утомленный, не желавший напрягаться мозг сумел-таки восстановить в памяти и четко разложить по полочкам пьяные откровения Хэнкса? Сопоставить их с небрежно прочитанной по диагонали лет десять назад научной статьей какого-то профессора, фамилия которого начиналась то ли на «Т», то ли на «Р», статьей, где не очень-то аргументированно доказывалась материальность сильных человеческих чувств и желаний? И затем свести все это воедино на квадратной черной коробке с ровно светящейся красной лампочкой и мерцающей зеленой? И догадаться, что там, за дверью, в холле… что надо теперь же, немедленно выбежать туда…
Ничего он не продумывал, не анализировал, не сопоставлял. Он всего лишь бессознательно выполнил прямое практическое указание пьяного бандита, потрясавшего накануне черным прибором. Туда-сюда рубильником, проще простого.
Маленькое облачко в центре неба незаметно распалось на две половинки, и каждая из них неуловимо растворялась, становясь все более прозрачной, и вот они совсем растаяли, оставив Небо безупречно ясным и голубым.
Он приподнялся сначала на локтях, потом сел, разворошив желто-охристую подстилку, и, наконец, выпрямился. Частокол оказался не таким уж высоким — даже он, с его несолидным ростом, мог бы, подтянувшись на цыпочках, заглянуть на ту сторону. Вот только стоило ли? Там, за этим забором, могли оказаться дорога, поле, лес, река — но мог по-прежнему светиться мертвым люминесцентным светом миниатюрный квадратный холл перед президентской спальней, утыканный к тому же чужими разнокалиберными дверями, словно нелепая лестничная площадка… Он повернулся спиной к желтой сосновой калитке. То, что он теперь видел впереди, было реальным, однозначным, настоящим.
Сплошной ковер всех жарких оттенков осени взбегал на небольшой пригорок, где скромно, почти не выделяясь по цветовой гамме, стоял легкий двухэтажный коттедж с треугольной сказочной крышей. Дальше убегали до горизонта ровные стволики невысоких, в человеческий рост, деревьев тоже горячего, бордово-оранжевого сада. За ним тонули закругляющиеся по сторонам края частокола, создавая впечатление бесконечности и безбрежности этих золотых, медных и бронзовых владений, хозяин которых темной нескладной фигурой четко выделялся на фоне своей хижины-дворца. Фигура наклонялась, выпрямлялась во весь рост, слегка прогибалась назад и всем корпусом устремлялась вперед, затем, на секунду опять выпрямившись, снова наклонялась… Человек рубил дрова, только и всего.
Президент — или бывший Президент, да какое, собственно, это имело здесь значение… просто гость. Гость отряхнул с костюма несколько приставших к нему темно-желтых и светло-коричневых листьев, пригладил рукой коротко стриженные немногочисленные волосы и пошел здороваться с хозяином.
Человек рубил дрова. Увлеченно, даже азартно, почти творчески. Устанавливал маленький деревянный цилиндр точно посередине большого, возле темной монолитной колоды — так, что получалось что-то вроде языческого жертвенника. Потом примеривался сверкающим на солнце топором, коротко бил — и вспыхивал улыбкой каждый раз, когда в стороны разлетались яркие на расколе половинки. Он не складывал сразу дрова, и они россыпью лежали вокруг, как солнечные лучики на детских рисунках. Хозяин нагибался за следующим чурбаном, которых осталось не так уж много, — и он чуть ли не переламывался пополам своей узкой угловатой фигурой. Похожий на Дон Кихота. И еще на Авраама Линкольна.
Гость остановился рядом. Просто остановился, ничего не говоря, не здороваясь. Не так уж это легко — подойти, кашлянуть, протянуть руку, профессионально не опуская глаз, широко, тоже профессионально, улыбнуться. Сколько лет не виделись, ты совсем не изменился, старина. Неплохо ты устроился, как я вижу. А помнишь…
Нелегко. Даже если тебя перенесло сюда действительно сильное материальное чувство. Тем более, если это чувство вины.
Хозяин не замечал гостя. Хозяин рубил дрова, и этого было вполне достаточно, чтобы заполнить доверху данные минуты его жизни. Придется, видимо, подождать, пока небольшая уже поленница у его ног не исчезнет, пока высокая фигура один раз не переломится вхолостую, а затем выпрямится и классически проведет по лбу тыльной стороной ладони. Ну и пусть. Они оба уже прождали значительно дольше…
Около самых глаз вдруг замельтешила с жужжанием огромная черная муха, гость инстинктивно зажмурился и несколько раз суетливо взмахнул рукой. Муха сделала в воздухе вираж и перелетела к хозяину, она была вовсе не черная, а неоново-синяя, блестящая на солнце. Дон Кихот-Линкольн, как раз замахнувшийся топором над жертвенной пирамидой, опустил длинную правую руку. Невооруженной левой он прогнал насекомое с густой посеребренной бороды, шумно вздохнул и обернулся.
Секунда — просто удивление. Ползут вверх лохматые треугольные брови.
Секунда — это долго. Успеваешь о слишком многом подумать.
Если бы не он, а ты. То есть, если бы тогда — не ты, а он. Он принимал бы поздравления, пожимал руки, вспоминал пятиминутный экспромт победителя, заготовленный на всякий случай еще в самом начале гонки. А ты пробирался бы по стенке к выходу, стараясь быть как можно незаметнее, хотя кому оно надо — замечать какого-то аутсайдера. И ты, именно ты твердил бы про себя: а зато… Зато я остался честным, я не шел на сделки с совестью, я не предавал друзей, мне сейчас, может быть, гораздо легче, чем ему… И черта с два верил бы самому себе. А потом…
—Чарли?! Это ты?!!
Разлапистые брови все еще стояли двускатной крышей домика — а яркие серые глаза под ними уже смеялись, сверкали, искрились, разбегаясь лучиками загорелых морщин. Из зарослей бороды блеснули крупные, ровные, совершенно лошадиные зубы, и гость невольно, по старой привычке тела содрогнулся, увидев, что на его плечо стремительно опускается огромная дружеская пятерня. Да, старина, ты совсем не изменился…
— Стивен…
А если бы ты? То есть, если бы это он сейчас…
— Каким ветром, старик? — голос у Стивена был все такой же мощный, раскатистый, созданный для публичных выступлений без микрофона. — Отпуск? А мы-то тебя жалели, раньше ведь — помнишь? — президенты весь отпуск просиживали в летней резиденции и по тридцать встреч проводили за две недели, это только официальных! Я всегда говорил, что ты реформируешь всю систему, уж я-то тебя знаю как облупленного. Иначе ты б туда и не полез. Мы тут, кстати, на выборах такую кампанию за тебя развели, ты лично мне четырьмя голосами обязан, и еще пятнадцатью жене… Масштабы!
И, выбросив вперед жилистую руку, он словно ножкой огромного циркуля описал широкий полукруг. Сильный, уверенный, победительный жест. Одним этим жестом Стивен мог бы повести за собой миллионы избирателей — миллионы, которые никогда не почувствовали бы себя обманутыми. Человек, сотворенный для власти, настоящей, действительно масштабной…
Отсюда, с холма, частокол был просто невысокой зубчатой полоской, и вид на окрестности раскрывался на много километров вокруг. Ярко-синяя петля реки — а все остальное окрашено в теплые цвета осени, от лимонно-желтого до густо-бурого. Косые в перспективе квадраты полей, неровные пестрые пятна лесов, на том берегу реки — темно-зеленая полоса хвойного бора. И на первый взгляд ни одного строения, ни одного признака присутствия живого цивилизованного человека… Впрочем, приглядевшись повнимательнее, Чарлз все-таки разглядел что-то похожее на остроконечную двускатную крышу среди кирпично-багряных деревьев. И еще два невысоких приземистых домика совсем далеко, за рекой…
— Красивые тут места, Стивен, — сказал он. Хозяин засветился широчайшей лошадиной улыбкой, такой яркой, зажигательной, трибунной. И вслед за гостем сам описал взглядом обширную панораму вдоль горизонта — просто не мог лишний раз отказать себе в удовольствии, которое, в сущности, мог получать и получал в больших количествах каждый день. Утвердительно кивнул живописной гривистой головой.
— Да, места будь здоров. И людей мало: вон там живут Хиггинсы, во-он — старик Гольдштамм, а фермы Эбенизера отсюда и не видать. Есть, правда, еще поселок — двадцать пять километров на север, жена туда каждый день ездит, она в школе преподает. — Стивен снова тепло улыбнулся, сузив серые глаза. — Видел бы ты, какой она тогда, перед выборами, плакат повесила в твою поддержку! Сама рисовала, с фотографии. Так что ты вышел слегка помоложе, но, в общем…
Перед выборами! Чарлз криво усмехнулся — два года, две вечности назад. Он уже и забыл… да пожалуй, он слишком быстро проникся мыслью, что всю жизнь был Президентом. Здесь, на безлюдных холмах, время идет гораздо медленнее. Стивен.
Если бы не ты, а он. Если бы он не получил подножки в самом начале, если бы стремительно покатился в гору, если бы не замечал мимолетные годы в промежутках между предвыборными гонками, если бы фотографировался для плакатов на фоне национального флага… Во всяком случае, фотографу не приходилось бы, поругиваясь сквозь зубы, устанавливать штатив так, чтобы камера глядела на главу державы немножко снизу. И вся разница?
А кто знает, может, и вся. Может, и он рано или поздно пришел бы к позорному краху в виде пьяного бандита в собственной спальне и осторожных журналистских формулировок на экране телевизора. Или в какой-то другой форме… не все ли равно. Может, и он бы теперь, по прошествии стольких лет, боялся бы поднять глаза на давно все простившего и потому неизмеримо более сильного и уверенного друга…
Чарлз сделал над собой усилие и все-таки поднял взгляд. Стивен стоял нерушимо, как статуя, высокий и прямой, гордо вскинув бородатый подбородок. И улыбался чуть мечтательно, как если бы действительно — он, а не…
— Листья по всему двору — видишь? Это жена придумала. Привозим тележкой из сада и рассыпаем. Другие, наоборот, убирают их изо всех сил, сваливают в кучи, жгут… а красиво же! Вот весной, когда снег сходит, можно и сгрести… Умница она у меня.
Есть ли у него телевизор?! — вдруг со внезапным смятением подумал Чарлз. Почему-то это показалось очень важным — хотя и врезалось нелепым диссонансом в желто-охристую безмятежность. Знает ли он? «В отпуск… раньше ведь, помнишь…» Неужели он даже радио не слушает?! А если знает — то почему так упорно говорит о другом, о совершенно другом?..
Чарлз нагнулся, поднял с земли длинную янтарную щепку, переломил ее напополам, потом еще раз, еще… Короткие обломки посыпались на землю, кружась, как маленькие вертолетики. Надо выяснить… надо спросить… как-нибудь.
И он спросил:
— Давно ты женат, Стивен?
За полсекунды до вопроса хозяин наклонился, переломившись надвое совсем как та щепка, и начал складывать горкой дрова, разбросанные среди листьев.
— Давно… Ну, в-общем-то, как только так сразу. Мы здесь венчались, то есть в поселке, там такая церквушка… — он полувыпрямился, чтобы указать направление. Чарлз наконец-то спохватился и присел на корточки, помогая собирать дрова, пахнущие, как и калитка, смолой и свежестью. Стивен, не сходя с места, длинной ногой подфутболил далеко откатившийся волокнистый лучик и засмеялся, радуясь ловкому маневру. И продолжал неторопливо:
— Поженились, а на другой день прикупили участок под застройку и под сад. Сад тогда же заложили. Персики, тут их никогда раньше не выращивали. Старый Хиггинс клялся, что не приживутся, а приживутся — так выродятся… Я теперь ихним ребятишкам каждый год по два ведра на брата посылаю.
Знает или не знает? Стивен, у которого уже совсем поседела борода Авраама Линкольна. И прошла целая жизнь со времен их последнего общего дня рождения. Жена, персики, осенние листья, рассыпанные по двору… Не знает? Или сознательно противопоставляет свои бутафорские сокровища его слишком настоящему краху? Празднует победу, хоть и запоздалую.
Сильное желание… Он чувствовал себя виноватым — нет, слабо: предателем, преступником все эти годы, — а теперь даже то ощущение ускользает на второй план… Знает?!
— Урожай — в июле, вот если бы ты тогда приехал… Персы — с мой кулак! Ничего, сейчас будем чай пить с вареньем, вот только жена вернется… Она сегодня не на работе, в саду возится.
Он выпрямился, приставил широкую ладонь рупором ко рту и позвал:
— Кэти!
Миг тишины.
Взревела оглушительным жужжанием одинокая муха — в мире, где в одночасье вымерли все звуки. Еще секунда абсолютной глухоты. Это — все. Он не перенесет. Впрочем…
Он мог бы и догадаться. Кэти. Конечно, а как же иначе?
…Стояла точно такая же осень, только теплее, в тех местах все времена года были если не жаркими, то просто теплыми. Кэти — на скамейке, ярко-синий короткий плащ среди лимонных листьев. И ее ноги — немыслимо длинные стройные ноги в чулках чуть поджаристее телесного цвета, скрещенные и подобранные под самую скамью. Эти ноги делали ее на голову выше Чарлза, что одно сводило на нет все его и без того гипотетические шансы. Но теперь, когда он стал мэром!.. Теперь, когда исчез Стивен…
Все думали, что она уедет с ним — а она осталась. Она собиралась окончить колледж, получить учительский диплом и возможность продолжать образование… по крайней мере, она говорила так всем. Не все одобряли, но все верили. Что ж тут удивительного, что поверил и он? Молодой, не уродливый, уверенный в своих силах, добившийся блестящего успеха на первой ступени лестницы, которую собирался штурмовать до самого верха!
И влюбленный.
Он опустился рядом с ней на скамейку, неловко прижав край скользкого синего плаща, отодвинулся, заговорил. Смешно, сам себе он казался таким убедительным… За последние месяцы он настолько натренировался в ораторском искусстве, что никого не считал способным составить себе конкуренцию. А эта речь была настоящим экспромтом, в общих чертах и аргументах основательно подготовленным, но оживленным стихийными моментами, драматическими и смешными, трогательными, самокритичными, блестящими! Эта девушка с умопомрачительными ногами, с которой они дружили чуть ли не с раннего детства, которую все в их компании привыкли считать безраздельной собственностью Стивена, она должна была проникнуться… Понять, что сейчас к ее ногам брошены не просто рука и сердце какого-то Чарли, а все радости и привилегии, положенные супруге успешного политика, уже сегодня мэра города, а в будущем… Что это ее, Кэти, рано или поздно титулуют Первой леди страны. Он хорошо говорил. Эту речь стоило бы занести в хрестоматии для школьников. Как достойную альтернативу слишком короткой, а потому зыбкой и рискованной фразе: «Я люблю тебя»…
Кэти вертела в руках резной кленовый лист и в такт плавным убедительным словам обрывала его между прожилками. Когда Чарлз поставил последнюю точку, в ее пальцах остался только скелет этого листа. Кэти бросила его под ноги и повернула голову.
Она не должна была говорить «да». Хотя бы «может быть». Или «мне надо подумать». Если бы она сказала это, его жизнь не превратилась бы в длинную цепочку поражений, замаскированных под победы. Своим «может быть» — даже если бы оно так и не трансформировалось в «да» — она уничтожила бы груз вины, который уже тогда давал себя чувствовать. Вины нет, если нет человека. А Стивен навсегда перестал бы существовать, если бы она тогда сказала просто: «Мне надо подумать»…
Но она сказала другое:
— Я, наверное, скоро увижу Стива… Передать ему от тебя привет?
И еще:
— Прости меня, Чарли…
Удаляющийся синий плащ на фоне желтой аллеи.
…Она снова была в синем — яркое пятно спортивного костюма, вынырнувшее из-за вереницы коротких стволов багряно-рыжих плодовых деревьев. Она была такая же стройная, пожалуй, она даже немного похудела и теперь тоже чуть-чуть напоминала Дон Кихота. Чарлз машинально отступил на несколько шагов в сторону, откуда-то возник нелепый панический страх встречи — спрятаться, уменьшиться, стать невидимым!.. Хотя бы на первые несколько секунд…
И в первые несколько секунд Кэти его не заметила. Она видела только Стивена, стремилась только к нему — легкие быстрые движения длинных-длинных ног внутри мешковатых штанин — и с разбегу прижалась лбом к его груди. Она всегда так делала. Она всегда принадлежала Стивену, это было правильно и нормально, усомниться в этом было не менее странно, чем не верить в закон всемирного тяготения…
А он усомнился. Тогда, на скамейке. И, естественно, проиграл.
И с тех пор привык проигрывать.
— У нас гость, — в голосе Стивена прозвучала шуточная укоризна. — Хоть бы поздоровалась, что ли…
Кэти повернула голову прямо на его груди. Конечно же, здоровая, загорелая, улыбчивая, совершенно молодая. Как следует удивленная.
— Чарли?!
— Он приехал в отпуск, — гордо объявил Стивен. — К нам! Вот что значит глава державы, который способен распоряжаться всем, в первую очередь самим собой. Держава подождет, правда, Чарли?
Не может быть, чтобы он действительно ничего, до такой степени ничего не знал. Но тогда — это было не просто торжество неожиданной, свалившейся с неба победы. Это была пляска на костях. Не просто жестоко — чудовищно, недостойно не то что бившего друга — любого мало-мальски великодушного человека. Это нивелировало, швыряло в грязь, делало стыдным и нелепым чувство вины, которое висело все эти годы на плечах, которое сдвинуло, в конце концов, ту чертову стрелку!
Кэти. Она, наверное, тоже знает…
Синяя фигурка отлепилась, наконец, от груди Линкольна-Дон Кихота.
— И ты не придумал ничего лучшего, чем заставлять гостя собирать дрова, Стив? Узнаю, это на тебя похоже. Идем, Чарли, покажу тебе, как мы устроились, а этот медведь пускай доделывает дело. Да, Стив, мне не нужны эти щепки посреди двора. Закончишь — присоединяйся к нам.
Она была по-прежнему на голову выше — конечно, почему бы и нет. А руки стали горячие и сухие, — а ведь когда-то она комплексовала из-за влажных ладоней… Климат, наверное. Или возраст.
Вот так и дальше. Думать о ничего не значащих вещах, подмечать детали и спасаться тем самым от реальности. Хотя навряд ли теперь ему удастся спасти хоть часть того, что раньше было его личностью…
Кэти остановилась сразу же, как только они вошли в дом. Присела на узкую деревянную скамью у двери — снова синее на желтом, обрати внимание, сделай вид, что это до сих пор важно… Подобрала под лавку длинные ноги. Повернулась к нему — как тогда. Заговорила.
— Чарли, — голос прозвучал глухо и тускло, словно всю звонкость она оставила там, на улице. И пышущий здоровьем румянец тоже, и искристый взгляд, и улыбку. Наверное, игра света, — и все-таки совсем другая женщина, медленно, мучительно ищущая формулировку того, что должна была сейчас сказать. — Знаешь, Стив — он совсем не читает газет, с того самого времени, не признает ни телевидения, ни радио. Даже соседей обрывает, когда они пробуют заговорить с ним о политике. Единственный раз, когда мне удалось его заинтересовать чем-то выходящим за рамки вот этой жизни, — она сделала кругообразное движение рукой…
Точно такое же, как недавно Стивен. Только у него это был жест властелина — а она словно очерчивала границы тюремной камеры.
— …единственный раз — это когда ты баллотировался на Президента. Мы так болели за тебя! Я даже агитацию развернула в школе, смешно, конечно, больше ради Стива, чтобы хоть как-то…
Она вдруг резко опустила глаза и прошептала совсем сдавленно:
— Я не хотела, прости. И еще тише:
— Что ты теперь будешь делать?
Ее глаза были близко-близко — темные, окруженные мелкой сетью невидимых издали морщинок, растерянные, отчаянные, родные. Она все знала, в том числе и то, что ничем не может ему помочь, — по она была готова разделить с ним напополам тяжесть его краха, его последнего поражения.
Как много лет назад разделила то, первое поражение со Стивеном.
Вот только Стивен имел на это право. Она была его — изначально и безраздельно. Воспользоваться сейчас ее сочувствием, в чем бы оно ни выражалось, — было бы попросту воровством.
На его руке лежали ее горячие сухие пальцы. Он слегка пожал их и поднялся со скамьи.
И в этот момент со двора раздался голос Стивена — звучный, мощный, удивленный, озабоченный и даже почти испуганный:
— Кэти, Чарли! Сюда!
Я успела увидеть, как из пряничного домика на пригорке выскочили две темные фигуры, — а бородатый мужчина был уже рядом, и он успел подхватить сползающее на землю у моих ног тяжелое тело, когда в ушах грянул знакомый оркестр, а перед глазами замелькали стаи черных роящихся точек…
ГЛАВА X
По краю желтой рамы окна ползала большая, синяя, сверкающая на солнце муха. Взад-вперед. Потом перелетала к самому уголку и снова начинала ползать. Иногда останавливалась и потирала черные членистые лапки.
У женщины были темно-карие глаза без бликов и короткие каштановые волосы с проседью, от окна на них падали рыжие отблески. Женщина немного подвинулась, и рыжинки погасли. Одетая в синее, с воротником резинкой под шею.
Еще был потолок, обшитый желтым деревом, как и все остальное. Там тоже ползала большая муха, но ее не получалось разглядеть как следует.
И тут я вспомнила. И подскочила, как сумасшедшая пружина.
— Что с Грегом?! — я лихорадочно отыскала глазами женщину, которая именно в этот момент зачем-то встала и отошла в другой конец комнаты, но сейчас всполошилась и стремительными шагами вернулась ко мне. — Это тот парень, который…
— Все нормально, — голос у нее был очень мягкий, предназначенный успокаивать. — Муж повез его к соседу, мистеру Гольдштамму, он врач, — но это так, на всякий случай. Насколько я могу судить, у молодого человека ничего серьезного, несколько царапин. Царапин у Грега побольше, чем несколько, машинально подумала я. Соображалось медленно, в такт движений мухи по оконной раме. Вообще странное чувство: как будто воскресным утром какой-то шутник трясет тебя за плечо и кричит, что пора вставать, иначе опоздаешь, — а подсознание в курсе, что сегодня выходной, и нужно спать, спать, спать…
— Ты сама как? — спросила женщина.
Я спустила ноги с кровати. Шутник прав, сегодня вовсе не воскресенье.
— Нормально. Я то и дело хлопаюсь в обморок, это от перепадов давления. В прошлом веке была бы очень модной барышней. Так что… вы не обманываете меня насчет Грега?
Женщина отвернулась и снова прошлась чуть ли не к самым дверям. Ноги у нее были, как у манекенщицы, даже сквозь спортивный костюм заметно. Кто она такая? И вообще…
Она пытливо посмотрела на меня через всю комнату.
— Левое плечо в мякоть навылет. Действительно царапина, если учесть, что в него стреляли из автомата.
Ее голос уже не был ни мягким, ни успокаивающим. Скорее обвинение: откуда вы взялись, да и как смели взяться в моем доме, вы, кисейная барышня без чувств, и парень, нарвавшийся где-то на автоматную очередь? Кто вы такие, — да, с ее стороны этот вопрос гораздо правомернее, нежели с моей, — бандиты, террористы, грабители банков? Теперь, когда ее добрый самаритянский долг исполнен — я приведена в сознание, а Грег отправлен к врачу, — она хотела бы все знать. Все, что случилось.
Я тоже хотела бы. А впрочем, можно и догадаться, восстановить частично по памяти, а частью из воображения всю картину, предшествовавшую ползанью синей мухи по краю окна.
Третий багровый глаз на мертвом лице Фредди Хэнкса. Самозванный Президент умер, вместе с ним умерли и его маниакальные, нелепые, но достаточно материальные желания. Свернулось активизированное их силой пространственное измерение, и дверь президентской спальни исчезла с общей лестничной площадки.
И когда камуфляжные амбалы из оперативной группы бросились в погоню за мной и Грегом, их встретила глухая стена. В которой словно никогда не было — да и не могло быть — никаких лишних дверей. Может быть, один из этих ребят, который стоял ближе, который глазел на стену именно в тот момент, когда она заколебалась, растворяя эти самые двери, — может, вечером в баре он начнет, дико вращая глазами, делиться с товарищами своими впечатлениями по этому поводу. Само собой, кто-нибудь настучит начальству. А наверху либо отмахнутся, сочтя все это обыкновенными солдатскими байками, либо квалифицируют как шизофренический бред, и тогда парню больше не носить камуфляж… Всего-то.
А тем временем около выбитых дверей спальни Президента начнут хозяйничать тихие деловые эксперты секретных спецслужб. Распростертый труп Фредерика Хэнкса обведут мелом и погрузят на носилки, и больше этого огромного волосатого тела никто никогда не увидит. И вряд ли какие-нибудь газеты опубликуют список вещей, обнаруженных в карманах вельветовых шортов покойного: две мелких монеты, заржавевший штопор, скомканный неоплаченный счет за электроэнергию, четыре шурупа и прибор неизвестного назначения, визуально представляющий из себя пластмассовую коробку черного цвета, пятнадцать с половиной на семнадцать сантиметров, снабженную четырьмя лампочками, из которых одна горит красным светом, другая мигает зеленым, а также рубильником и шкалой с нанесенными полукругом делениями, по которой движется стрелка… А может, даже в секретных документах они поостерегутся описывать так подробно. Просто — неизвестный прибор. Навсегда неизвестный.
И уже ничего не поделать.
Женщина в синем костюме продолжала испытующе сверлить меня взглядом. Нужно срочно сочинять какую-нибудь версию специально для нее.
Я встала и принялась застилать постель. С одной стороны — помогает думать, с другой — производит хорошее впечатление. Ночная рубашка, рассчитанная на безразмерную длину ног хозяйки, волочилась за мной шлейфом. Мое тропическое платье висело тут же на спинке стула, надо переодеться… Кстати, тут, несмотря на солнце, далеко не лето — самый настоящий октябрь с осенней свежестью и опадающими листьями. Я засмотрелась в окно, — оказывается, это был второй этаж, — красотища! И, похоже, совершенно дикие места. Это навело на замысел легенды.
— Понимаете, — начала я медленно, как все лжецы, — мы с Грегом давно любим друг друга. Но моя семья… вы, наверное, слышали — Карлуччи, бензиновые короли… Это моего отца застрелили три года назад, громкое было дело. Я не хочу иметь с ними ничего общего! Но теперешний Дон, мой дядя, он лучше знает, кому за кого выходить замуж, а мы с Грегом сбежали… Я думала, тут, в глуши, нас никто не достанет. Но сегодня они ворвались в гостиницу, и…
Получалось потрясающе, прямо хоть продавай сценарий в Голливуд. Правда, после такого опуса, конечно, оставалось только поблагодарить за гостеприимство, забрать Грега и откланяться. Зато хозяева не вздумают сдавать нас в полицию… только бы этот доктор не заявил куда следует об огнестрельном ранении раньше, чем услышит мою душещипательную легенду. А потом мы как-нибудь, хотя бы автостопом, доберемся домой… не знаю, где мы сейчас, но полушарие, похоже, то же самое.
И все. Конец истории о машине профессора Странтона и лестничной площадке.
Я выпустила из рук одеяло, резко вскинула голову и обернулась. Женщина в синем костюме заливисто, откровенно смеялась. Какую-то секунду я ошарашенно молчала, прокручивая в памяти все только что сказанное — ну неплохо же, во всяком случае, довольно логично и складно! — а потом зацепилась взглядом за узкие щелочки карих глаз в мелких лучиках-морщинках, и тоже неудержимо прыснула.
— Ну и фантазия у тебя, — переводя дыхание, сказала женщина. — Синьорина Карлуччи!
— Меня зовут Инга, — сообщила я и рванула вверх полотняный подол ночной рубашки. Не замедлила запутаться в ней и как раз искала в складках необъятного полотна не развязанные вовремя тесемки под шеей, когда скрипнула дверь, хозяйка возмущенно вскрикнула, а крайне смущенный мужской голос сбивчиво начал извиняться, и затем его извинения удалились вместе с дробными шагами вниз по лестнице…
У этого мужчины был знакомый голос. Просто донельзя знакомый.
Я переоделась, причесалась и навела косметику. Хозяйка, ее звали Кэти — «просто Кэти, без всяких там», — больше ни о чем меня не расспрашивала, только сказала, что ее муж с Грегом должны вот-вот вернуться, потому что моему жениху (а что?) требуется только простейшая перевязка. Конечно, старик Гольдштамм обязательно угостит гостей своим фирменным ликером, но даже с поправкой на это они будут очень скоро. Так, болтая, мы спустились вниз по легкой деревянной лесенке.
— Еще не приехали, Чарли? — спросила Кэти еще с верхней ступеньки.
Невысокий мужчина у окна повернул голову. Солнце светило ему в затылок, делая из лица темное плоское пятно, но сам силуэт, сама фигура… Он сделал шаг, становясь в профиль напротив ставни, и косые солнечные лучи наконец-то нашли его лоб и половину щеки…
Это был Президент страны.
Почему-то прежде всего я вспомнила, в каком виде ему только что удалось меня застать, и совершенно идиотски хихикнула. Тут же устыдилась, попыталась набросить на себя безукоризненную вежливость и выпалила не менее идиотски:
— Здравствуйте, господин Президент. Маленький мужчина у окна горько усмехнулся и молча переглянулся с Кэти. «Девочка ничего еще не знает». И произнес медленно, похоже, он первый раз пробовал на слух эти слова:
— Я уже не Президент.
Черт возьми, девочка знала больше, чем они оба вместе взятые. Девочка могла бы много порассказать о блестящей операции, проведенной доблестной оперативной группой секретных служб у двери президентской спальни, у выбитой двери, если быть более точной. О беспорядочных автоматных очередях и глупой пуле, застрявшей между бровями некоего алкоголика и дебошира Фредди Хэнкса. «Бесславная смерть бандита». Или — кто его знает, в свете верениц плакатов по всему городу и так называемого «всеобщего референдума», — может быть, газетные заголовки будут выглядеть иначе: «Славная безвременная смерть истинно народного Президента»… А что, многое произошло в мире, пока вы, господин Президент, греетесь на последнем осеннем солнышке у окна деревянного коттеджа в забытой богом и людьми идиллической глуши…
Стоп. Как… как он здесь оказался?!
Я деградирую, все эти обмороки, как можно было настолько стормозить, настолько медленно работать мозгами? Я должна была… да сразу же, как только увидела его, нет, раньше, как только узнала голос… Я должна была сообразить! Только один путь… между двумя дверями…
Скажем так, через лестничную площадку.
— Идут, — сказала Кэти, заглядывая в окно поверх моего плеча. И вприпрыжку, как девчонка, бросилась к двери.
— Стив! Салют, как там старик?
Я повернулась к Президенту. Вот так просто, к Президенту, лицом к лицу. Какое это имеет значение, когда…
— Господин Президент, я очень вас прошу… вы должны мне ответить, вы… вы даже не представляете, насколько это важно-Нелепая путаница в мыслях, нелепая каша во рту.
Он смотрит на меня чуть недоуменно, пытаясь на ходу натянуть маску вежливого сочувствия. Думает, наверное, что я собираюсь, воспользовавшись случаем, выпросить пенсию для своего старенького дедушки-фермера. Идиотка, ну шевели же языком, ну!..
В распахнутую дверь ворвался столб воздуха и солнца, а вместе с ним — долговязый бородач, муж Кэти, и — господи! — Грег, весь исчерченный зеленкой, словно вождь сиу, и с белоснежной на фоне очень сомнительной чистоты одежды повязкой на плече. Рукой он двигал, слава богу, свободно. Грег! Броситься, что ли, ему на шею, подтверждая хотя бы часть неудавшейся легенды. Или предоставить эту честь ему, основания к тому есть, я все-таки его спасла… В который раз.
Но Грег словно и не видел меня. На ходу кивнув Кэти, он целеустремленно подошел к маленькому человеку у окна и протянул ему руку:
— Меня зовут Грегори. Здравствуйте, господин Президент. Стивен мне рассказал, что вы здесь. У меня есть для вас очень важная информация.
И Грег заговорил.
Да, его язык, в отличие от моего, не заплетался, его губы не лепетали бессвязную несуразицу. Его голос звучал размеренно и четко, достаточно бесстрастно, достаточно эмоционально, достаточно убедительно. Грег начал с конкретики, которая одна и должна была сейчас интересовать поставившего на себе крест Президента. Фредди Хэнке, его последний дебош, его смерть. Беспорядочные действия группы захвата на территории Президентского дворца. А потом — лично я не сумела уловить границы, перехода на другую, резко отличающуюся тему, — нет, Грег развивал все ту же мысль, ее нельзя было не дослушать… но уже прозвучала фамилия профессора Странтона.
Собственно, Грег уже не в первый раз пересказывал эту историю — сначала Ольге, затем — в разных хронологических рамках — мне… Теперь ему оставалось только упорядочить события и факты, свести их в один сжатый, деловой рассказ, предназначенный для человека, привыкшего ценить время. Профессор Странтон, его поздняя любовь и его машина, совмещенные пространственные измерения, сакраментальные пункты А и Б… В этом месте Президент кивнул, словно услышал что-то знакомое.
Лестничная площадка. Разные люди, разные чувства и желания. Грег походя упомянул и Ольгу, и Эда, и Криса, и себя самого. Моего имени он не назвал. Ни разу. И все равно я чувствовала на себе их взгляды: Президента, Кэти, Стивена… И все они опустили глаза, когда Грег негромко говорил о самоубийстве профессора…
И вот это короткое повествование замкнулось кольцом — снова на фигуре Хэнкса, так кстати подвернувшегося под руку третьим силам. Я заметила, что Кэти, привстав на цыпочки, что-то шепчет на ухо своему длинному худому мужу, а тот растерянно переводит с Грега на Президента и обратно — наивные дон-кихотовские глаза. Было похоже, что Стивен впервые слышит о событиях, которые за последние два дня успели обсудить и в обывательской квартире Марты, и в полицейском участке тропического курорта Санта-Моника-Бич, и в патриархальном сельском доме бабушки Криса, и на улицах большого города… И все-таки именно сюда, к этим людям шагнул через лестничную площадку низложенный Президент… движимый какими чувствами?
А имею ли я право дознаваться об этом? И зачем мне, в сущности, это знать?
Грег закончил. Пауза была совсем недлинной, но все равно пугающе тихой и пустой.
— Мне нравится, как вы излагаете информацию, молодой человек, — внезапно нарушил тишину Президент. — Я хотел бы видеть вас своим пресс-секретарем. У вас есть опыт подобной работы?
Грег даже вздрогнул — настолько это было не то.
— Пожалуй, нет. Я работал офис-менеджером… на одной фирме.
— Языки знаете?
— Французский… — Грег громко проглотил слюну. Прежней плавности и уверенности в его речи как не бывало. — Испанский… начал учить.
Президент вынул из нагрудного кармана блокнот и складную ручку.
— Вот мой номер мобильного телефона, — он протянул Грегу отрывной листок. — Позвоните мне… когда утрясется… Нет, лучше даже раньше.
И он улыбнулся — совсем не та улыбка, которая сверкала с многочисленных плакатов, которая привычно вспыхивала под взглядами фотоаппаратов, телекамер и миллионов «сограждан». Усталая, горьковатая, ироничная, человеческая.
— В ближайшее время мне не помешает хороший пресс-секретарь.
И вдруг Президент резко, с какой-то неожиданно сокрушительной энергией обернулся к Стивену и Кэти.
— Где в ваших краях ближайший телефон? Есть вообще такое? Вы ж даже сотовой связью не покрыты, я проверял, — а нужно вызвать вертолет, срочно!
Кэти заторопилась, неуловимо улыбнувшись одними глазами.
— Это только из поселка, Чарли. Идем, я обычно доезжаю за пятнадцать минут, если дорога хорошая, а сейчас сухо… Стив, ты, надеюсь, еще не открутил то колесо?! Он хотел там что-то ремонтировать, но, я думаю…
— Колесо на месте, — медленно сказал Стивен. Президент подошел к нему поближе, протянул для пожатия руку. Его маленькая ладонь целиком утонула в длинных узловатых пальцах. Стивен склонил набок лохматую голову — так, чтобы глаза встретились в упор.
— Зачем тебе это, Чарли? — выговорил он совсем тихо. — Ты поспеешь на собственные похороны. Это совсем невесело… я-то знаю.
Маленький Президент вскинул подбородок и усмехнулся.
— Я уж постараюсь, чтобы невесело было не только мне.
В полуоткрытую дверь заглянула Кэти. Поверх синего костюма на ее плечи была наброшена серая куртка, волосы повязаны пятнистой косынкой. Со двора уже громко тарахтел автомобильный адотор.
— Чарли!
— Сейчас, — бросил Президент. И повернулся ко мне.
Так странно — он смотрел на меня снизу вверх. И не только потому, что был сантиметров на десять меньше ростом. Он смотрел на меня… да, с каким-то непонятным восхищением, уважением, даже преклонением. Как на античную статую. Нет, как если бы я была той настоящей живой женщиной, с которой две с половиной тысячи лет назад лепили эту статую…
— Если я правильно понял, — тихо, для меня одной произнес он, — это были вы, мисс.
И я кивнула — коротко, чуть-чуть, для него одного.
— Значит, она принадлежит вам.
Он уже ушел, и захлопнулась дверь, и во дворе взвизгнули на развороте тормоза, и угас вдали шум мотора, — а я все еще стояла совершенно неподвижно, не в силах отвести глаз от того, что лежало на моей раскрытой ладони, не замечая, как оно тяжелеет с каждой секундой, как постепенно немеет рука…
Она почти успокоилась, только слегка колебалась, та стрелка у основания шкалы. И ярким маячком светилась красная лампочка. И ведьмовским огоньком в дремучем лесу мерцала зеленая…