Подружка отрицательно мотает головой.
— Ну, сиди учись тогда.
…Возле лифта стоят японцы из соседнего люкса, они такие маленькие — он ниже Аньки на полголовы, а она едва достает ему до плеча — что кажутся ненастоящими. У японочки висит на шее несоразмерно огромный черный фотоаппарат с длиннющим объективом, странно, как она не гнется под его тяжестью. Японец в коротких шортах, смешной, все-таки осень. Они держатся за руки, как дети. Приезжает лифт, и они входят внутрь вдвоем, словно в створку морской раковины.
Анька спускается по лестнице пешком. Ступеньки застелены ковровой дорожкой, когда-то, наверное, пурпурной, а сейчас буроватой и добела вытертой на сгибах. Сколько лет, интересно, этому пансионату? И когда его последний раз ремонтировали?
В пролете перед третьим этажом внезапно слышится собачий лай, тоненький, скорее тявканье, неуместное и, пожалуй, пугающее. Но она не успевает ни испугаться, ни даже как следует удивиться — откуда?… глюки уже? — как под ноги подкатывается маленькое, кудлатенькое, серо-белое, с мокрым носом и розовым бантиком на ошейнике. Анька взвизгивает сначала от неожиданности, а потом сразу же от восторга, присаживается на корточки и, подхватив крохотную собачку на руки, начинает радостно тискать.
— Зисси! — зов отчаянным шепотом. — Зисси, где ты?!
Анька выходит в холл третьего этажа, держа собачку на руках, и сталкивается лицом к лицу с миниатюрной худенькой старушкой: огромные глаза в дальнозорких очках, голубоватая седина, тренировочный костюм. В конце коридора шумно дышит, приближаясь, вторая старуха, огромная, расплывчатая, развевающаяся складками, как привидение. Аньке хочется сбежать. Она молча сует собачку старушке и порывается развернуться, но цепкая лапка удерживает ее за рукав. Ну вот, влипла.
— Спасибо вам огромное, — шепчет старушка, заговорщически оглядываясь. — Я хотела бы только…
Подруливает ее паровозно дышащая подружка, ее второй подбородок полностью закрывает шею, в вырезе махрового халата колышется необъятная, подпертая чем-то старушечья грудь. Эта смотрит на Аньку без всякой благодарности, уничижительно и враждебно. Надо уходить, но маленькая старушка так и не отпускает ее руки.
— Вы ничего не видели, девушка, — веско чеканит большая. — Никаких собак. Вы меня поняли?
— Анюта, нельзя же так, — полушепотом укоряет ее маленькая. От совпадения имен Аньке становится совсем уж не по себе. — Вы не хотели бы выпить с нами чаю, милая? У нас в номере есть электрочайник и прекрасный земляничный чай. Идемте.
— Спасибо, — она пытается высвободить рукав, — но меня ждут… в другом месте.
Бабуля держит крепко. Собачка, перехваченная поперек ее левой рукой и прижатая к телу, дергается и поскуливает, требуя свободы. Крупная старуха забирает собачку себе.
— Я очень благодарна вам за Зисси и хотела бы кое-что объяснить… — худенькая старушка внезапно подмигивает. — А мальчикам иногда бывает полезно подождать.
Аньке становится смешно. Напряжение враз спадает, разжимается вместе со старушечьими пальцами на рукаве. Она кивает, и две бабки-подружки, развернувшись, идут вперед по коридору, указывая ей дорогу. Точь-в-точь мы с Марьянкой через пятьдесят лет, думает Анька и едва сдерживает истерический хохот. Надо худеть, однозначно. Только в этом пансионате, если судить по сегодняшнему обеду, фиг похудеешь. Может, на ужин вообще не идти?
Из-за двери с номером 39 доносятся однозначные звуки. Там занимаются бурным сексом, и следующие несколько метров, пока удаляются крики и стоны, Анька прикидывает, кто бы это мог быть. Фигуры старушек двигаются плавно, со спины их реакции не определить. Собачка заливается визгливым лаем, и обе, склонившись над ней, шикают шипящим хором; самое смешное, что она слушается. Нет, правда, кто? Парочка из ролевой тусовки? Или нет, скорее те молодожены, отмороженные, недовольные, пререкавшиеся всю дорогу… после автобуса она их, кажется, ни разу не видела, даже в столовой. Наверное, не вылезают из постели. Если разобраться, тоже вариант.
Она думает об Игоре. Прямо сразу, конечно, нельзя, но вообще надо. Закрепить, застолбить его за собой, это сейчас самое главное. А Марьяна пусть как себе знает, будем надеяться, что и она образумится.
Старушки останавливаются на другом конце коридора, перед дверью номера 31. Большая открывает дверь, включает свет. Номер точно такой же, как у них с Марьянкой. Только покрывала на кроватях не коричневые, а зелененькие. И зеркало в прихожей поменьше.
— Проходите, — говорит маленькая старушка. — Знаете, я очень довольна тем, как нас тут разместили. Сначала у нас был номер на северной стороне, без балкона, но Анна Георгиевна договорилась поменяться с мужчинами… Кстати, как вас зовут, милая?
— Аня.
Крупная старуха, тезка, никак не реагирует. Худенькая представляется:
— Нина Васильевна. А это наша Зисси. Здесь нельзя с животными, потому я и прошу вас, Анечка, никому не говорить…
— Да, конечно.
Анна Георгиевна открывает коробку, похожую изнутри на увеличенную шкатулку, и спускает туда собачку; та смешно поднимается на задние лапки, пытается выпрыгнуть, но потом примиряется с участью и сворачивается клубком на стеганой подстилке. Нина Васильевна включает чайник на тумбочке, слышится нарастающий шелест. Старушка оборачивается к Аньке:
— Что ж вы стоите? Садитесь, пожалуйста. Так вот, Зисси… мы не смогли ее бросить тогда. Хотя уже все всё понимали. И, наверное, правильнее было бы позаботиться в первую очередь о себе…
Анна Георгиевна сзади издает сдавленный звук, неопределимый, но скорее неодобрительный. Анька ищет, куда бы сесть, наконец, опускается на край кровати. Собачка теперь могла бы загадать желание.
— Нам объявили, что единственный шанс — если мы будем сохранять спокойствие и четко выполнять указания, — продолжает маленькая старушка, в руках у нее несколько пластиковых чашечек, вложенных одна в другую, дорожный набор. — Но в нашем возрасте уже… Знаете, мы с Анютой, Анной Георгиевной, дружим еще со школы. Вам, наверное, трудно поверить?
— Нет, почему…
— Ей это неинтересно, Нина, — резко отзывается за спиной тезка, в тот же момент со щелчком отключается чайник, и Анька вздрагивает. — Разливай чай.
Номер наполняется вкусным и горячим земляничным запахом. Анька только теперь замечает, что дверь на балкон приоткрыта, и в щель тоже проникают свежие запахи мокрых листьев и моря. Нина Васильевна подает ей миниатюрную чашечку, красную в белую капельку, горячую, клубящуюся паром. Взвизгивают кроватные пружины — Анна Георгиевна встает с кровати и, оттеснив подругу, наливает себе чай сама.
— Все так изменилось, — говорит Нина Васильевна, присев с чашечкой на единственный стул возле окна. — Я имею в виду, не сейчас, гораздо раньше. У вас, молодых, совсем другое представление о жизни. И я хотела спросить вас, Аня, как, по-вашему…
— Нина, — предупредительно бросает Анна Георгиевна.
— Нет-нет, Анюта, я совсем о другом, — старушка отпивает глоток чаю, а она, Анька, еще не может, горячо. Понижает голос: — Скажите, вы тоже думаете, что это — всё? Что больше никого и нигде?
— Не говори глупостей, Нина.
Анька смотрит в окно. В щель проникает движение воздуха, и занавеска периодически вспучивается маленьким парусом. Пахнет земляникой чай, шебуршится за спиной собачка в своей коробке. Просто удивительно, как здесь хорошо, у этих старушек, и кто бы мог подумать. Не хочется никуда уходить отсюда, и даже к Игорю.
— Нет, — отвечает она. — Этого не может быть. Совсем не может быть… ну, мне так кажется.
(в прошедшем времени)
Анюта редко опаздывала, и через десять минут Нина начала волноваться. Официантка уже дважды подходила к ней поинтересоваться заказом, и на второй раз пришлось заказать чашку чаю, хотя они с Анютой всегда брали заварной чайничек на двоих, так выходило дешевле. Раньше в этом кафе вообще не имелось никаких официантов, и было гораздо удобнее, никто не нависал над душой. Но когда это было?… лет двадцать, наверное, назад. Или даже все тридцать.
Чай принесли, а Анюты не было. Двери кафе с китайским колокольчиком при входе то и дело открывались с мелодичным звоном, заставляя вскидывать взгляд навстречу, но каждый раз входил кто-то другой. С ней могло что-то случиться по дороге; перед выездом они, как всегда, созвонились, и на тот момент все планы оставались первоначальными. Но путешествие по современному городу — серьезное испытание для пожилой женщины, особенно с ее астматической одышкой, повышенным давлением и сахаром в крови. Нина отпила чаю, откусила краешек миниатюрного пирожного, прилагавшегося бесплатно. Своим здоровьем — всего-то небольшой остеохондроз и недавно прооперированая доброкачественная опухоль на щитовидке — она втайне гордилась. Здоровый образ жизни, гимнастика, а главное, ни малейшей неразборчивости ни в чем, от пищи до связей. Анюта никогда этого не понимала.
За стеклом проходили туда-сюда разные люди, двумя сплошными встречными потоками — начинался час пик. Впрочем, и в другие часы в городе вращалось, толпилось, мельтешило слишком много людей. И во всем мире тоже; она, Нина, будь у нее такая возможность, согласованная с гуманизмом, сократила бы их число раза в три-четыре. Тогда он, вероятно, стал бы более приемлемым для жизни.
Колокольчик зазвенел, и в кафе ворвалась Анюта, похожая на пожар, на язык пламени. Лет, наверное, с тридцати пяти, окончательно простившись с фигурой, она облюбовала для себя развевающиеся складчатые балахоны и пончо, отдавая несомненное предпочтение красному цвету. В нашем возрасте, укоризненно говорила иногда Нина; и слышала в ответ: в каком таком нашем возрасте?! Анюта была неисправима. Если бы с ней и вправду что-нибудь случилось, Нина, должно быть, и не пережила бы.
Анюта рухнула за столик, тяжело переводя дыхание. Расстегнула пончо, под которым обнаружилось чересчур — хотя для нее ничего не было чересчур — смелое декольте. Махнула официантке, неодобрительно глянув на Нинин чай. Нина поспешно отодвинула чашку: