— Взяла на пробу с травами, как-то оно не очень. Закажем земляничный, как всегда?
— Они хотят меня отравить, — грудным полушепотом сообщила Анюта. — Максик с его женой.
— С Алечкой?! — ужаснулась Нина.
Анюта замахала руками:
— С Алечкой он уже месяц как развелся. Дорогая, нам зеленый земляничный чай на две персоны, только, ради бога, никакого сахару! На той неделе выиграл суд, что ребенок не его, выходит, я осталась без внука. Теперь спит и видит, как бы еще доказать, что он сам не мой сын, мерзавец! И эта его новая, силиконовая сучка, тоже не хочет платить пенсионные, наверняка же скрывал от нее до свадьбы, что у него есть мать! Они разведутся, конечно, еще до конца года, я думаю. Только сначала отравят меня.
— Анюта, ну что ты такое говоришь! Максик тебя очень любит.
— Возможно. Но отчислять мои проценты он любит гораздо меньше. Какая ты счастливая, Нинка, что получаешь пенсию от государства…
Подобный разговор с вариациями повторялся едва ли не каждую их встречу, и Нина подозревала, что Анюта заводит его где-то даже из милосердия, стремясь исподволь подчеркнуть перед подругой преимущества ее одинокой старости. Невинная, наивная хитрость, от которой становилось еще больнее — но Анюта не чувствовала, для нее в жизни и ощущениях не существовало полутонов. Ее Максик, конечно, порядочная сволочь. А какой он был чудесный в три, в четыре года — пухленький, насупленный, важный — в те далекие времена, когда казалось, что и у нее, Нины, все еще случится, все будет… Не надо об этом.
— А почему ты так долго ехала? Пробки?
Им принесли чай, и Анюта возмущенно швырнула обратно на поднос два пакетика сахара с логотипом кафе. Демонстративно, прямо при официантке, вынула из сумочки пластиковую коробку с сорбитом для диабетиков и вытряхнула две таблетки в чай. Никакого диабета у нее не было, так, слегка повышенный сахар, но Анюта любила наглядно показывать, что она не такая, как все.
— Пробки! Пробки — само собой. Я поехала на метро.
Помешивая ложечкой чай, она выдерживала паузу.
— И что?
— И перекрыли движение на полчаса! Какой-то чудак в знак протеста разгуливал по рельсам, — Анюта понизила голос. — В голом виде.
— Ужас.
— Не то слово! Я вообще давно уже не понимаю, что происходит с общественной моралью. Слышала последние новости про секс-скандал? Оказывается, та воспитательница в питомнике, которая заставляла маленьких мальчиков… ну, ты понимаешь… она в юности, представляешь, выступала в стрип-баре! И такие у нас работают в элитных детпитомниках, а что же говорить про обычные?
— Разве в стрип-баре? Я читала, она была моделью в каком-то агентстве…
Перед встречей с Анютой Нина всегда просматривала новостийные ленты, чтобы быть в курсе происходящего в мире и способной поддержать беседу. Хотя давно уже подозревала, что ничего, ну, или почти ничего такого на самом деле в мире не происходит, что где-то сидят перед компьютерами команды новостийщиков и наперебой придумывают свои сенсации, конкурируя друг с другом за аудиторию и рекламодателей. Когда-то она пыталась изложить эту мысль подруге, но ничего не вышло: Анюта жила подобной информацией, ловила от нее жизненную эйфорию и не могла допустить, чтобы у нее выбили несущую основу из-под ног.
— Моделью! Как будто это не одно и то же! Ты не знаешь, зачем они каждый раз приносят нам эти пирожные?
— Подарок от заведения.
— Не уверена. Не исключено, что… а вообще вкусно. Ты свое будешь есть?
— Анюта, но тебе же нельзя!
Прищурив глаза, она уже пережевывала второе пирожное и плевать хотела на умеренность и разборчивость в чем-либо, она всегда была такая, с нее станется сейчас взять и заказать большой шоколадный торт. Нина отпила маленький глоток чаю, он уже начинал остывать, зато заварился крепче, в его вкусе отчетливее проступила земляничная нотка. Нет, все-таки в ее, Нининой, жизни тоже присутствовали свои неотменимые радости, тонкие и точные, как попадание иголки в отверстие бисеринки. Кстати, бисером она не вышивала уже очень давно, а жаль…
— Вкуснотища, маленькие только, пожлобились, мерзавцы… Нинка, а что ты думаешь про синтез-прогрессор?
— Не знаю даже… я ведь не ученый.
— Во-от! А ученые, между прочим, бьют тревогу. Вчера видела выступление одного академика сверхреальных наук, так он сказал, что синтез-прогрессор — приговор человечеству!
— Каких наук?
— Ну слушай, я не запомнила точно. Импозантный такой мужчина… И так убедительно аргументировал, со всеми этими формулами, графиками, выкладками! Только его ж никто не станет слушать. Им же главное что? — отмыть бабло. Ты знаешь, какие миллиарды идут на этот запуск?
Нина кивала, вертя в пальцах фирменный пакетик сахару; дизайн кафе недавно поменяли, включительно даже с посудой, а пакетики иногда попадались такие вот, прежние, с узором из переплетенных веточек и сердец. Сколько лет подряд мы с Анютой ходим в это кафе? Начиная еще со старших классов, тогда здесь было всего три пластиковых столика и стойка с пирожными, и стоили они копейки, за неделю удавалось сэкономить на завтраках… А потом у Анюты появились первые кавалеры, они и расплачивались за пирожные и чай, и как смешно краснели уши у тех мальчишек при лихорадочных подсчетах финансов, хватит ли на всех…
Ужас в том, что с тех пор ничего не изменилось. Все перемены происходят где-то далеко, вовне, какие-то люди за компьютерами придумывают мир заново в меру собственной испорченности и цинизма, — а она, Нина, осталась все той же худенькой строгой девушкой, твердо уверенной, что нельзя допускать неразборчивости ни в чем. А время идет, и меняется дизайн любимого кафе, и все меньше остается точек соприкосновения с этим чужим, неизвестно кем придуманным миром… И пора, наверное, уже идти домой, покормить и выгулять Зисси.
— …Как ты думаешь?
Анюта никогда не замечала, если Нина переставала ее слушать. И всегда можно было кивнуть без малейшей неловкости:
— Да-да, конечно.
— Вот именно! А то мы с тобой что-то слишком отяжелели на подъем. Опять же, перестану мозолить Максику глаза, а к нашему возвращению он уже, глядишь, и разведется с этой его, силиконовой…
Нина вслушивалась теперь напряженно, пытаясь задним числом отследить, что же такое Анюта ей предложила. Подошла официантка и поинтересовалась с вежливым нажимом, будут ли они заказывать что-нибудь еще. И в этот момент зазвенело разбитое стекло.
Кто-то из посетителей кафе приглушенно вскрикнул, те, кто сидели ближе, повскакивали с мест, некоторые просто повернули головы на звук, не понимая, что случилось. Нина была среди этих последних. С недоуменным любопытством она смотрела, как на полу перед стойкой крутится с ускорением маленький черный шарик и бросаются врассыпную скучавшие у стойки официантки.
— Это бомба, — низким, почти мужским голосом сказала Анюта. — Теракт. Нинка, ложись.
Подруга дернула ее за руку тоже с мужской, резкой и решительной силой; Нина, потеряв равновесие, вместе со стулом повалилась на пол и заползла на четвереньках под столик. А Зисси будет думать, что я ее бросила, подумала она, скулить и царапаться в дверь…
И бабахнуло.
(настоящее)
Девочка допивает чай, благодарит, сидит еще немножко, потом встает, прощается, уходит. Хорошая, вежливая девочка.
— Хорошая девочка, — говорит Нина. — Такая вежливая, а еще говорят, будто молодое поколение…
Анюта саркастически хмыкает:
— Побежала перед кем-нибудь задом вертеть. Кроме зада и переда, ей теперь ничто не поможет. Уж это они, молодые, прекрасно понимают.
— Анюта!
— А нам с тобой — так вообще ничто и никто. И лучше отдавать себе в этом отчет.
— Не могу согласиться. Тут собрались такие милые, интеллигентные люди… вот хотя бы те мужчины, которые уступили нам номер… И потом, все это временно. Ты сама говорила!
— Мало ли что я говорила.
Из-за приоткрытой балконной двери тянет холодом и сыростью. Надавив на створку всем своим хрупким телом, Нина защелкивает шпингалет. Туда, за окно, лучше не смотреть, там повсюду непроглядный мрак и ни одного огня. Она задергивает занавеску и опускает плотную портьеру.
— В котором часу здесь ужин? — спрашивает Анюта.
— В девятнадцать тридцать. Рано еще.
— Какое там рано? Пока спустимся, пока туда-сюда, все приличные столики будут заняты, вот увидишь. Давай-давай, шевелись. Зисси спит?
Нина заглядывает в коробку, где, свернувшись на блестящем стеганом одеяле, едва заметно подрагивает маленький серо-белый комочек. Подрагивает, это точно. Каждый раз, глядя на спящую Зисси, Нина должна удостовериться, что она дышит. Только потом можно идти, осторожно опустив крышку с рядом продолговатых отверстий.
Тем временем Анюта сбрасывает халат поперек кровати и, пока Нина деликатно отворачивается, облачается в шелковый балахон, ниспадающий струящимися складками, из которых высовывают головки экзотические цветы и птицы. Расчесывает и снова закручивает гулькой на затылке редкие волосы цвета баклажана с уже заметно отросшими седыми корнями. Нина задумывается, не переодеться ли и ей к ужину, но Анюта уверенно берет ее под руку:
— Идем.
Они выходят из номера, Анюта проворачивает в замочной скважине ключ на деревянной груше. В этот же момент открывается дверь напротив, на северной стороне, и в коридор выходят двое мужчин. Они оба еще молоды, и пятидесяти, наверное, нет. Один — небольшого роста, рыхловатый, в тренировочном костюме, с глубокими собачьими брылами на простом кабинетном лице. Другой куда интереснее: высокий, импозантный, при костюме, густые брови, орлиный нос, артистические кудри с проседью и глубокими залысинами, удачно имитирующими лоб мыслителя. Анюта адресно улыбается:
— На ужин?
— Да вот, хотим еще покурить на веранде, — отзывается, конечно, не тот.
Нина улавливает намек — хотя, возможно, никакого намека и не было, но все-таки — и вставляет поспешно:
— Еще раз большое спасибо вам. Надеюсь, вы хорошо устроились?