— Балкона нет, — сокрушенно вздыхает брылястый.
— Прекрасно устроились, благодарю за беспокойство, — накладываясь второй звуковой дорожкой, рокочет баритоном импозантный. Анюта откровенно млеет, и Нине становится смешно.
Все вчетвером они проходят по коридору (за дверью тридцать девятого, слава Богу, все уже стихло), Анюта притормаживает было перед лифтом, но мужчины спускаются по лестнице пешком, и она отважно пыхтит за ними. А ей, Нине, по сути, все равно. В любом случае еще пятнадцать минут до ужина — и слепая, как ранняя осенняя ночь, неизвестность впереди.
Веранда на втором этаже выдается наружу широким многоугольником, подсвеченным со стороны вестибюля; парапет уже растворяется в темноте. Холодно, нужно было взять плащ или хотя бы шаль. Остро пахнет дождем и чем-то растительным, ночным, пряным. Пускать в такой дивный воздух сигаретный дым кажется Нине кощунством.
Тем временем Анюта, ворожбитски воркуя, завладевает артистическим мужчиной и уводит его куда-то в сторону, в полумрак. Нина остается вдвоем с брылястым, который, конечно, тут же закуривает, и не подумав спросить у нее даже формального разрешения. Она отступает на шаг, пытаясь определить направление ветра и встать с противоположной стороны. Но ветра нет никакого, вообще.
— С чисто практической точки зрения, — внезапно говорит мужчина, — это не может быть надолго. Существуют же циклы снабжения, опять-таки ограниченность топливно-энергетических ресурсов. Я так себе думаю, это временная база размещения. На пару недель, не больше. Потом нас должны перебросить куда-нибудь еще.
Нина не уверена, обращается ли он к ней. Но если это светская беседа, то ее тему она предпочла бы сменить.
— А кем вы были… то есть кто вы по профессии?
— УБРСС, отдел управления сообщениями, — с видимым удовольствием сообщает он, и ей неловко спрашивать, что обозначает эта гордая аббревиатура. — Всю жизнь по командировкам, контроль на местах. Вот направили в район, буквально на пару дней, а тут… это. А у меня только бритва, зубная щетка и смена белья с собой. Но здесь неплохо налажено, молодцы.
Нина кивает в такт его словам. Клубы дыма подплывают к ее лицу белесой тучей, она слабо разгоняет их рукой. Холод пробирает насквозь, пора прятаться внутрь. Чиновник умолкает, и в паузе доносятся обрывки разговора Анюты с ее — новым кавалером?… да ну, смешно, он же в сыновья ей годится, — стоящих вдали у парапета.
— …ни одного спектакля. В гастрольной жизни есть свои преиму…
— …в самом деле?…
— …вещи, которые трудно принять и тем более пояснить…
Чиновник докуривает, бросает окурок с веранды вниз, и он гаснет в полете, не достигнув черной листвы.
— А вы?
— Я? — почему-то застигнутая врасплох, переспрашивает Нина.
— Как вам удалось… как вы попали сюда?
— Мы с подругой хотели отдохнуть, — говорит она со странной для себя самой отрешенностью. — В теплых краях… где еще не осень.
Почему-то его очень веселит ее ответ. В негромком дробном смехе разъезжаются трапецией собачьи брылы, поблескивают в полумраке наверняка на самом деле желтые прокуренные зубы. Нина вдруг вспоминает, что, беседуя, они до сих пор так и не познакомились, не представились друг другу. Будто попутчики в поезде, будто все это и вправду временно. Хотя в самой сокровенной глубине, там, где начинается честность хотя бы с собой, все прекрасно знают, что это — неправда.
Позади за стеклом, в холле, уже двигаются чьи-то фигуры, доносятся неразборчивые голоса. Люди собираются на ужин. Нет, в самом деле, надо идти; она зябко передергивает плечами. Где там Анюта? — кажется, увлеклась, не собирается двигаться с места…
— Идемте, пора, — приглашает чиновник.
На своего соседа по номеру он и не оглядывается: правильно, догадывается Нина, они ведь чужие, случайные люди. А ведь это, если разобраться, совсем уж кромешный ужас. Каково бы ей самой сейчас было, если бы вместо Анюты — с чужим, случайным человеком?!
Чиновник распахивает перед ней дверь, и Нина входит внутрь. Свежая сырая тишина мгновенно переключается на душный многоголосый гул. Громко проносятся в сторону столовой странные молодые люди в средневековых костюмах, стучат каблучками знакомая девушка Аня с подружкой, уже в окружении юных мальчиков, элегантная женщина ведет за ручки двоих рыженьких детей, рыжий отец идет за ними, следом другой мужчина несет на руках полусонную черненькую девочку… Чиновник придерживает стеклянную створку, и Нина проходит в столовую.
Выбирает место лицом к выходу, чтобы сразу увидеть Анюту. Чиновник садится напротив. На столе уже стоят запечатанные баночки кефира, чашки с пакетиками чая и блюдо кексов, присыпанных сахарной пудрой.
— У них неплохое снабжение, — говорит чиновник, придвигая к себе кефир и придирчиво разглядывая дату на упаковке. — Но существует же цикл. И я не уверен.
Дребезжит тележка. Мрачный мужчина в фартуке расставляет по столам тарелки, он двигается бесстрастно, как автомат, не реагируя на реплики с мест. Этому человеку место в каком-нибудь заводском цеху или, скорее, в морге, а не в общественной столовой, и Нине становится не по себе. Она старается на него не смотреть, лихорадочно переводя взгляд с выхода, где с минуты на минуту должна возникнуть Анюта, на лицо соседа напротив, чьи брылы уже украсились белыми кефирными усами.
— Рекомендую, — невнятно говорит чиновник.
Она, Нина, никогда не любила кефир.
Анюта с кавалером появляются в зале через добрых минут двадцать, когда их порции давно стынут на столе. У нее на плечах накинут его пиджак, меньший на несколько размеров, так что совершенно непонятно, как он там удерживается. Нина закусывает губу от неуместного смеха. Подруга окидывает стол критическим взглядом и заявляет:
— Я никогда не ужинаю в это время. Нина, ты уже? Бери кефир, кексы, и пойдем в номер. Еще увидимся, Юрий Владиславович, — королевским движением плеч она сбрасывает пиджак ему в руки.
— Приятно было познакомиться, Анна Георгиевна.
…В лифте Анюта пристально смотрится в зеркало, поправляя баклажановую прическу. Ее лицо сияет лучами рвущихся наружу впечатлений и новостей. Но со второго этажа на третий лифт поднимается чересчур быстро, потому заговаривает она уже в коридоре:
— Он артист, представляешь? Такой неотразимый мужчина! Он Гамлета играл!..
Нина улыбается:
— А тебе не кажется, что он… несколько слишком молод?
— Ничего подобного! — возмущается подруга. — Просто хорошо выглядит. Актеры следят за тобой.
— Он моложе твоего Макса!
Она спохватывается, прикусывает язык — но уже поздно, уже сказано самое непоправимое и страшное, чего сама она никогда, наверное, не сможет постичь до конца, поскольку милосердно избавлена от этого одиночеством. Анюта молчит. Долго, до самых дверей их номера, погружая Нину все глубже в невыносимый черный водоворот вины. Затем вынимает деревянную грушу и вгоняет ключ в скважину решительно и резко, будто нож в чье-то тело:
— Ну, этот мерзавец уж точно как-нибудь выкрутится.
Ее голос почти не дрожит.
За дверью чуть слышно жалобно тявкает Зисси.
(в прошедшем времени)
С утра оказалось, что вчерашние поставки по ведомости не прошли, а без них никак не получалось закрыть квартал, а Люся взяла неделю отгулов, а до поезда оставалось пять часов. У Пал Петровича в приемной было глухо занято, на мобиле врубался автоответчик, и никто, конечно, не перезванивал. Дуры в бухгалтерии хлопали намазанными глазками поверх мониторов с жежешечками и умной игрой в шарики. Звонили разъяренные заказчики. Позвонил адвокат бывшей жены, и вот его-то Ермолин и послал. Со всей мучительной страстью, по самому дальнему из известных ему адресов. Еще процентов десять к алиментам. Но об этом он подумает потом, а сейчас разобраться бы со вчерашними ведомостями хотя бы до полпятого.
— Сделать вам кофе, Сан Палыч? — спросила Катенька, преданное существо. Ермолин послал и ее, но уже вяло, без страсти. Катенька кивнула и через пять минут принесла дымящуюся чашку. И еще не вышла из кабинета, когда по внутреннему селектору рявкнул бас Пал Петровича:
— Ермолина ко мне!
Расплескав кофе на стол (Катенька покорно развернулась вытирать), он бросился в начальственный кабинет. Оставалась надежда как-нибудь донести до начальства простую, как докладная записка, мысль: раз он, Ермолин, уезжает сегодня в командировку, разруливать форс-мажорные проблемы по закрытию квартала было бы логично перепоручить кому-нибудь еще.
Первое, что он увидел, войдя в кабинет Пал Петровича — мгновенное увеличение, детализация, словно маркером обвели синий кружок на фотокадре — была круглая коробочка с желудочными пилюлями на краю шефского стола, возле пепельницы. Надежда испарилась с шипением, как разлитая кислота.
— Что там у тебя за хня с ведомостями? — скучно спросил Пал Петрович. — Опять развел бардак в отделе?
Ермолин начал длинно, неубедительно и бессмысленно оправдываться. Шеф кивал, не слушая, лицо у него было желтовато-землистое, губы кривились. Брезгливо дождался, когда Ермолин иссякнет, и начал собственный монолог, негромкий и сдавленный, словно выплевываемый через силу, но тем не менее еще более многословный, полный цикличных повторов, начисто лишенный какой-либо внятной мысли и тем более практической цели.
В стотысячный раз Ермолин узнал, что он — такой, как все. Что таких вот непригодных к какой-либо профессии клинических идиотов по стране миллионы, и именно поэтому у нас повсюду бардак и все делается через задницу. Нигде и ни в чем нет порядка, вовремя не фиксируются поставки, не закрываются ведомости, не подаются отчеты. А в результате когда что-нибудь случается, то не с кого даже и спросить, взять хотя бы недавнюю катастрофу с затоплением трех областей селевым потоком: кто виноват? Виноват, разумеется, был он, Ермолин, хоть и попытался вяло отмежеваться хотя бы от этой вины, но лучше б ему было промолчать — обличительная речь начальника, прервавшись на прием пилюли, со свежим отвращением вышла на новый круг. Если завтра рванет синтез-прогрессор, предупреждал в планетарном масштабе Пал Петрович, виноватых снова не отыщут. Налицо будет лишь обычный бардак, разведенный Ермолиным и его бесчисленными соб