Правда, он и без того опрометью бежит к ним:
— Вы не виде… Карина!!!
— Папа, — почти безразлично откликается она.
— Гуляла по набережной совсем одна, — будто оправдываясь, говорит Спасский. — Мы решили присмотреть.
— Спасибо, — отец подхватывает девочку на руки и сразу же стремительно уходит с ней вдаль, что-то вполголоса втолковывая в ее маленькое ушко. Ни Ермолина, ни Спасского для него не существует. А утопленницу он даже не успевает заметить.
Очередная волна с сероватым пенным гребнем, сильнее и выше других, забрасывает тело на пляж и оставляет там на время, пока следующим волнам, маленьким и квелым, не удается до него доплеснуть. Не сговариваясь, Ермолин и Спасский перелезают через парапет и спрыгивают вниз, на гальку. Берут мертвую девушку за ноги и за плечи, подтаскивают выше, под самый парапет. Выпрямляются и смотрят сначала на нее, потом друг на друга.
Им страшно ее перевернуть.
(в прошедшем времени)
В питомнике Михаилу всегда становилось не по себе. В родительском накопителе, где стояли мягкие пуфики, а мониторы под потолком транслировали то прямое видео из групп, то рекламу заведения (рекламу значительно чаще), он никак не мог заставить себя присесть, ходил из угла в угол по все более сложным траекториям и беспрестанно косился на герметичную дверь, куда родителям вход был категорически воспрещен. Иногда вперивался взглядом в монитор, где камера скользила по улыбающимся детским мордашкам: образцовые мальчики, девочки в бантиках и никогда — Карина. У Михаила имелось подозрение, что конкретно этих детей в питомнике вообще нет, тоже как бы реклама, но однажды Кара, застегивая сапожки, подняла голову и с восторгом ткнула пальцем: вон Оля!.. и Дана!.. и Женька Швец! Наверное, она просто играла где-нибудь в сторонке и редко попадала в кадр.
Он ждал, пока ее выведут. Уже целую вечность. И так было всегда.
Собственно, ни для кого не являлось секретом, что отцам детей вообще выдавали неохотно, требуя вдвое больше справок и допусков разного уровня, чем с матерей. Отец — категория настолько зыбкая, что ни один приличный питомник просто не хотел связываться с риском. Но у Михаила все было четко: и постановление суда, и ежегодно заверяемое соглашение с матерью ребенка, завизированное адвокатом и нотариусом, и обновляемый раз в полгода медицинский полис, и черт-те что еще. Не отдать Карину они не имели права. Но выдержать его в накопителе около получаса, а то и больше — запросто. И редкий месяц отказывали себе в удовольствии.
Он прошел от входных дверей до детских обувных шкафчиков, потом к зеркалу, потом снова к дверям. И, как всегда, пропустил, не увидел, обернулся уже на Каринкино восторженное:
— Папа!
Подбежала, обняла крепко-крепко, уткнулась личиком в его живот.
Воспитательница смотрела неодобрительно. Обычно дети реагировали на приход родителей, а тем более отцов, со спокойным скучливым сожалением, как на неотвратимую неизбежность. Система воспитания в питомнике надежно вбивала в детские головы простую мысль: лучше, чем здесь, им не может быть нигде, а редкие отлучки (мало кто из родителей регулярно забирал детей на выходные) надо вытерпеть и пережить. Но Карина была не такая, как все. Она радовалась в жизни всему — каждой перемене, каждой встрече, каждому лучику солнца и сухому листику в луже. Солнечный, счастливый ребенок. Его родная дочь, которую ему раз в месяц разрешалось брать с собой. На целых два дня.
Он гладил ее черную пушистую головку, и ему казалось, что так было всегда. Никакого месяца разлуки, что за ерунда, кто это выдумал?
— Девочка может вспотеть, — дистиллированным голосом напомнила воспитательница.
Михаил отдернул руку, слегка отстранил дочку от себя:
— Ну, где твои сапожки?
— Здесь! — метнувшись к шкафчику, ликующе отозвалась Карина.
Она переобувалась, посапывая над слишком тугой молнией, воспитательница недвижно наблюдала, и Михаил тоже стоял столбом, не двигаясь с места: он хорошо запомнил тот раз, когда присел помочь Каринке обуться, провел ладонью по ее ножке до колена — и воспитательница вызвала охранника, и рапорт о подозрении в педофильских наклонностях, и потом пришлось черт-те сколько мотаться по экспертизам за новой справкой… Нет, сейчас главное было — выйти отсюда. А уже потом начнется наша вечность.
Подбежала Карина, и он завязал тесемки красной шапочки под ее подбородком. Шапочку можно.
— Мы пошли. До свидания.
— Явка в понедельник до восьми ноль-ноль, — напомнила воспитательница. — Не опаздывать.
— До свидания! — радостно попрощалась Карина сначала с ней, а потом с охранниками при входе. Ей нравилось здесь, как и всем детям, искренне нравилось, в чем Михаил давно уже убедился в результате долгих и, пожалуй, чересчур пристрастных расспросов. Просто она умела получать удовольствие от всего, что предлагала ей жизнь: счастливое умение, которое дочери, казалось бы, категорически не от кого было унаследовать. Чудо, феномен, маленькая яркая искорка. Мое черноглазое счастье.
Они прошли мимо внутренней охраны, пересекли прогулочный двор, крытый прозрачным куполом и утыканный камерами слежения по периметру, вышли к наружному КПП, где нужно было снова предъявить документы. Всю дорогу Михаил всегда ощущал себя преступником, террористом высшего класса, грамотно совершающим тщательно подготовленное похищение. Охрана смотрела соответственно. Но придраться было не к чему, и через десять минут, после сканирования и сетевой проверки, их выпустили. Наружу, на свободу, к наконец-то доступному счастью, в которое все равно еще долго не получалось поверить.
А Карина рассказывала. Собственно, она говорила все время, но только выйдя за ворота, Михаил мог заставить себя сбросить напряжение и начать воспринимать ее слова как осмысленный рассказ, а не просто звонкую птичью музыку:
— …трех бабочек. Бабочку-маму, бабочку-папу и бабочку-Карину, я подписала внизу! Очень красиво, хотела тебе показать, но воспитательница забрала рисуночек для психолога, у нее подозрения. Когда отдаст, покажу, хорошо?
— Хорошо, малыш.
— Или давай я тебе новый нарисую и сразу подарю? Чтобы ты на стенку повесил?
— Давай.
— У тебя дома фломастеры есть? Мы сразу поедем к тебе, или сначала на аттракционы, или в кафешку?
— А ты как хочешь?
— Я все-все хочу!
Она всегда хотела все-все. Весь мир — чтобы обнять, раскинув тонкие ручки, прижаться щекой, а потом щедро раздарить всем, кому посчастливится встретиться на ее пути. А он, отец, мог предложить ей вместо целого мира, круглого и необъятного, каких-то жалких два дня в месяц, судорожно набитых стандартным родительским набором развлечений и подкупов, которые язык не поворачивался назвать подарками… правда, Карина искренне радовалась и всему этому тоже, не чувствуя недостаточности и фальши. Купить ей фломастеры, прямо сейчас, по дороге, чтоб не забыть. И в парк аттракционов, и поужинать в том кафе с рыбками и клоунами, а потом…
Зазвонил мобильный. Михаил даже не стал смотреть на определитель номера, это без вариантов был адвокат жены, в обязанности которого входило периодически — раз в три-четыре часа — отслеживать его перемещения с дочерью. Поделать что-либо тут было нельзя: только рапортовать вежливо и по возможности лаконично, железно держа себя в руках.
— Слушаю.
— Миша?
Он чуть не выронил телефон. С какой-то непостижимой радости она звонила сама, его бывшая жена, ее голоса Михаил не слышал уже четыре с лишним года и предпочел бы не услышать больше никогда — просто ради внутренней экологии, какого-никакого равновесия и спокойствия. Какого черта, чего ради она…?!
— Да, Лена?
— Я просто хотела… — она нервничала, сбивалась, торопилась; совершенно на нее не похоже. — Кариночка с тобой?
— Это мои выходные.
— Да, конечно, я помню, просто… Есть один вопрос. Это важно. Приезжайте сейчас ко мне, хорошо?
Он глянул на Карину, туда, где она была только что, где шла рядом вприпрыжку по мокрому асфальту, подлетая на отцовской руке — и увидел, что ее нет, а он не заметил даже, как разжал пальцы!.. и тут же мечущимся взглядом отыскал дочку неподалеку, сидящей на корточках возле бровки перед замурзанным серым котенком. Перевел дыхание и раздельно сказал в трубку:
— Все вопросы, Лена, через адвоката.
Она согласилась неожиданно сразу, сухо и четко:
— Хорошо.
И отключилась с линии.
Некоторое время он стоял посреди улицы, тупо глядя на мобилку в руке. Подбежала Кара, взахлеб рассказывая про котика, Михаил кивал невпопад и никак не мог выйти из ступора, ожидая чего-то страшного. Вот Ленка набрала адвоката, вот изложила ему суть дела, а может, все еще излагает, если и вправду что-то запутанное и сложное, а она способна. Так или иначе, он должен перезвонить, и тогда я хотя бы узнаю. Но секунды тикали, адвокат не перезванивал, и воздух вокруг сгущался, спрессовывался, тяжелел предчувствием неотвратимой беды. И спасения не было ни в чем, даже в Каринкином счастливом птичьем щебетании.
— …папа?
— Что? — он не успел окрасить голос хотя бы нейтральным интересом. Но Карина не обиделась, не смутилась, не умолкла, а откликнулась естественно и светло, вопросом на вопрос:
— Мы уже пойдем или еще постоим? Если еще, я сбегаю посмотрю на вон ту трубу с маленькими капельками, можно?
— Давай мы лучше уже пойдем.
— Давай! А куда?
— Куда-нибудь. Придумаем по дороге.
Он протянул ей руку, она ухватилась за нее обеими ладошками и повисла, раскачиваясь, как цепкий маятник, поджав ноги. Шаркнула подошвами об асфальт, приземлилась и засеменила рядом, подлаживаясь под его слишком большие размашистые шаги. Михаил спохватился, сбавил темп. Я гуляю с ребенком. Это моя дочь, моя родная девочка; черт возьми, почему же, находясь рядом с ней, вместе с ней, вдвоем, я никогда не чувствую себя свободным, спокойным, счастливым? Почему — всегда напряжение, неясная угроза со всех сторон, неодолимый страх неизвестно перед кем и за что?! Какие-то жалкие два дня в месяц, выгрызенные с огромным трудом, в нечеловеческом долготерпении и запредельном напряжении сил — почему у меня отнимают даже это?!!