Мобильный молчал. Михаил все еще сжимал его в кармане свободной рукой, взмокшей настолько, что трубка на ощупь казалась склизким и отвратительным животным, норовившим выползти из пальцев. И когда навстречу попался мусорный контейнер, концептуальное произведение городского экстерьера с круглой пастью, ощетиненной спиралью крючкообразных зубов, — он внезапно выудил эту мерзость из кармана и точным броском запустил внутрь.
Загрохотало утробно и гулко, словно и вправду провалилось ко всем чертям.
— Ой, — с тихим восхищением прошептала Карина. — А что ты выкинул?
— Да так, одну ерунду, — отозвался он со внезапной безмятежной легкостью, как если б избавился в одночасье от всемирного тяготения. — Слушай, Кара, а хочешь, мы с тобой сейчас уедем?
— Куда?
— В дальние страны. Только мы вдвоем, без никого. Ты как, за?
Она несколько раз кивнула, хлопнула загнутыми ресницами, а потом долго-долго посмотрела ему в лицо — и в избытке чувств, не выговариваемых вслух, сунула в рот указательный палец.
(настоящее)
На крутом подъеме, когда у него уже сбивается дыхание, Карина вдруг начинает выкручиваться, отталкивать ладошками его грудь, чувствительно наподдает носком ботинка ему в живот — все это без единого звука, сосредоточенно глядя куда-то за отцовское плечо. Михаил спускает ее с рук. Дальше она идет сама, карабкается по выщербленным ступенькам, закусив нижнюю губку. Молчит.
Она теперь почти все время молчит. И это сводит с ума даже вернее, чем ее сегодняшнее исчезновение перед рассветом.
— Кара, — говорит он негромко, почти умоляюще.
Она не оборачивается. Черный затылок, взъерошенные птичьи перышки на фоне золотого кустарника.
— Где ты была? — это давно уже не упрек, а отчаянный вопрос, окрашенный преувеличенным интересом. — Видела что-нибудь интересное?
— Мертвую девушку.
— Карина, — он почти стонет сквозь зубы, — ну почему ты вечно выдумываешь… такое?
— Какое?
— Страшное.
— Я не выдумываю.
Она поднимается по дорожке, легкая, не знающая ни усталости, ни земного притяжения. Михаилу все время хочется взять ее за руку — чтобы не пропала снова, не растворилась в воздухе за ближайшим же поворотом, перекрытым роскошной веткой с пурпурными листьями… и чтобы схватиться хоть за что-нибудь, за соломинку, опору, буксир. После безумного метания по парку без дороги, системы и смысла у него совсем не осталось сил. Но это неважно, главное — что она нашлась. И теперь…
— Ты проголодалась? Кушать хочешь?
Она молчит.
— Завтрак скоро.
— Она утонула, — безразлично говорит Карина. — А может, мертвая упала в море. Я не знаю.
Теперь молчит уже он. Дорожка становится чуть более ровной, но все равно подъем ощутим, на каждом шагу болят икры, из саднящего горла шумно вырывается дыхание. Как он, Михаил, выглядит со стороны, лучше и не думать. Перед завтраком придется подняться в номер, хоть немного привести себя в порядок. И все-таки, какое немыслимое счастье, что с Кариной ничего не случилось. Что она жива — и здесь, со мной. Со всем остальным попробуем как-нибудь постепенно справиться.
За следующим поворотом перед ними вырастает корпус. На веранде какое-то движение. Последний пролет ступенек кажется непреодолимым, но Карина взлетает по лестнице легко, словно скользит по перилам в обратном, фантастическом направлении, и Михаил, сцепив зубы, поднимается за ней. Сверху за ним наблюдает высокий мужчина, веснушчатый, с шапкой темно-рыжих волос над простоватым лицом. Их взгляды пересекаются, мужчина здоровается коротким кивком, и Михаил кивает в ответ.
По веранде носятся дети, двое, брат и сестра, их родство друг с другом и с отцом зримо и навязчиво бросается в глаза. Дети то гоняются друг за другом, то заглядывают в окна, то влезают на парапет, опасно перевешиваясь через перила. Мужчина пасет их спокойно, без окриков и резких движений; потому что ему есть с кем разделить ответственность, с неожиданной обидой думает Михаил, потому что у них тут и мать. Хотя еще неизвестно, что на его месте предпочел бы он сам… его передергивает. Не стоит об этом.
Карина смотрит. Она стоит неподвижно, раскинув руки вдоль перил, и только черные глазищи двигаются туда-сюда, провожая детей в их неудержимом броуновском движении. Ей интересно. Впервые за все последнее время, остро, до боли ощущает он, ей интересно хоть что-то.
К ней подбегает девочка. Рыженькая, с длинными косичками, почти ровесница, ну, может быть, на год младше. Останавливается напротив, в полушаге:
— Как тебя зовут?
И тут же, не дав ни секунды на ответ:
— Будешь с нами в прятки?
— Да, — говорит Карина.
И полетно бросается вперед, ее руки все так же раскинуты, словно тонкие крылья.
— Оставьте ее, я тут за ними присмотрю, — говорит Михаилу веснушчатый мужчина, оглядывая его с головы до ног. — Вам же надо переодеться. Поскользнулись на склоне?
— Да, — не уточняет Михаил.
— Здесь нужно поосторожнее. Легко поскользнуться.
Карины уже нет. Нет нигде!!!.. ну да, это же прятки, прятки, такая игра. Оставить ее здесь одну, неизвестно на кого, совершенно немыслимо. Михаил переминается на предпоследней ступеньке лестницы. Собеседник нависает над ним, кажется чересчур высоким, и он поднимается на шаг, становясь с ним вровень; правда, тот все равно выше на полголовы. Вдали за его плечом рыжий мальчик громко считает вслух, отвернувшись к стене.
— Дети адаптируются ко всему, — говорит его рыжий отец.
Михаил неопределенно кивает.
Его собеседник оборачивается, смотрит на сына:
— Будет хорошо, если они подружатся с вашей дочкой. Больше тут нет детей.
Больше нигде нет детей, мысленно договаривает Михаил, и к чему эти недомолвки, эти вечные эвфемизмы? Но думать в том же направлении дальше невыносимо. Как невыносимо уже черт-те сколько длинных, отсчитанных звонким мальчишеским голосом секунд не видеть Карину.
— Я иду искать!
— Не бойтесь, поднимитесь к себе, — повторяет рыжий. — Чтоб успеть вернуться до завтрака.
Мальчик перевешивается через перила, смотрит вниз, и в этот момент она появляется из-за приотворенной двери и опрометью бежит к стене, вся подавшись вперед, заранее вытянув руку, похожая даже не на птицу, а на яркий стремительный луч. У нее блестят глаза, у нее румянец на щечках! Михаил не видел дочку такой уже, наверное… очень, очень давно.
Нельзя забирать ее отсюда, пускай играет. Он прикусывает губу, собирает в пучок всю свою решимость и кивает отцу веснушчатых детей:
— Я быстро.
Не тормозя перед лифтом, он одним духом взбегает на третий этаж. Сразу не находит ключа, снова обшаривает карманы и все равно не находит, черт, но как же такое может быть, не фитюлька же, а громоздкая дура, эта деревянная груша! — неужели выронил там, на склоне?… слава богу, вот она, прощупывается внизу за подкладкой. Он снимает куртку, выворачивает ее, разыскивая, в каком из карманов дыра… Черт, черт!!!
За спиной какое-то движение, возня, шипящий недовольный шепот:
— Не лезь к человеку.
— По-твоему, нельзя уже и спросить?!
Михаил оборачивается. В двух шагах от него — молодожены из тридцать девятого. Женщина, маленькая и крепкая, вся какая-то по-воробьиному взъерошенная, словно не причесалась со сна, делает шаг вперед:
— Вы сейчас оттуда? Вы были на набережной? Это правда?
Он ничего не понимает.
— Идем, — худой сутуловатый мужчина тянет ее за руку.
— Да отстань ты! Мы имеем право знать или нет?! — и требовательно смотрит в упор на Михаила, вскинув круглый подбородок. — Там нашли труп?
— Труп, — негромко повторяет он, мысленно сопоставляя, постепенно проникаясь наползающим пониманием. — Мертвую девушку… Не знаю, я не видел.
— Эля, пошли. Завтрак.
— Значит, правда, — свистяще выговаривает она. — Я говорила. Нас всех тут убьют. По одному. Как и было задумано.
— Элька!!!
Муж тащит ее за собой, она упирается ногами, вырывается и что-то шипит ему сквозь зубы, и бьет в плечо маленьким кулачком; смотреть на них неловко, в таких супружеских сценах есть что-то даже более интимное, чем в сексе, категорически не предназначенное для посторонних. Михаил отворачивается, встряхивает куртку, запускает руку по локоть в ее скользкие внутренности. Ловит грушу за ее круглую спину точным цепким движением, будто сбежавшее мелкое домашнее животное, и вытягивает наружу.
Он переодевается лихорадочно, совершая массу лишних, несвязных движений, пачкая свежевымытые руки в глине, присохшей к штанам, выворачивая не туда рукава свитера. В открытую форточку доносится шелест листвы, пародийно похожий на шум прибоя. Если б у нас был южный номер, то, наверное, слышались бы голоса детей на веранде. Скорее!..
…Он выбегает из стеклянных дверей и прежде всего видит рыжего папашу, тот по-прежнему спокойно стоит у парапета и смотрит куда угодно, только не на детей. Михаил озирается по сторонам и отыскивает всех троих в углу веранды, они сгрудились голова к голове — две рыжие и одна черная, слава богу!.. и шепчутся о чем-то своем, детском, непостижимом.
Подходит ближе.
— …мой папа, — говорит Карина приглушенным загадочным голоском. — Он сам все это выдумал.
(в прошедшем времени)
— А давай поженимся, — сказала Элька.
— Зачем?
В таблице на мониторе ничего не менялось, хотя, по идее, уже должно было. Гоша нажал «рефреш», сволочь, что ж оно вечно виснет в самый неподходящий момент? Монитор мигнул, но в таблице все равно ничего не изменилось. Наверное, пересчитывают. Ну?!..
— Так, прикольно, — она подошла сзади и обняла его за шею, чего он сто раз просил не делать, особенно во время розыгрыша. — У тебя кто-нибудь из друзей женат? Ну, кроме Кабанчиков, они все равно уже разводятся.
— Вот видишь, — ее тень падала на монитор, а глаза и без того слезились. — Эль, прошу по-человечески, отойди, мешаешь.
Понятное дело, никуда она не отошла. Наоборот, наклонилась низко, почти положив подбородок ему на плечо.