— Какой он, твой синтез-прогрессор? — спросила Юми.
Такоси не отвечал. Он сидел у окна, и его темный профиль, против света лишенный деталей, плавной линией вписывался в очертания цепочки розовых гор вдали. Юми захотелось сфотографировать. За три дня их свадебного путешествия она сделала восемнадцать тысяч портретов Такоси, тридцать с лишним гигабайт. Он смеялся, пытаясь умножить эту цифру на необозримое, неподвластное счету время их общего будущего. Эти три невероятных дня он все время смеялся. Больше, наверное, чем за всю свою прошлую жизнь.
Но сейчас Такоси был серьезен. Как эти горы, как небо, как лиловато-розовый закат, раскрашенный, словно тушью, узкими темными облаками. Потому она и спросила. О чем ни разу не спрашивала раньше, потому что все равно же не была способна понять.
— Представь себе море, — наконец заговорил он. — Тихое, спящее. Очень сильное и невероятно красивое. Хозяин моря подводит к берегу свою любимую и говорит ей: смотри. Она смотрит, но не улыбается, а он желает видеть ее улыбку. Тогда он протягивает руку вдаль, и посреди моря распускается цветок тайфуна. Закручивается темная воронка, лепестками расходятся седые волны. Это очень красиво.
— Но опасно, — сказала Юми.
— Нет, что ты. Он ведь хозяин моря.
— А если оно не послушается его? Это же море, — ее беспокойство росло, не случайно же он выбрал именно такую аллегорию, Такоси ничего не говорил и не делал случайно, не выверив до последней цифры после запятой, до тончайшей волосяной линии на чертеже.
— Поверь, машинист синкасена каждый день рискует больше, чем мы в лаборатории. Это наше море, Юми, мы знаем его вплоть до каждой капли. И потом, какой риск соизмерим с улыбкой любимой?
Он обернулся от окна, чистая линия профиля обратилась сплошным округлым силуэтом головы с бугорками маленьких ушей, блеснули блики на ровных зубах. Юми широко улыбнулась навстречу:
— Твоя любимая — наука?
— Моя любимая — ты.
Такоси поднялся, подошел и сел рядом с ней на край лиловато-розового шелкового покрывала огромной кровати, круглой, словно солнечный диск на закате. Этот небольшой изысканный отель на восточном побережье Такоси выбрал сам, засев за интернет-каталоги сразу же, как только узнал о том, что запуск синтез-прогрессора откладывается на неделю. Счастье, что так получилось. Она уже успела смириться: никакого свадебного путешествия не будет, и приняла эту данность безропотно, поскольку в жизни мужчины всегда присутствуют более важные вещи, чем любовь. Но запуск отложили, что-то там у них не срасталось, кажется, не хватало специалистов для полной комплектации персонала… о чем-то подобном Такоси рассказывал старшему брату Юми, но она не особенно вслушивалась, не надеясь понять. Важно и ценно было одно: он свободен еще на неделю. Целую неделю их единственного в мире, совершенного счастья.
Он обнял ее за плечи, его тонкие твердые пальцы легкими касаниями прошлись от линии коротко подстриженных на затылке пышных волос вниз по шее, обогнули ее основание, задержались в выемке птичьей ключицы, спустились ниже, нашли маленькую грудь. Юми откинула голову, их губы коснулись чуть-чуть, как встретившиеся в воздухе бабочки, а затем она встала, поцеловала Такоси в затылок, выскользнула из кольца его рук и прошла в ванную.
Прозрачная вода стекала по волнистым стенкам перламутровой ванны в форме морского гребешка, и Юми сидела на ее дне, обхватив колени руками, и подставляла струям душа скругленные плечи, и медлила, не возвращалась. В этой детской позе, во влажном тепле, в одиночестве оно казалось более реальным и защищенным, их счастье, такое внезапное, случайное, незаслуженное. Чудо, что они с Такоси встретились, пересеклись в одной точке на той научной конференции в Осаке, куда Юми и не собиралась ехать, она всегда ненавидела снимать официоз, и если бы не заболела Сатако… Чудо, что он заметил ее, блестящий молодой ученый обратил внимание на невидимую маленькую девушку с фотоаппаратом, такую, как все… Чудесно и неправдоподобно абсолютно все, что случилось с ними потом. Так вообще не бывает. И в любой момент может оказаться, что ничего и не было.
А если он захочет, если устанет ждать, то войдет сюда сам.
Но Такоси не входил. Юми выпрямила спину, поднялась на ноги посреди перламутрового гребешка, отражаясь в сбрызнутой каплями и чуть запотевшей зеркальной стене. Закрутила краны, вытерла почти насухо волосы и, обернув полотенце вокруг влажного тела, выскользнула в колкую и враждебную прохладу внешнего мира.
Такоси говорил по телефону.
Отправляясь сюда, они договорились о безумной вещи — не брать с собой мобильные: он сам предложил, Такоси, чей серебристый телефон обычно издавал трель каждые пять-семь минут. Договорились не звонить никому-никому. И лишь самые близкие люди — мама, брат — знали название и могли в крайнем случае найти номер гостиницы. Но сейчас Такоси держал возле уха лаковую черную трубку гостиничного аппарата, странно дополнявшую его силуэт на фоне совсем уже фиолетового неба, и молчал — только согласно кивал в такт чьим-то далеким словам.
Юми не стала подходить ближе. Присела на край круглой кровати и тихо ждала, когда он закончит и обернется.
Он закончил, и обернулся, и не должен был ничего говорить.
Мы уезжаем.
…Но они у нас были, эти несколько дней, — думала Юми, пока ее пальцы скользили по гладкому движущемуся поручню эскалатора в аэропорту, а Такоси стоял двумя ступеньками ниже, глядя на табло расписания рейсов, сосредоточенный, отчужденный, — вернее, нет, не так: они теперь у нас есть, все равно, навсегда. Просторное многоуровневое здание терминала сплошь облепляли, словно мушки-дрозофилы, копошащиеся люди, их было слишком много, казалось, будто они ползают и по стенам, и по потолку. Все равно мы — вдвоем. Еще на целых (она коротко взглянула на часы) одиннадцать с половиной минут до начала регистрации. А если случится какая-нибудь задержка, то даже и дольше.
Ее самолет вылетал на два часа позже, чем самолет Такоси, и он переживал, что не сможет ее проводить — переживал вчера, когда заказывал из гостиницы билеты. Сейчас ее, Юми, для него уже почти не существовало. Он весь был — там. На берегу своего собственного моря, в чьих могучих волнах только он один мог распустить по своей воле цветок тайфуна. Запуск опять перенесли, теперь на четыре дня обратно, приурочивая к чьему-то высокому визиту, или к какой-то дате, или к тому и другому вместе, Юми не стала вникать в детали. Есть вещи, которых женщина и не должна стремиться понять.
Десять минут. Восемь. Четыре. И еще одна.
Объявили регистрацию, и Такоси первым из пассажиров метнулся к стойке, протягивая заранее приготовленные документы. Юми нерешительно переминалась чуть поодаль, не рискуя подходить слишком близко и в то же время смертельно боясь не успеть попрощаться, не коснуться его руки, не увидеть лица.
Такоси все не забирал документы и не проходил внутрь. Подавшись вперед, нависнув над стойкой, он о чем-то говорил с регистраторшей, милой кукольной девушкой с фарфоровой улыбкой. За его спиной уже собралась небольшая очередь. Такоси говорил все громче, и до Юми явственно, скорее слов, долетела горячая волна его волнения и негодования.
Она осторожно ступила на несколько шагов ближе. Потом еще. И оказалась совсем рядом, вплотную.
— Вы поменяли стрижку, — доброжелательно поясняла кукольная регистраторша. — И оправу очков. Ваше фото на паспорте не соответствует вашей нынешней внешности, господин Якутагава. Сожалею, но не могу пропустить вас на борт.
Такоси подстригся перед свадьбой, вспомнила Юми, да. Как же он забыл обновить документы? Так опрометчиво, безответственно, так непохоже на него. Такоси, который ничего и никогда…
— Я ведущий инженер по безопасности на международном научно-производственном проекте «Синтез-прогрессор», — между тем уже без напора и надежды, на одной нервной прыгающей ноте повторял он. — Мое присутствие в лаборатории на момент запуска абсолютно необходимо! Вы можете проверить мою личность по любым государственным и международным каналам. Можете взять у меня отпечатки пальцев, в конце концов!.. Я обязан вылететь сегодня, именно этим рейсом!
— Сожалею, Якутагава-сан, — в ее мелких фарфоровых зубах отражались цветные отблески огней терминала, — конечно, вы знаменитый человек, я знаю, недавно видела вас по телевизору. Но таковы международные правила воздушных перевозок, они едины для всех. Не могли бы вы дать мне возможность зарегистрировать других пассажиров?
Юми тронула Такоси за локоть. Он обернулся и посмотрел на нее блуждающе и странно, будто не узнавал. Потом кивнул и, забрав документы со стойки, отошел в сторону.
— Если сфотографироваться здесь, — бормотал он, ни к кому не обращаясь, — сбросить фото по электронке в департамент… Сегодня не сделают точно, но может быть, к завтрашнему утру, если им позвонят из Центра… и еще забрать карточку… Нет, не успеваю, все равно никак не успеваю…
Юми нашла его руку и легонько сжала пальцы. Такоси не ответил на пожатие, но и не высвободил руки, наверное, не заметил вообще. Обидно и нелепо, что получилось вот так. Но зато мы вместе. Еще на одну недолгую и неисчислимую вечность.
Конечно, она ничего не стала ему говорить.
(настоящее)
— Ты видела, — говорит Такоси.
— Такого не может быть, — в который раз неслышно повторяет Юми. — Не может.
— Ты сама видела.
Фотоаппарат мелко подрагивает у нее на груди, словно испуганный или озябший зверек. Сколько сотен или тысяч кадров она отсняла? Такоси говорит, скорее всего, ничего не получится, аномалия искривляет лучи, искажает изображение, отменяет законы оптики. Но если глаза сумели увидеть, думает Юми, значит, и объектив тоже должен был… Но это неправда. Все то, что видели ее глаза. Такого — не может быть, никогда и нигде.
С этой, внешней стороны ограда пансионата кажется сплошной стеной ощетинившегося кустарника, из которой проглядывает змеиными кольцами колючая проволока; той бреши в железной сетке совсем не видно, и на миг Юми охватывает паника: а если у них не получится ее найти?! Правда, есть центральный вход, ворота, через которые пропускали автобус. Теперь понятно — она передергивает плечами — почему он большую часть пути ехал с наглухо опущенными непроницаемыми экранами на окнах. Но ворота, конечно, закрыты. Намертво, навсегда.