— Здесь, — указывает Такоси.
Уверенно подходит к сплошной буро-желто-темно-зеленой стене и раздвигает руками влажные ветки. Его куртка до локтей покрывается темными пятнами. Юми видит ту самую, драную, узкую, похожую на искривленный рот, брешь.
— Не поранься, — негромко говорит Такоси. — Лезь.
Придерживая фотоаппарат на груди, она проскальзывает внутрь, стараясь не зацепиться за ржавые зубы рваного края сетки, но все же задевая ветви кустарника, полные росы и дождя, капли оседают на ее коже и волосах. А затем стена становится и вовсе непроходимой, Юми жмурится, втягивает голову в ссутуленные плечи и, промокнув почти насквозь, выбирается наконец на некое подобие тропинки. Такоси появляется следом практически сразу же и, кажется, отпущенная ею последняя ветка успевает хлестнуть его по лицу.
— Идем домой, — предлагает он.
— Домой? — переспрашивает Юми.
Такоси молча и сумрачно кивает. Домой. Другого дома у них больше нет и не будет — потому что ничего другого нет нигде вообще.
Вслед за ним, глядя в его круглый блестящий затылок, она проходит по узкой тропке вдоль кустарника почти до самых центральных ворот. Будка при входе заколочена и мертва, но Юми чувствует, будто яркую лазерную точку посреди лба, чей-то пристальный и обвиняющий взгляд. Ну и что. Мы же здесь, по эту сторону ограды, на территории пансионата. Мы теперь будем здесь всегда, некуда нам отсюда деться. Если правда — все то, что мы видели, что осталось, не могло не остаться, на матрице фотоаппарата.
Но это неправда.
— А если ветер с той стороны? — спрашивает она в круглый затылок.
Такоси не оборачивается:
— Если только не ураган или смерч с резкими перепадами давления, то ничего опасного. Слепые пятна защищены особыми фронтами на субмолекулярном уровне… попробую объяснить… Будто помещены в прозрачный цилиндр, как бабочка-оригами внутрь тонкого стеклянного сосуда. С той разницей, что его стенки проницаемы для вещества, но не для полей и волн. По идее, пятна достаточно стабильны. Не бойся.
— А много их еще?
— Слепых пятен? Не знаю. Но не думаю, что это — единственное в мире.
Он не знает, отдается в сознании Юми; только это, главное, страшное, неотменимое. Даже Такоси ничего не знает. Не знает никто.
— Слишком мало времени прошло, — говорит он. — Люди, которым удалось спастись, еще слишком деморализованы и неспособны что-либо предпринимать. Установить контакты между пятнами проблематично, поскольку не работают ни радиоволны, ни кабель, ни спутниковая связь. Но все это в принципе решаемо. Как только появится такая возможность, я попытаюсь…
Они выходят на обширную площадку перед воротами, мощеную фигурной плиткой, сквозь щели пробивается сухая трава. Вниз, к корпусу, идет широкая асфальтированная дорожка. Юми берет Такоси за руку, заглядывает ему в глаза, видит в них стыд и боль.
— Ты не виноват, — в сотый раз чуть слышно говорит она.
Такоси усмехается одной половиной тонких губ:
— Никогда не важно, кто виноват.
Справа от дорожки в кустах что-то шуршит, и Юми вздрагивает, сильнее стискивая его пальцы. Звуки становятся отчетливее: треск переломанной веточки, быстрый шепот, возня, тоненький женский смешок. Жизнь. Здесь — жизнь продолжается, несмотря ни на что. А у нее, Юми, висит на груди фотоаппарат, полный смерти.
Такоси, кажется, ничего не слышит. Похоже, он все еще там, снаружи. Он не хотел идти, потому что знал, знал точно, что они там увидят. Но все-таки пошел, и не потому, что об этом так настойчиво просила она. Он должен был увидеть — сам. А теперь у него такие глаза, что Юми страшно в них смотреть.
Дорогу преграждает упавшая ветка с сухими листьями, большая и разлапистая, почти дерево, ее еще не было, когда они шли сюда; Такоси нагибается поднять ее и отбросить в кусты. Это запустение и хаос вокруг отражают безжалостно и точно, будто в зеркале пруда, всю невозможность и неправильность их теперешней единственной жизни. Взгляд Юми болезненно скользит по вывороченным брускам бордюра, наполовину черным от налипшей земли, по куче каких-то мешков, приваленных к стволу дерева, по заросшим боковым тропинкам, по темно-зеленым, присохшим на кончиках кактусам в жухлой переплетенной траве.
Когда-то за этим парком, наверное, ухаживали, подметали дорожки, чистили статуи, возделывали клумбы. Но и тогда, прикидывает Юми, в нем не было настоящей гармонии: слишком прямолинейная композиция, неточные линии, избыточные пятна, во всем катастрофическое отсутствие тонкости, соразмерности, необходимого природе и человеку созерцательного равновесия. Я не смогла бы здесь жить — даже тогда. Но я живу здесь теперь, потому что у меня больше не осталось выбора.
Мы здесь живем. Мы вместе.
Эту фразу Юми твердит себе так часто, что она уже почти потеряла смысл.
Возле магазина с немытым стеклом и кричащей вывеской — сколько должно пройти времени, чтобы она, Юми, рискнула войти в такой вот магазин? — топчется и курит компания странных людей в экзотических (европейское Средневековье?), но явно самодельных ярких костюмах. И чуть в сторонке от остальных — девушка плотного сложения в коротком одеянии с кусочками меха. Такая странная, такая непохожая ни на кого; хочется ее сфотографировать, но Юми боится лишний раз снимать крышку с объектива. Девушка смотрит, их взгляды встречаются. Какими бесконечно разными бывают люди, думает Юми. Но раз нам теперь вместе жить, мы должны искать точки соприкосновения. Она пытается улыбнуться. Девушка отворачивается, подходит к остальным, что-то произносит — слишком далеко и на своем, непонятном языке.
Этот язык необходимо выучить. Такоси немножко говорит на нем, он знает много разных языков.
Спустившись по небольшой лесенке, они сворачивают в направлении корпуса. Проходят мимо низкой хозяйственной постройки, они кажется совершенно ветхой и заброшенной, но дверь полуоткрыта, а на дощатой скамье перед ней сидят двое пожилых мужчин. Один — коренастый старичок в свитере грубой вязки и зеленом рабочем комбинезоне, другой же, наоборот, высокий и импозантный, в дорогом элегантном костюме, чисто выбритый, с серебряной волной зачесанных назад густых волос. Сосед из другого люкса, узнает его Юми. Такоси говорил, будто он писатель. Они играют в шахматы.
Она поворачивает голову, словно зацепившись за них взглядом. Писатель ловит его и вежливо кивает в ответ.
Юми и Такоси проходят мимо.
На веранде корпуса, придерживаясь за перила, стоит беременная женщина. Она часто здесь стоит; наверное, прикидывает Юми, у нее в номере нет балкона на море. Ее живот выступает из складок плаща, будто силуэт округлой горы над волнами. Юми остро хочется узнать, кто она такая, откуда, как ей удалось спастись… Но все это не главное. Совсем скоро у этой женщины родится ребенок. Жизнь.
Юми смотрит на Такоси, сжимает сильнее его пальцы. Он отвечает на пожатие и чуть-чуть щекочет пальцем ее ладонь. Такоси, который никогда не позволял себе ни крупицы нежности, пока они не оставались совершенно одни. Юми глядит на него изумленными, счастливыми глазами. И машинально придерживает фотоаппарат на груди.
Они поднимаются на лифте на четвертый этаж. Входят в номер, он почему-то называется «люкс» — просторное и убогое двухкомнатное помещение со скрипучей мебелью и пятнами на занавесках. Но Юми все равно. Такоси запирает двери на ключ, берет ее за плечи и разворачивает к себе.
Они целуются долго, тихо, странно, будто в европейском кино. Молча проходят в спальню, и Такоси, по-прежнему не говоря ни слова, скрывается в ванной. Юми садится на широкую кровать, неровный матрас пружинит и прогибается под ее птичьей тяжестью. За дверью ванной с шумными судорожными вздохами льется вода. Здесь надо очень долго ждать, чтобы она стала хоть немного теплой.
Фотоаппарат по-прежнему висит у нее на груди. Юми снимает с шеи его тонкий ремешок, тянется к тумбочке, чтобы отложить в сторону… выпрямляется. Все равно Такоси не придет слишком скоро. У нее есть время посмотреть.
Она выходит на балкон. Небо успело очиститься, солнце стоит высоко над морем, окрашивая его слепящими искрами по ярко-синему фону, а вокруг него прихотливой рамкой перетекают друг в друга золотые, пламенеющие, охристые и темно-зеленые деревья и кустарники на берегу. Это очень красиво, и никак не возможно, чтобы мир, где существует такая ослепительная живая красота, со всех сторон окружала беспощадная и отвратительная смерть.
Юми расчехляет фотоаппарат, включает, переводит в режим просмотра отснятых кадров. Солнце светит чересчур ярко, маленький монитор бликует и отливает сплошным серебром; она возвращается в спальню и задергивает портьеру.
Ничего. Какие-то изломанные линии, цветные пятна хаотичными кубиками, будто на неотформатированном диске. Она листает бесконечные снимки, и ни один из них не похож ни на что вообще. Такоси предупреждал, что ничего не получится.
А может, ничего и не было.
Внезапно раздается оглушительный треск, и резкий хлопок, и негромкий вскрик Такоси — оттуда, из-за дверей в ванной! — и Юми, уронив на покрывало фотоаппарат, опрометью бросается туда. Дергает на себя дверную ручку — заперто!!! — колотит в створку, судорожно дергает снова…
Щелкает шпингалет, и Такоси выходит ей навстречу. Внутри темно, узким бликом обрисовывается на свету контур его скулы. У Такоси мокрые встрепанные волосы и длинная ссадина поперек щеки.
— Короткое замыкание, — говорит он, — неисправная проводка.
Усмехается, ассимметрично кривя уголок тонких губ.
(в прошедшем времени)
Перед лекцией накрыли в кабинете у ректора. Накрыли в разминочном формате: дорогой коньяк, миниатюрные бутерброды с икрой на одном блюде и шпажки с креветками и лимоном на другом. Кроме ректора, присутствовали проректор по учебной части (он-то и заходил тогда в издательство, писатель его запомнил) и четверо, наверное, наиболее заслуженных преподавателей: трое благообразных старцев при окладистых бородах и дама с жемчужной брошью на стоячем воротничке. Второй женщиной была Юлечка из отдела по связям с интеллигенцией, на ее фоне ученая дама заметно проигрывала и еще более заметно осознавала это.