Он сглотнул и выдал напоследок самое сокровенное:
— Если вам понравится, покажите вашему издателю, хорошо?
Писатель кивнул. Профессорская дама с брошкой делала страшные глаза, где-то на банкете грелось шампанское, а перед кафедрой краснел студентик, опоздавший на пару десятков лет, но подкупавший дерзостью и нестандартным движением стратегической мысли. А мало ли. Вдруг — именно вот так? Просто потому, что никому больше и в голову не пришло?
— Хорошо, — кивнул он. — Я прочитаю.
Спрятал ридер в барсетку; рукопись не помещалась, и он понес ее в руке, перегнув пополам. Студентик исчез, а сексапильная дама застучала вслед писателю каблучками, догнала, запыхавшись, тронула за локоть:
— Ручку возьмите. Это вам на память о нашей встрече!
Он кивнул.
Поднимаясь с ней вдвоем на зеркальном лифте и не зная, куда деваться от ее страстных глаз в окантовке изумрудно-зеленой туши, развернул пачку слипшихся, наверное, еще у мальчика в ладони листков. Вот прямо сейчас возьму и открою молодого гения.
И литература продолжится, выйдет на новый уровень и круг.
…Писатель успел прочесть пару абзацев и поморщиться раз — дцать. Чудовищный синтаксис, орфографические ошибки в каждом третьем слове и бесконечное, безразмерное самолюбование за всякой гранью пристойного. Графомань, ну конечно же, беспросветная графомань.
На глазах удивленной дамы засунул листки за рамку зеркала и вышел в сверкающий банкетный зал.
(настоящее)
— Вот, — говорит завхоз в зеленом комбинезоне. — Сами видите, нечего тут смотреть.
Она лежит в узком ящике, полном кусочков льда, словно дорогая деталь сложного механизма в стекловате или алюминиевой стружке. Женщина с длинными белесыми волосами, подернутыми инеем. По ее лицу уже нельзя сказать, была ли она красивой или даже молодой. Блестящая сережка торчит, как гвоздь, в бывшем крыле бесформенного носа. Писатель смотрит, не отводит глаза.
— Как она здесь оказалась? — наконец спрашивает он.
— Мужики нашли на берегу. Из тридцать второго стандарта. Хорошие мужики, помогли наверх затащить.
— Это я слышал… что нашли. Как она могла оказаться там, в море?
— Так море же. Увидите, еще не то прибьет.
Завхоз накрывает женщину громадным куском полиэтилена, гремящим, как листовое железо. И жестом указывает писателю на выход, узкую лесенку, ведущую вверх, к прямоугольному люку с косо сдвинутой крышкой. Писатель кивает и поднимается первым. Наверху по контрасту удивительно тепло, как если б нырнуть с мороза в подогретый бассейн. Пересекает прихожую времянки, забитую ветхим инвентарем и затхлым воздухом, и выходит наружу. Вдыхает полной грудью.
Завхоз появляется следом.
— Сыграем еще? — кивает на шахматную доску посреди дощатой лавки. Писатель не отвечает, и завхоз поспешно истолковывает его молчание как несогласие. — Ну ладно, тогда в следующий раз.
Писатель садится на лавку и двигает королевскую пешку. Завхоз, просияв, устраивается напротив. Славный, общительный старик. И он был тут с самого начала.
— Как это здесь было? — осторожно спрашивает писатель. — Когда началось?
— А никак, — отзывается завхоз, глядя на доску. — Я и не знал ничего. Всех наших неделю как распустили, пересменка сезонная, один остался тут на хозяйстве… Телевизор и радио отрубились, оно у нас бывает, кабеля давно ни к черту. Начал догадываться, когда этих привезли.
— Кого?
Старик неопределенно косится через плечо:
— Ну, этих. Которые теперь вместо людей.
— Персонал? — догадывается писатель.
Завхоз брезгливо кривится и не отвечает. Смотрит на шахматную доску. Его ходы точны и непредсказуемы, писатель все время ему проигрывает.
Солнце припекает сквозь густую листву, на дорожке лежит пятнистая мозаика тени. Скоро обед. Писатель чувствует глухую внутреннюю неудовлетворенность, какая нападает на него всегда, если до обеда не написано ни строчки. Бессмысленный условный рефлекс, фантомная боль. Не поддаваться. В конце концов, эти полдня он провел не зря. Наоборот, тоскливо и стыдно было бы продолжать имитировать обычную жизнь, не пытаясь разобраться в происходящем.
— Значит, отсюда заранее вывезли сотрудников, — вслух размышляет он, взявшись за головку ферзя. — И одновременно завезли продуктов… на сколько там хватит, вы рассказывали? В общем, серьезный стратегический запас. Автобусное сообщение, видимо, тоже наладили заранее… и еще, как вы говорите, персонал… Удивительно. Как можно было знать, что именно эту конкретную точку, пансионат, не зацепит?
Писатель делает ход.
— Вы зевнули королеву, — укоризненно говорит завхоз.
Окончив партию, писатель прощается с завхозом и направляется к корпусу. Подняться до обеда в номер он уже явно не успевает, но это и неважно. На дорожку падает зубчатая тень от листьев короткой толстой пальмы. Из-за ее ствола, будто обернутого драным войлоком, внезапно выступает человек, и писателю на мгновение становится не по себе.
Это студент, белобрысый юноша в очках. Он говорит «здрасьте», так здороваются с человеком, совершенно случайно встреченным на дороге, но у писателя тем не менее возникает подозрение, что парень дожидался его здесь целенаправленно и довольно давно.
— Вы на обед?
Юноша идет за ним, удачно и быстро встраиваясь в такт. И чуть раньше, чем требовалось бы для полноценной паузы, спрашивает вполголоса:
— Вы ее видели, да?
— Кого? — не сразу понимает писатель. — А, да. Видел.
— И что?
— Ничего. Просто мертвая женщина.
— Она… оттуда? — парень делает широкий неопределенный жест.
— Не знаю. Скорее всего.
Несколько метров они проходят молча.
— Я бы хотел организовать экспедицию, — говорит студент. — Туда, наружу. Только, наверное, нужна какая-то индивидуальная защита, правда?
— Зачем? — спрашивает писатель.
— Ну, было бы глупо нахвататься радиации или чего-то еще и…
— Зачем тебе выходить туда?
Юноша смотрит удивленно:
— Чтобы знать.
В его круглых очках-«хамелеонах», потемневших под солнцем, писатель видит свое отражение. Он сам тоже хотел знать — когда ходил кругами вокруг подсобных помещений, когда смотрел на утопленницу, когда выспрашивал завхоза, раз за разом проигрывая ему в шахматы. И вот теперь, отразившись в лице наивного мальчика, его собственная пытливость наконец-то оборачивается своей подлинной сущностью: полным отсутствием реальной цели и смысла. Что и как мы можем узнать? А если вдруг, вопреки всем вероятностям и законам природы — то что мы будем делать с этим знанием?
— Меня зовут Стас, — ни с того ни с сего представляется студент. — А вас я узнал, конечно. О, вон наши стоят. Я пойду, наверное. Еще увидимся.
Двое других парней курят на лестнице у входа в корпус, болтая с двумя девушками — одну из них, пухленькую, писатель встретил сегодня утром в коридоре на этаже, выйдя из номера; похоже, она возвращалась к себе и трогательно смутилась, прошмыгивая мимо. У молодых уже налаживается своя жизнь, и очень скоро она возьмет верх над бессмысленным желанием что-то знать и тем более понимать. Он прослеживает взглядом, как мальчик Стас присоединяется к своим, а потом поднимается в столовую.
Его соседка по столику уже сидит на своем привычном месте. Поднимает глаза и сдержанно кивает: здороваться незачем, они же виделись сегодня за завтраком. Обед еще не развезли, на столе стоит только хлеб под салфеткой, стаканы с компотом и блюдо ярких оранжевых апельсинов.
— Почистить вам? — предлагает писатель. — Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, — неопределенно отзывается она. Кладет ладонь себе на живот и вся освещается внутренней, невидимой на губах, но тем более несомненной улыбкой.
Об этой женщине писатель до сих пор ничего не знает, хотя они с самого начала сидят вместе в столовой, хотя кто, как не он, умеет разговаривать с людьми. Эта женщина не замыкается в себе, поддерживает беседу, вроде бы отвечает на вопросы и даже иногда задает ему свои, ей интересно, она и вправду читала его книги, — но вместе с тем остается закрытой, отдельной территорией, тщательно оберегаемым островком жизни среди чужого и явно враждебного мира. Точь-в-точь как их пансионат — посреди всей остальной мертвой земли.
Странный бородатый официант в палаческом фартуке («эти, которые теперь вместо людей», вспоминает писатель) подвозит громыхающую тележку, ставит на столик салаты и алюминиевую супницу. Женщина приподнимает крышку, выпуская клуб густого рыбного пара, морщится и кладет на место.
— Вам надо хорошо питаться, — говорит писатель. Ему неловко приступать к еде при ней. Протягивает очищенный апельсин. — Вот, возьмите для аппетита.
Женщина благодарит чуть заметным кивком. Она очень красива: безупречное тонкое лицо с огромными глазами и чистыми линиями кажется преувеличенно правильным, стилизованным, будто на иконе. Мадонна с младенцем, и уже, видимо, скоро. У нее родится очень красивый ребенок.
Здесь.
Она сосет апельсиновую дольку, не убирая левой руки с живота. Вот она, самая главная тайна, и приблизиться к ее разгадке ничуть не менее важно, чем понять до конца, что же произошло с внешним миром. И одно, вдруг со всей голой ясностью осознает писатель, непременно каким-то непостижимым образом связано с другим.
— Что вы делаете после обеда? — спрашивает он. И тут же по многолетней привычке сам досочиняет ответ: — Наверное, отдыхаете в номере?
— У меня северный, без балкона, — говорит женщина, и сожаление в ее голосе легковесно, как облачко. — А хочется все время смотреть на море. Пойду посижу на лавочке внизу.
Можно предложить ее проводить. Или, наоборот, пригласить к себе: у писателя в люксе огромная лоджия с великолепным видом на море и парк, и не в том он уже возрасте, чтобы такое предложение звучало двусмысленно.
Но он молчит.
В воздухе остро пахнет апельсином.
(в прошедшем времени)
Женщин, которые продвигались впереди, она хорошо запомнила — не в лицо, а в круглые животы, один побольше, обтянутый бирюзовым свитером, другой малозаметный, задрапированный розовыми складками пончо с кистями, — и держалась их прочно, как буксировочного троса. Вникнуть в систему, по которой все это работало — а какая-то система должна была быть! — у нее не получалось категорически. После двух первых кабинетов она уже раз ошиблась, проскочила свой поворот, свернула не туда, и пришлось опять становиться в самое начало ленты, медленно и деловито ползущей под ногами по бесконечному лабиринту из коридоров и дверей.