Вообще, наверное, я не одна такая идиотка, пыталась подбодрить себя она, здесь в принципе мало кто ориентируется и что-либо понимает. Вот бирюзовый живот наклонился, о чем-то спросил у розового, тот отрицательно помотал головой (ну да, живот головой — от мутного напряжения она даже не смогла улыбнуться), указал крылом с шерстяными кистями на следующую дверь. Бирюзовый кивнул, соскочил с ленты, постучал в рифленое стекло, приоткрыл створку, скрылся с глаз. Розовый тоже сошел, присел на лавочку у стены ждать под дверью. Значит, и я могу смело проделать то же самое. Пока все просто.
Лавочка была короткая, на полтора человека.
— Разрешите?
Розовый живот посмотрел недоуменно, однако подвинулся.
— Это генетики, у них долго, — предупредил он. — Можно пока успеть к окулисту.
Она беспомощно посмотрела вдоль движущейся ленты, чей хвост уползал за поворот. Нет, немыслимо, и потом еще неизвестно, насколько это правда. Лучше подождать.
Присела на свободный краешек и приложила руку к выпуклой живой поверхности, под которой было — всё. А конкретно сейчас зависла затаенная, притихшая неподвижность. И потому то, что происходило с ней уже шесть с половиной месяцев, казалось фантомом, фикцией, фантастикой. Как если б она сама все это выдумала.
Розовые кисти пончо свисали слишком близко, щекотали запястье. Она попыталась отодвинуться, но было некуда, и тогда просто убрала подальше руку. Для нее всегда была важна неприкосновенность, отдельность ее личного, не такого уж большого, но очень тонкостенного и уязвимого пространства. Внутрь которого она старалась не допускать никого. Но они ломились, требовали, да просто не замечали той хрупкой границы, за которую им было нельзя. Они все, люди, их всегда мельтешило вокруг невыносимо много. А она любила быть одна. Любила — неточное слово, она только так и могла жить. В постоянной обороне, в вечной готовности отбивать с потерями и кровью любое чужое и чуждое вторжение. Потому что всякий раз, когда казалось, будто можно подвинуться и впустить, и улыбнуться, и раскрыть объятия — это все равно оборачивалось чудовищной и болезненной ошибкой.
И ничего. Отгородиться, затянуть тонкой пленкой разрыв — и жить снова.
По ленте мимо проплывали иногда еще разноцветные животы, косились на очередь под дверью и двигались дальше: видимо, все же были возможны какие-то варианты, очевидные для других, это ей никогда не удавалось понять извне чью-то чужую систему и тем более безболезненно в нее встроиться. Через какое-то длинное время дверь открылась, выпустив обратно бирюзовый живот и тут же впустив внутрь розовый; лавочка сразу стала просторной, приемлемой для дальнейшего ожидания. Рано или поздно все это кончится, и можно будет вернуться домой. В маленькую теплую крепость, где она точно, гарантированно останется одна.
Неправда. Совсем одна она уже никогда не будет.
Под ладонью шевельнулось, подтверждая: правда. Но это было — другое. Не угроза, не агрессия, не покушение на ее одиночество, а наоборот, его наполненность изнутри, освещение счастьем и смыслом. Она сама изумилась, когда впервые почувствовала это, осознала, что так бывает. И ее радостного удивления, конечно, никто, ни один человек во всем мире не был способен понять и разделить.
Она опять пропустила тот момент, когда ее вызвали. Она почти всегда его пропускала.
…— Наследственные заболевания по материнской линии.
— Не знаю… наверное, нет.
— Гемофилия, диабет, психические отклонения были в роду?
— Не было.
— Отец ребенка известен?
— Да.
— Род занятий.
— Программист… кажется.
— Группа крови.
— Его?… не знаю.
— Наследственные заболевания в роду.
— Я не…
— Я записываю «отец неизвестен». Все врут зачем-то, надоело уже. Анализы на генетические отклонения плода сдавали?
— Вот.
— Это я вижу. А профиль где?
Если не возражать, не спорить, отвечать на вопросы четко и коротко и не задавать своих, все происходило достаточно быстро: отлаженные системы имеют свои преимущества, тут главное — не ошибиться, не перепутать дверь, не соскочить раньше времени с ползущей ленты. Лор, хирург, окулист, эндокринолог, стоматолог, терапевт; экспресс-анализы, томография, узи, генетический профиль. И, наконец, последняя секция: психолог, социальный психолог, юрист, консультация по соцвыплатам, прикрепление к питомнику по административному району.
— Если вы захотите перевести ребенка в коммерческий питомник, это возможно не раньше возраста трех месяцев. Исключения — по медицинским показаниям. Распишитесь.
— А если я захочу, — она перевела дыхание; единственный вопрос, который ее действительно интересовал, а потому она решилась его себе позволить, — захочу забрать ее из родильного отделения домой… ненадолго… Это надо написать заявление? Сейчас или позже?
— Согласно последнего постановления Комитета по делам семьи и потомства, забирать ребенка из питомника домой на выходные разрешается в возрасте старше одного года. Юрист должен был вам дать всю информацию.
— Да, но… Одна моя знакомая говорила, что… она своего ребенка…
— Это, видимо, было еще до постановления.
— Д-да. Наверное.
Она и не собиралась противостоять системе, прекрасно сознавая, насколько это невозможно, насколько четко и бесперебойно налажен механизм, в который необходимо встроиться — побыстрее и желательно без ощутимых потерь. В конце концов, у всех же как-то получается, а она была бы такой, как все, если б только успевала за общим ритмом сумасшедшего мира и не так остро ощущала все его углы чересчур тонкой кожей. Можно перетерпеть, можно привыкнуть. Ведь остается самое главное и ценное — ее совершенное, обволакивающее, как плед, теплое одиночество. И уже, кажется (ах да, вон в том окошке — последняя печать!) разрешено идти домой.
Она завязала пояс перед зеркальной стеной в огромном вестибюле, куда еле нашла дорогу по запутанным лестницам многокрылого Пренатального центра. Полы плаща расходились внизу ласточкиным хвостом, будем надеяться, еще хватит на осень. Коснулась напоследок притихшего живота и вышла на улицу.
На нее обрушился ветер, грохот и ощутимое, словно атмосферный пресс, давление большого города. Агрессивного, чуждого, неуправляемого хаоса, который тоже пытался притвориться порядком и системой — но не выдерживал, распадался на глазах, дребезжал и грохотал на каждом шагу. Ревели и визжали машины, хлопали двери, орала музыка, жужжали новостийные мониторы, а люди вокруг — немыслимо, невыносимо много людей! — азартно перекрикивали город, то проигрывая ему, то одерживая мимолетную победу. Они двигались едиными массами, непредсказуемыми завихрениями, и надо было собраться, сжаться в маленький маневренный комочек, чтобы как можно быстрее прошмыгнуть между ними к метро. Потом еще спуск под землю, три станции, эскалатор наверх и два квартала до ее дома, слава богу, по более спокойному и тихому району. Не так уж много, не так уж страшно. В конце концов, у всех же получается. Все же могут, и она сумеет тоже.
Мимолетно вспомнилось, как он предлагал ей — уехать. Неизвестно куда, неизвестно зачем, только вдвоем. И, кажется, так и не понял тогда, почему она прикусила губу и заговорила о другом.
Но это было давно.
У касс метро толпилось втрое больше народу, чем обычно, ее затолкали, затерли к стене, только с энной попытки удалось пристроиться к очереди и постепенно, пропуская вперед каждого второго, наконец добраться до окошка. Взяла жетон, и все началось сначала, потому что теперь надо было пробиться сквозь плотный строй сплошных спин к турникету.
— А перекрывали движение, — сказал кто-то в толпе. — На три часа. Этот по городу проезжал, как его, ну, сам, лысый…
— А-а…
Покачнувшись под тяжестью напиравших сзади, она ступила на эскалатор и намертво вцепилась в поручень; он двигался почему-то быстрее, чем ступеньки, приходилось все время перехватывать. На этой станции эскалатор был особенно длинный, лампочки между лестницами уходили вниз цепочкой инфернальных подземных огней. Ничего, осталось самую малость. Главное — ввинтиться в вагон, лучше всего в последний, далеко не проходить, чтобы не толкаться потом на выходе…
…Она так и не поняла, что именно случилось. Сначала раздался треск, похожий на скрекотание гигантского насекомого, потом одиночный пронзительный женский визг, после мгновения удивленной тишины подхваченный обвальным оглушительным хором. Эскалатор остановился, затем вздрогнул и поехал снова, — а люди уже бежали вверх против движения, с воплями размахивали руками, корпусами сшибали друг друга, падали и сразу же будто проваливались в никуда, и орали рты, и скользили чьи-то пальцы по черному поручню…
На нее надвинулось что-то темное, бесформенное, огромное, мелькнули расширенные белые глаза, узел на шарфе, ручка зонтика, — и рухнуло, прибило тяжестью, с силой прижало к неподвижной эскалаторной стенке, которая притянула, примагнитила, потащила за собой, подсекая ноги и отрывая руки от поручня. Мгновенной каруселью прокрутились перед глазами цепочка огней, потрескавшийся потолок, человеческое месиво, ребристый край ступеньки, темнота. Острая боль ощутилась только в первое мгновение, в щиколотке, будто перерубленной пополам, потом начались тупые удары и толчки со всех сторон, нескончаемые и недостоверные, как в гриппозном сне. У нее уже не было ни рук, ни ног, ни головы, ни глаз, она вся превратилась в ничтожный комочек, в детский мяч, скачущий по ступенькам вниз в лабиринте обезумевших ног, на пересечении сил человеческого сумасшествия и всемирного тяготения. Ее больше не существовало — вообще; осталась резиновая оболочка, упругая и нечувствительная к ударам. И еще одна-единственная, крохотная, как искорка, другая жизнь внутри.
Скатилась на холод и гладь, и опомнилась, и обрела разбитые в кровь руки, и, кажется, что-то еще, болезненное, полумертвое, отказывающее, но пока еще способное к каким-то минимальным, но необходимым движениям: отползти в сторону, из-под ног редеющей толпы, привалиться к стене, приоткрыть глаза, ощупать ладонями живот.