— Поедем?
— Смысл?
— Недорого. Пока не развелись.
Ирка замолчала, обдумывая. Рыжий четко видел ее лицо: безупречные линии, ухоженная кожа, единственная морщинка возле правой брови, ответственная за обдумывание и принятие решения. Моя бывшая жена. Это нормально, у всех есть какие-нибудь бывшие жены, и моя гораздо лучше многих. Она уж точно не навыдумывает себе сейчас ничего лишнего. И либо согласится, либо откажется, одно из двух.
— С детьми.
Оказывается, он отвлекся, и ее ответ застал его врасплох.
— Что?
— Возьмем детей, — она говорила четко, уверенно, словно катился шарик по жестяному желобку. — Рыжий-Рыжего и Звездочку. С собой.
— Там, кажется, на двоих.
— Доплатим.
Теперь она молчала, ожидая его ответа, а он, Рыжий, должен был быстро и четко все обдумать. С детьми: зачем, почему? В компенсацию вины перед ними? — так ведь нет никакой вины, все родители рано или поздно разводятся, и, скажем, смена воспитателя в питомнике для ребенка гораздо большая травма, доказано специалистами. Хочет напоследок воссоздать идеальную картинку полной семьи, этакую экзотику, всегда привлекавшую всеобщее внимание?… да нет, вряд ли, Ирка не тщеславна, ну, не до такой степени. Н-да, трудно объяснить… и все-таки она права. Он понимал ее правоту столь же ясно и неопровержимо, как если бы сам это предложил.
— Хорошо.
— Займешься или мне?
— Займусь, — сказал он на нисходящей ноте, в завершение разговора. — Встретимся вечером у питомника. Ну, созвонимся еще.
— Созвонимся, — повторила Ирка и дала отбой.
…Она пришла первая, Рыжий-Рыжий и Звездочка уже одевались в накопителе, вполголоса ведя какую-то затяжную перебранку и толкаясь исподтишка под носом у стерильной воспитательницы, отца они не заметили, и Ирка не замечала его тоже. Она стояла в стороне от входа, под магнитной доской с детскими рисунками: гибкая и точная линия спины, укороченный белый плащ, бирюзовые сапожки и шарфик в тон, безупречная прическа, четкий профиль и поднятые надо лбом дымчатые очки. Совершенно чужая, но при этом идеально подходящая, заточенная под него женщина.
Рыжий шагнул к ней и тронул за локоть. Она обернулась и кивнула — без замешательства, без удивления, без какой-либо новой дистанции во взгляде.
— Папа! — Звездочка наконец-то увидела его, подбежала в расстегнутом ботинке, обняла за пояс. — А Рыжий-Рыжий забрал моего ежика и не отдает!
— Она сама! — крикнул со своего места сын.
Воспитательница смотрела снисходительно и молча: в этих полных семьях всегда свои специфические проблемы. Впрочем, ее это волновало теперь меньше всего — по окончании рабочего дня, по факту забирания родителями детей, к тому же на неформатно длительный срок.
Спохватилась, вспомнила, подошла к Рыжему:
— Пожалуйста, распишитесь.
Он подмахнул, не глядя. Подбежал одевшийся Рыжий-Рыжий, и отец взлохматил ему пока еще и вправду ржаво-кирпичного цвета волосы.
— Идем, — сказала Ирина.
И они вышли на сырую и серую осеннюю улицу. Все четверо. Вместе.
(настоящее)
— Сходи, — советует Ирка из-за дверей санузла, на ее голос накладывается шум льющейся воды. — Я пас. Надо искупать детей. И постирать кое-что.
Рыжий мнется в прихожей. В обеих комнатах горит свет, занавески плотно задернуты, из смежной маленькой комнаты доносятся детские голоса, негромкие, мирные, фоновые. За прошедшее время в безликом интерьере довольно убогого полулюкса что-то неуловимо изменилось, отчего он стал похож на уютный и жилой дом. Она это умеет — создавать видимость, иллюзию. Даже теперь.
Ирка выглядывает в проем, ее волосы обмотаны тюрбаном полотенца — домашняя женщина, хранительница очага. Смотрит вопросительно.
— Схожу послушаю, — говорит он. — Может, и в самом деле хоть какая-нибудь новая информация. Не скучайте.
Это «не скучайте» — совершенно лишнее, фальшивое, маскировочное, какого черта?! — бранит он себя уже в коридоре, размашисто ступая по ковровой дорожке, затем сворачивая на лестницу, дробно спускаясь по ступенькам. Даже не штрих во имя поддержания спасительной иллюзии, а так, банальное вранье. Но это как-то слишком, что она тоже оказалась здесь. Почему, зачем? Напоминает идиотскую постановку, подтасовку, часть чьего-то хитрого и пошлого плана. Ее?… да нет, никогда в жизни она не была способна спланировать и продумать хоть что-нибудь. Тем более при таких обстоятельствах.
Просто так получилось. Совпало. И с этим надо что-то делать.
Киноконцертный зал в другом крыле, приходится, пройдя через вестибюль, снова подниматься на второй этаж, дурацкая планировка. Внизу нет никого, кроме квадратной тетки за стойкой, объявления тоже нет, и на мгновение Рыжему кажется, будто он сам все это выдумал. Неосознанно, на автомате, со вполне понятной целью.
Но на этаже он слышит ровное жужжащее гудение, негромкое, тревожное. Чем дальше, тем больше оно похоже на разрозненные человеческие голоса, но невозможно уловить ни одной связной реплики, ни единой фразы. Рыжий подходит к дверям, высоким, лаковым, резным, пространство между ними задернуто синей портьерой. Портьера колышется, как живая, внизу она побита молью, частая перфорация на просвет. Он долго не может отыскать ее края; наконец, находит, отгибает себе узкую щель и просачивается внутрь.
Кажется, все уже собрались. В зале темно, по рядам негусто рассыпаны одинаковые темные головы, среди которых нереально кого-то узнать. Сцена освещена, но на ней никого пока нет. Рыжий присаживается с краю. За два-три кресла от него сидит немолодой мужчина, чиновник с третьего этажа. Кивает.
— Не началось? — вполголоса спрашивает Рыжий.
Чиновник мотает головой.
— Хотел бы я знать, кто организатор, — бормочет он. — Вы, случайно, не в курсе?
Рыжий пожимает плечами. Потом соображает, что спрашивали, похоже, не его, а лысоватого артистического дядьку, соседа чиновника, сидящего рядом с ним с той стороны. Впрочем, тот, кажется, не знает тоже.
На дощатой сцене стоят два сдвинутых стола, один стул, еще пару поломанных валяются сзади, тени их задранных ножек осьминогом падают на большой белый экран. На столе — микрофон и бутылка минеральной воды с шапочкой пластикового стакана. И по-прежнему никого.
Он оборачивается лицом к залу и сканирующе ведет взглядом по головам. Пересчитывает: восемь, девять, десять… восемнадцать, девятнадцать… двадцать два и двадцать три сдвоены, наверное, Миша с дочкой, ему же не с кем ее оставить. То есть не хватает Ирки с детьми и кого-то еще. Он, пожалуй, догадывается, кого.
— Посидим и разойдемся? — философски предполагает актер.
В этот момент в первом ряду поднимается фигура. Проходит мимо сцены, попадая под свет, и Рыжий узнает писателя с его подчеркнуто прямой осанкой и благородной седой шевелюрой. И в самом деле, кто это мог быть еще? Писатель поднимается по ступенькам, проходит за стол, садится, предварительно попробовав на прочность спинку стула. Трогает пальцем микрофон, и оглушительный стук взрывает пространство, устанавливая тишину.
— Работает, — с легким изумлением констатирует писатель, его звучный голос сдваивается пронзительным гулом и, поморщившись, он отставляет микрофон. — Но ведь меня слышно и так?
Его слышно. Кто-то с места сообщает об этом.
Писатель кивает:
— Начнем с того, что объявление писал не я. И, думаю, не кто-либо из присутствующих, а присутствуют здесь, — он тоже пробегается бреющим взглядом по головам, — можно сказать, все. Следовательно, это сигнал извне. Нам дают понять, что неплохо бы самоорганизоваться. Не знаю как вам, а мне кажется, это разумный совет.
По головам пробегает нестройное гудение скорее одобрительной окраски, писатель выдерживает паузу. Сосед Рыжего бормочет что-то себе под нос, но слов не разобрать.
— На предлагаемой нам повестке дня, если я правильно помню, обсудить создавшееся положение и дальнейшие наши действия. Тоже, по-моему, логично. По пункту первому: я сейчас попробую обрисовать, как оно видится мне, а если кто-нибудь захочет поправить или дополнить, перейдем к дискуссии. Договорились?
У него поставленный баритон опытного лектора, непринужденные интонации человека, привыкшего с ходу завладевать любой аудиторией. Что-то в нем Рыжему не нравится, активно, вплоть до физического неприятия. Почему именно этот импозантный старик уверенно, в данную минуту, берет на себя роль неформального лидера? Почему никто, и я в том числе, не находит, что ему возразить — не говоря уже о попытке самому занять его место?
— На момент катастрофы все мы, если не ошибаюсь, находились в дороге, — говорит писатель. — Что и дало каждому из нас возможность остаться в живых. Дорога… вообще это странное состояние для человека. По определению промежуточное и, с другой стороны, по определению зависимое. Нам повезло. Мы дали себя спасти, дали привезти в безопасное место, разместить, кормить и, теоретически, думать о нашем будущем. То есть о том времени, когда окончится дорога и снова начнется собственно жизнь. Кажется, нам намекают, что этот момент уже настал.
— Можно вопрос?
Рыжий поворачивает голову. Посреди зала поднимается щуплая фигурка, взблескивают блики на круглых очках.
— Вот вы против экспедиции наружу, — парень-студент явно продолжает какой-то начатый раньше разговор. — А что мы реально можем сделать еще?
Писатель кивает:
— Это уже пункт второй. Что мы можем? В первую очередь, оценить здешнюю систему жизнеобеспечения и взять ее под контроль. Энергетика, продукты питания, персонал. Разобраться, заготовлены ли все ресурсы впрок, работает ли она, система, автономно и замкнуто, или существует какой-то круг сообщения между аналогичными точками, общий координационный центр… Если да, попытаться выйти с ним на связь. Если же нет, мы должны грамотно распределить запасы и подумать об их восполнении. В общем, обеспечить и наладить свою жизнь здесь. И только потом будет логично подумать о том, что происходит там, снаружи. И то без консультации специалистов я бы не рискнул…