Он простоял у окна, похоже, около часа, если не больше. И лишь когда пальцы на стекле закоченели от холода, а в горле начало першить, сдвинул себя с места и вернулся в теплый вагон.
Купе было темное и пустое. Входя, Спасский наступил на что-то, вероятно, стаканчик, с хрустом лопнувший под ногой, остановился и попытался осмотреться в темноте. Столик был завален неизвестно чем, к нему лучше не приближаться вообще. Нижние полки так и остались незастеленные: ни Таньки, ни Кристиночки… впрочем, веселье и не могло рассосаться так быстро, наверняка просто переместились в другое купе. Возможно, на них в конце концов, собравшись с силами, гаркнул командировочный.
Спасский раскатал на своей полке матрас, отыскал и вскрыл наощупь пакет с бельем, постелился отработанными движениями и полез наверх. Раньше он проделывал этот фокус мгновенно, подтягиваясь на руках, а теперь уже приходилось пользоваться лесенкой: он себе не нравился. Давно пора было начать отжиматься по утрам, но все никак не подворачивалось достаточного стимула…
Наконец, он вытянулся на полке, накрылся до подбородка простыней, улавливая всем телом мерное, колыбельное покачивание. Спасскому всегда хорошо спалось в поездах.
И вдруг вагон встал. Внезапно, с толчком, с резким и сильным встряхиванием. По инерции Спасский повернулся на бок и увидел напротив открытые поблескивающие глаза командировочного. Тот чертыхнулся, попробовал выглянуть в темное окно, затем приподнялся на локте и спросил вполголоса:
— Вы не знаете, какая станция?
(настоящее)
— Пройдемся? — предлагает Спасский.
Ермолин едва заметно кривится:
— По парку? В темноте?
— Если не хотите, я сам. Но, знаете, полезно прогуляться перед сном.
— Ну, давайте.
Спасский пружинисто спускается по ступенькам. Последние дни он чувствует себя удивительно подтянутым, спортивным, энергичным, молодым. Странно вспомнить, что когда-то здоровый образ жизни казался чем-то неподъемным и недостижимым, да и не особенно привлекательным, скорее из разряда утомительной необходимости, до которой все равно не доходят руки. Сейчас все его существо сопротивляется самой теоретической возможности жить по-другому.
В вечернем воздухе все южные запахи концентрируются в хлесткую, пьянящую свежесть. Спасский морщится, когда Ермолин закуривает сигарету. Впрочем, великолепный в своей бархатной торжественности приморский вечер настраивает на снисхождение к чужим слабостям.
— Как оно вам? — спрашивает Спасский, имея в виду собрание в кинозале.
— Чепуха, — говорит Ермолин. — Очевидно, что снабжение и прочее налажено тут и без нас. Просто кое у кого непобедимый руководительский зуд. При полном отсутствии элементарных навыков.
— Вы могли бы предложить свой опыт. Как этот японский физик.
Ермолин машет руками, огонек сигареты рисует в ночи сейсмические зигзаги.
— Не напоминайте. Еще и японец. Лучше бы он в свое время делал как следует свою работу.
Спасский посмеивается:
— Вижу, вы солидарны с Анной Георгиевной.
— Просто не люблю выскочек, — сконфуженно ворчит Ермолин. — Особенно если они уже расписались в собственной некомпетентности… да еще как.
— Ну, мы с вами не знаем всех подробностей.
— Вам недостаточно того, что мы знаем?
Спасский пожимает плечами: в густой черноте парка это все равно не ответ. Под ногами скрипит песок невидимой аллеи, кусты и деревья наступают с обеих сторон темными силуэтами на темном. Раньше здесь, наверное, было какое-то освещение (он касается чуть шершавого от облезлой краски холодного фонарного столба), но не уцелела ни одна лампочка. И так даже лучше. Давно ему не приходилось видеть таких крупных, ярких и праздничных, как серебряные орехи, звезд — материального подтверждения реальности иных миров. Одним меньше — не такая уж потеря для космоса.
Ермолин спотыкается и громко матерится в темноту.
— Давайте возвращаться, — предлагает он. — А то ведь запросто и ногу вывихнуть в этой темени. И кто будет вправлять, спрашивается? — может, ваш японец?
Спасский неопределенно кивает, снова позабыв, что это никакой не ответ.
И вдруг раздается крик.
Кричит женщина. Спасский и Ермолин переглядываются, без слов, на мгновенном пересечении взглядов в темноте решая, что делать, куда бежать. Но она выбегает на них сама — огромная, бесформенная, в развевающихся одеждах — и с разбегу бросается Спасскому на грудь, так что ему едва удается устоять на ногах. Анна Георгиевна. Он совершенно погребен в ее натужном астматическом сопении, колышащихся телесах, резком запахе духов и старческого пота. Берет ее за плечи и пытается слегка отстранить, понимая, что это нереально.
— Что случилось?
Она не может сказать. Полубеззвучно, с тонким хрипом, открывает рот, как выброшенная на берег большая рыба.
— Сбежала Зисси, — говорит подошедшая невидимкой Нина Васильевна.
— Зисси? — недоуменно переспрашивает Ермолин.
— Их собачка, — поясняет Спасский. Ему казалось, весь пансионат давно в курсе.
— Мы хотели выгулять ее по-настоящему, — тихо говорит Нина Васильевна. — Пока темно, пока никто не видит. Она всегда была послушная… и робкая. Не отходила далеко, тем более в темноте.
Анна Георгиевна неразборчиво, страдальчески мычит. Спасский машинально гладит ее по волосам, как ребенка.
— Где именно она убежала? — по-деловому вклинивается Ермолин. — Возле корпуса? Когда именно? Давно вы за ней гоняетесь?
— Мы только спустились с веранды. Она вдруг выдернула поводок… не поводок вообще-то, пояс от халата, — голос Нины Васильевны начинает дрожать. — И побежала по аллее. Мы ее видели несколько метров, на которые из окон свет падает. А дальше — темень… Но она должна была пробежать мимо вас!
Ермолин мотает головой:
— Исключено. Мы бы заметили с Юрием Владиславовичем. Видимо, свернула по дороге, нашла что-то интересное в кустах. Парк большой.
— Будет правильнее поискать ее с утра, — осторожно предлагает Спасский.
И замечает, несмотря на темноту, как у Нины Васильевны дрожат губы и блестит на щеке крупная слеза. Анна Георгиевна внезапно отстраняется от него и кричит в темноту звучным оперным контральто:
— Зисси! Зисси!!!
Она порывается куда-то бежать, и Спасский машинально придерживает ее за локоть. Вдруг замечает, что старуха в одном пеньюаре, или как это у них называется — тонкое, скользящее под пальцами. Она что, так и вышла гулять с собакой? Нина Васильевна одета вполне по сезону, воротник толстого свитера выглядывает из-под куртки спортивного костюма. Спасский привычным джентльменским жестом снимает пиджак и набрасывает Анне Георгиевне на плечи. Она оборачивается, смотрит с такой восторженной благодарностью, поблескивая белками крупных выпуклых глаз, что ему становится неловко. Старуха придерживает лацкан толстыми пальцами с вампирскими темно-кровавыми ногтями — и вдруг, выпустив его, всплескивает в ладони:
— Мой кардиган!
— Ты, наверное, уронила его на аллее, Анюта, — почти неслышно предполагает Нина Васильевна. На ее щеках уже четко начерчены две блестящие дорожки.
— Идемте, — советует Ермолин. — По дороге найдем этот… вашу одежду. А собака, возможно, уже вернулась и ждет под дверью. Или же мы с утра организуем системные поиски.
Он звучит очень убедительно. Спасский, наверное, так бы не смог.
— Да, конечно, — кивает Нина Васильевна.
Ермолин разворачивается и направляется вверх по аллее, Нина Васильевна идет за ним, беспомощно вертя туда-сюда пушистой седой головой на тоненькой шее, торчащей из ворота свитера, в темноте она реально, кроме фразеологии, похожа на одуванчик. Анна Георгиевна не трогается с места, пока Спасский не берет ее под руку, а тогда повисает на нем чуть ли не всем своим весом. И все-таки в этой старухе есть что-то неимоверно трогательное, мимолетное, будто воспоминание юности. Как бы, в самом деле, найти эту ее собачку?
Пансионат вырастает из-за деревьев черной громадой, на которой вразброс, будто клетки в лото, светятся яркие окна. Почему-то он кажется Спасскому опереточно-зловещим. Словно готический замок или тюрьма.
Никуда мы отсюда не денемся, с яркой безнадежной отчетливостью понимает он. А нынешний промежуточный период подвешенной неизвестности, зыбкости, нереальной свободы вот-вот останется в прошлом. Начнется, то есть уже начинается, вернее, даже не так: сегодня начался принципиально новый этап нашей жизни здесь. Пошел процесс структурирования, кристаллизации, установления сводов законов и правил, табелей о рангах и социальных ролей. И свою главную или хотя бы приближенную к таковой актер Юрий Спасский, как всегда, бездарно упустил.
Анна Георгиевна то шагает широко, то семенит, никак не попадая в такт его шагов, но не отцепляется, виснет на уже почти онемевшей руке. Вот она, твоя роль: герой-любовник комической старухи. На большее не стоило и рассчитывать.
— Смотрите под ноги, — советует Ермолин. — Сейчас будут ступеньки, а они все в аварийном состоянии.
А он резонер, которого никто не слушает по причине запредельно банальной плоскости всех его сентенций. Хотя, возможно, и зря. Ермолин же наверняка неплохой хозяйственник, точно так же, как и он, Спасский, совсем недурственный актер. Но если это никого не волновало там, тогда, в прежнем мире, но почему же должно иметь значение здесь и теперь?
Вдруг Анна Георгиевна резко тормозит и дергает его за локоть с такой силой, что Спасский едва не сковыривается со ступенек. Кажется, она кричит, пронзительно и отчаянно, как и в поисках Зисси, вот только голос у нее совершенно пропал, и крик выходит беззвучный, но все равно разящий наотмашь, наповал, насмерть.
Посреди дорожки, на которую уже падают отсветы окон верхнего этажа пансионата, лежит навзничь чье-то тело, раскинув руки широким крестом. Голова и ноги тонут в черной тени подступающих кустов. Анна Георгиевна вопит, не умолкая, но и не прорезаясь настоящим звуком, и от того ее вопль особенно жуток в ночи.