Нина Васильевна подходит вплотную к лежащему телу и трогает его закругленным носком спортивной обуви.
— Твой кардиган, Анюта, — негромко говорит она.
(в прошедшем времени)
Зисси начала беспокоиться еще в подъезде. В такси она робко подтявкивала, вызвав несколько однотипных шуточек веселого таксиста, а уже на речном вокзале принялась подвывать тоненько и жутко. Нина покачивала коробку на руках, как младенца. Пассажиры недоуменно оглядывались, но Анюта зыркала на них так, что все любопытные спешили убраться, пока целы.
Она машинально вскинула руку и потрогала скулу: под слоем тонального крема рубец шелушился особенно интенсивно, вот и хорошо. Хотелось бы там, на месте, быть красивой, а не прятаться за маскирующую косметику и темные очки. Нине повезло куда больше, она отделалась кровоподтеком на бедре, и то он был уже почти желтый, как отметила Анюта, когда они примеряли купальники. Но вообще, конечно, ужас. Ноги нашей больше не будет в том кафе.
На самом деле она, разумеется, уже успела сходить туда на следующий день после взрыва и даже дала несколько интервью телекамерам, слетевшимся на развалины (немного сильно сказано, однако пролом в стене образовался внушительный). Сама Анюта в огромных очках поверх свежего пластыря возле глаза смотрелась потрясающе стильно, и сюжет с ней транслировался по всем городским мониторам. Даже Макс позвонил, в кои-то веки, узнать, как она: сам он сюжета не видел, ему рассказала эта силиконовая, и можно себе представить, в каких выражениях. Ничего, он был прилично озадачен, мерзавец, узнав про круиз. По его расчетам, мать должна влачить нищенское существование, откладывая понемножку себе на похороны. Обойдется. Похоронит, как миленький, на свои.
Понтон речного вокзала слегка покачивало, и казалось, будто они уже плывут, причем по вполне себе океанским волнам. Хоть бы Зисси не стало плохо, бедняжке. Анюта подарила ее Нине лет десять (двенадцать?) назад и все это время не переставала считать своей. Нина совершенно не умела ухаживать за кем-то, и естественно, ведь у нее никогда не было семьи. Ну куда сейчас еще и качать? Чтобы бедная собачка вырвала и испачкала себе всю подстилку?
— Дай сюда, — сказала Анюта, надвигаясь всем корпусом на подругу, Нина даже посторонилась. — Зисси дай.
— Возьми, — Нина кротко протянула ей воющую коробку и вдруг насторожилась, повернула седую пушистую голову. — Слышишь? Кажется, это наш. Регистрация. Билеты же у тебя?
Разумеется, билеты были у нее, у Анюты. Разумеется, она и только она знала, за какой именно стойкой проходит регистрация, куда и двинулась уверенно, пока Нинка растерянно крутила седой головой, как бы уговорить ее покрасить волосы, ведь выглядела бы на двадцать лет моложе, с ее-то фигуркой! Зисси в коробке перестала выть, разразившись исступленным лаем, и пассажиры у стойки расступились перед ними, будто перед царственными особами. Нина, впрочем, все равно умудрилась замешкаться, угодив колесиком кофра в какую-то щель. Хорошо, что ее документы были тоже у Анюты, и не пришлось даже как следует повышать голос, чтобы ее пропустили.
Вот тут Анюта и поймала, наконец, то ни с чем не сравнимое чувство, какое приходило только в путешествиях, последнее время, увы, совсем нечастых — ибо возраст, нищенская родственная пенсия, одиночество. Но пускай изредка, пускай даже последний раз в жизни — это чувство того стоило. Когда мир, собравшись с силами, начинал-таки крутиться в нужном направлении и по правильной орбите, а именно вокруг нее, отважной путешествующей женщины, хозяйки своей судьбы и повелительницы всего вокруг. Это чувство не желало приходить (Анюта пробовала, и не понравилось), если едешь куда-нибудь в одиночку, ему необходимы были зрители, вернее, актеры второго плана, свита. Когда-то эту роль с успехом исполнял муж, тащивший вслед за ней все вещи, кроме разве что дамской сумочки, до и после — прочие более-менее случайные мужчины. Какое-то время вполне годился Макс. А теперь приходилось довольствоваться Ниной, ну так что же. Лучше, чем никого, лучше, чем никогда больше, а ведь все к тому шло. Но не дождетесь.
Они прошли на таможенный контроль, где их вещи — маленький Нинин кофр серо-голубого цвета и огромный ярко-бордовый Анютин — погрузили на тележку и отправили на борт. Попытались придраться к притихшей Зисси, у которой не хватало какой-то справки, но в результате извинились, пропустили и остались живы. Дальше извивался коридор, узкий и длинный, вверху скругленный сводом, как труба. Нина попыталась что-то спросить, но ее голос так гулко отразило эхо, что она прикусила язык, передумала.
А потом внезапно резануло по глазам расплавленным серебром, брызгами хрустальных осколков, сверканием контрабандных драгоценностей, извлеченных из-под двойного чемоданного дна. Анюта зажмурилась, и коротко гавкнула запертая в темноте Зисси, и Нина, восхищенно выдохнув, прошептала:
— Какая красота…
Анюта проморгалась, и серебряные блики превратились в серо-зеленоватую поверхность мутной воды с радужной пленкой, на которой чего только не плавало: пластиковые бутылки и обертка от чипсов были еще самой невинной составляющей этого супа. В нескольких метрах от понтона поднимался стеной борт круизного лайнера, грязноватый, обшарпанный, и вообще, Анюта сказала бы — за такие деньги! Впрочем, решила она, возможность еще представится, и не раз, а пока…
У трапа уже образовалась небольшая толчея, и она двинулась туда, как ледокол, держа коробку перед собой наподобие тарана. К локтю прикоснулась Нина, вот наверняка сейчас будет уговаривать подождать и всех пропустить, на нее похоже; Анюта не собиралась слушать. Мир крутился вокруг нее, набирая ускорение, и такая орбита была единственным, что оправдывало его существование, этого, прямо скажем, в остальном не самого лучшего из миров.
— Анюта, — все-таки прорезалась за плечом Нина, — а может быть…
Красномордый мужик, чем-то похожий на Максика, нашего мерзавца, загородил дорогу объемистым брюхом, и Анюта пошла на него спокойно и неотвратимо, как атмосферный циклон идет на городскую башню. По всем природным законам, он должен был просто исчезнуть с дороги, пропустить мимо или сквозь себя — его проблемы. Она даже позволила себе отвернуться, посмотреть вдаль, туда, где река позади громадины лайнера все-таки была похожа на прекрасную блистающую дорогу.
Это произошло одновременно: мужик взвыл благим матом, а она споткнулась на чем-то непредвиденном и мягком, и потеряла равновесие, и едва не полетела ничком, если б не удержала за локоть Нина. А самое страшное, чуть было не… — на самом краю причала!!! — чуть было не выронила Зисси!
— Куда прешь,… бабка,………?! — орал мужик, подпрыгивая на одной ноге. Козел.
— Извините, — еле слышно сказала козлу неисправимая Нина.
(настоящее)
— Вот увидишь, — говорит Нина, доливая воды в электрочайник. — Найдется. Завтра.
Она двигается по номеру, достает набор своих микроскопических (невозможно напиться из таких наперстков) пластиковых чашек, жестяную коробочку с чаем, и совершенно непостижимо, как она может все это делать — сейчас. Чайник отключается со звуком выстрела из киллерского пистолета с глушителем, но Анюта даже и не вздрагивает, потому что нет никаких сил. А Нина подходит к тумбочке и невозмутимо разливает чай. Не расплескав ни капли.
Потому что она никогда ее не любила, вдруг понимает Анюта. Мою Зисси. Покупала ей корм, выводила на прогулку и меняла подстилку — но не любила, никогда. Нина вообще никого никогда не любила. Старалась почти никого к себе не подпускать, в чем особенно преуспела в жизни. И наверное, не на шутку обрадовалась, когда их осталось совсем немного, претендентов на ее личный мир. А на Зисси ей наплевать. Если б еще и я сгинула куда-нибудь для полного счастья.
— Вот, успокойся, согрейся.
— Я никогда не мерзну, — огрызается Анюта. Хочет добавить что-то обидное про кожу и кости, но все же молчит. И берет чашку; собственно, какая теперь разница?
Нина пьет меленькими глотками, наслаждаясь, не в состоянии хотя бы это скрыть. Анюта отворачивается к окну, за которым непроглядная безнадежная темень. И слышит тихий, вечно будто виноватый Нинин голос:
— Если до утра она не вернется сама, давай подойдем к писателю? Он может организовать людей на поиски… да, Анюта?
— Делать ему больше нечего.
— А я все-таки думаю… Кажется, он хороший человек. И его все слушают.
Анюта залпом допивает уже почти не горячий чай, эти недочашки совсем не держат температуру. Ставит пластмассовую скорлупку на подоконник.
— Ты бы еще к этому японцу обратилась… который взорвал синтез-прогрессор.
— Анюта!
В голоске Нины наконец-то прорезается возмущение, и Анюта удовлетворено оборачивается, готовая продолжить беседу:
— Что Анюта?
— Почему ты всегда и во всем ищешь виноватых?
Нина смотрит прямо, не мигая, в ее глазах отражаются две маленькие люстры. Так смотрят люди, точно знающие, что они правы. Которые правы всегда.
И Анюте, конечно, нечего возразить.
— Давай ляжем спать, — Нина говорит мягко и тихо, но в воздухе еще вибрируют стальные нотки ее вечной правоты. — А рано утром, еще до завтрака… если Зисси к тому времени сама не вернется…
А вот теперь она не права, ни на полстолько. Она сама не верит в то, что говорит.
…Уже не вечер — ночь. Нина выходит из ванной в длинной ночной рубашке с девичьими голубыми оборочками. Пробираясь к своей кровати, задевает коробку, в которой спала Зисси. И ничего, поправляет, ставит на место. Откидывает край покрывала:
— Ты ложишься, Анюта?
Не дожидается ответа, но говорит после паузы, как если бы он прозвучал:
— Погасишь свет, хорошо?
Укладывается на бок и уютно сворачивается клубком.
Анюта по-прежнему глядит в окно. Южный номер, как она и хотела, не было случая, чтобы ей не удалось добиться своего — но сейчас там, за окном, нет ни моря, ни парка, нет ничего, кроме ошеломляющей темноты. В которой сгинула, затерялась маленькая домашняя Зисси. С ума сойти, насколько ей сейчас страшно там — одной.