Нина уже спит, тихонько посвистывая во сне. Ей наплевать.
Но наплевать не всем.
Поспешно, как эвакуируются или уходят от погони, Анюта натягивает поверх пеньюара шерстяной кардиган, еще чуть влажный после того, как битый час пролежал на аллее, застегивается на все огромные костяные пуговицы, сует ноги в сапоги. Выходя из комнаты, она тоже зацепляет коробку Зисси, и та с грохотом падает на пол над ухом у Нины. Подруга коротко всхрапывает и поворачивается на другой бок. Анюта громким демонстративным щелчком вырубает свет.
Коридор она пробегает за полминуты, не обращая внимания на приглушенный разговор за дверью тридцать второго и непристойные стоны в тридцать девятом. Вызывает лифт, но мертвая лампочка не реагирует, и Анюта сбегает по лестнице, оглашая пансионат звучным, никого не заинтересовавшим топотом. В вестибюле пусто, это ее удивляет: разве они не обязаны дежурить круглосуточно? Хотя какие «они», здесь работает на вахте одна-единственная женщина, и должна же она когда-нибудь спать…
Дверь наружу заперта на огромный засов — но не на ключ. Анюта поворачивает его с невыносимым для уха скрежетом, распахивает дверь и вырывается в ночь.
Страшно ей становится уже позже, в парке, в кромешной темноте. Сначала, пока из редких непогасших окон пансионата падает квадратный шахматный свет, просто неловко шуметь и кричать, обнаруживая свое присутствие. Сумасшедшая бабка полезла среди ночи искать свою собачку; наверняка они все уже знают про Зисси. И способны увидеть в ее пропаже максимум анекдот. Им все равно, и никто не поможет — если даже Нина…
Она проходит несколько метров, ступая на ощупь, даже и не пытаясь смотреть под ноги, затем оборачивается через плечо и видит, что пансионата больше нет. Его нет нигде вообще, и это неоспоримая реальность, поверить в которую куда легче, нежели в пропажу и гибель всего остального абстрактного мира. Больше нет ничего. Только холодная влажная мгла и чуть слышное, но жуткое дыхание чудовища где-то впереди и внизу. Это море, твердит про себя Анюта. Это просто волны накатываются на гальку, и, возможно, шелестят в такт листья на берегу… А я должна отыскать Зисси.
— Зисси! — кричит она, вернее, пытается крикнуть, и этот абсолютно чужой, внешний сдавленный звук — самое страшное из всего, что она видит и слышит здесь.
Тишина все так же дышит спокойной мерной утробой.
Крикнуть еще раз Анюта не решается.
Надо возвращаться, как-то слишком быстро, малодушно и трусливо понимает она. Нина была права. Юрий Владиславович с Александром Павловичем были правы. Все вокруг правее, рассудительнее, умнее ее, Анюты, и так теперь будет всегда. Мира, который по умолчанию вращался вокруг нее одной, больше нет и никогда не будет. Есть только враждебная тьма, где уже сгинула навсегда — зачем себя обманывать? — маленькая глупая Зисси, где легче легкого сгинуть, потому что правила выживания и смерти устанавливает теперь кто-то другой. К примеру, косоглазый коротышка-японец, так удачно ответивший за безопасность на своем синтез-прогрессоре. Или этот вальяжный старик, писатель — да прочитал ли хоть кто-нибудь хотя бы строчку из того, что он написал?! В том, прежнем мире, Анюта смела бы их обоих с дороги, даже и не заметив препятствия. Но теперь — она не может больше ничего. Она такая же старая, глупая и бессильная, как пропавшая Зисси. сталось только исчезнуть, раствориться, как и она, в этой жуткой дышащей темноте.
И внезапно Анюта осознает, что понятия не имеет, куда идти.
Под ногами, если хорошо присмотреться, угадываются парковые дорожки, их почему-то слишком много, они расходятся лучами в разные стороны, она и не припомнит, видела ли при свете такое место в парке. Со всех сторон наступают разлапистые и колючие ветви: стоит Анюте двинуться с места, как ближайшая тут же вцепляется в ее кардиган, вытягивает петлю. Деревья нависают сплошным куполом, не давая шансов луне, если она и есть на небе, хоть немного подсветить местность. В случайном, как прореха в одежде, просвете мерцает одинокая тусклая звезда.
Идти некуда. Но стоять на месте немыслимо тем более.
Анюта несется напролом, сама не зная куда, ломая ветки и ничего уже не слыша, кроме их треска и собственного астматического дыхания. А шаги за спиной ей, конечно, чудятся. Кому бы на ее месте не почудились шаги за спиной?!
Она все ускоряет ход, она уже почти бежит и совсем не может дышать. Ветки хлещут по лицу, кардиган, наверное, изодрался в клочья, но уже неважно, неважно… Значение потеряло все, даже Зисси. А Нина всегда была умнее, потому она и спит сейчас на правом боку, уютно поджав ноги, точь-в-точь как проспала всю свою жизнь, где никогда не было места никаким ночным вылазкам черт знает куда и зачем…
Анюта прорывается сквозь последние ветки, и впереди расстилается однородная, совершенная тьма, это настолько убийственное зрелище, что она останавливается с разбегу, едва удержавшись на ногах под действием инерции от все еще несущегося вперед тела. Дышит шумно, как паровая машина. И вдруг понимает, что это, громадное и черное, впереди — море. А она стоит на самом краю обрыва, еще шаг, и…
А кто-то подходит к ней со спины, в самом деле подходит, не до такой степени она спятила, в конце концов. Анюта резко разворачивается и делает тот самый оставшийся в запасе шаг, будто надеется смести этого кого-то с лица земли, будто мир до сих пор у нее в подчинении и готов закрутиться в нужную ей сторону.
Человек сзади отшатывается и говорит:
— Ой.
Субтильная фигурка темным силуэтом на темном. И неизвестно откуда, каким отраженным светом — два круглых блика там, где у него должно быть лицо. Очки.
— Это вы, — говорит мальчик, студент, ну конечно, тут есть один такой, в очках. — Здравствуйте…
Похоже, он старается вспомнить ее имя.
— Анна Георгиевна, — снисходительно подсказывает она. Уже почти прежняя, настоящая Анюта. Почти готовая взять этого кстати подвернувшегося юношу в оборот и заставить искать Зисси.
— Как оно вам, Анна Георгиевна? — неожиданно по-взрослому спрашивает он.
Переспрашивать, что он имеет в виду, так же неуместно, как и безо всяких вступлений говорить о Зисси. Анюта не делает ни того, ни другого. А просто издает уничижительный, все абсолютно выражающий звук.
Угадывает в темноте по мимолетной пропаже бликов, что мальчик понимающе кивает. А потом слышит его раздумчивый голос:
— А мне вот многое кажется странным. Например…
Внезапно он хватает ее за руку и разворачивает лицом к морю; Анюта не успевает ни как-то разумно отреагировать, ни, слава богу, даже испугаться. А не в меру раскованный юноша направляет ее за плечо и тычет протянутой в темноте рукой к горизонту:
— Вы видели? Видели?!.. смотрите, сейчас еще…
Она видит.
Как там, вдали, чуть в стороне, и не понять, на море или на земле, вспыхивает и гаснет яркий белый огонек.
(в прошедшем времени)
Самолет задержали еще на два часа, и это известие было встречено шумными овациями. Кто-то из пацанов с готовностью побежал за пивом, какая-то девчонка в мелких разноцветных косичках громко требовала портвейна, хотя невооруженным глазом было видно, что ей уже хватит. Эту девчонку Стас никак не мог опознать, несмотря на то, что она явно была с их потока, а своей фотографической памятью он привык скромно гордиться. Наверное, не ходила на занятия от слова «вообще». А на многочисленных и разноформатных тусовках, составляющих основное содержание и суть студенческой жизни, практически не появлялся он сам. Он и сейчас с трудом мог объяснить сам себе, что здесь делает.
Грандиозная гулянка в аэропорту набирала обороты, и Стас, щурясь сквозь очки, пытался внятно сформулировать про себя: а что, собственно, они отмечают? Ну да, хорошие ребята, и все успешно посдавали модули, но ведь ни один из них не имел к этому лично ни малейшего отношения! Родительский тотализатор, пополнение образовательного счета и формальная отметка в зачетке. И в чем, спрашивается, кайф? — праздновать победу, которая образовалась сама по себе, без твоего посильного участия?
Но до них не доходило. В смысле, и близко не приходило в голову. У них просто не было повода не выпить, только и всего.
А у него, Стаса, имелся свой, внутренний кайф, разделить который было категорически не с кем. Спокойное, без экзальтации, но ярко-пронзительное чувство очередного доказательства собственной состоятельности, развития, подъема на новую интеллектуальную ступеньку. То самое, на чем держалось его самоуважение всю сознательную жизнь. Которую Стас уже спланировал в общих чертах далеко наперед, исходя из элементарной предпосылки: какими бы ни были внешние ценности и приоритеты общества, интеллект все равно так или иначе играет в нем ключевую роль. А чем меньше конкуренция, тем даже и лучше. Он обдумал эту теорию еще в школе, огорошив отца твердым намерением поступать на внеконтракт («И как, по-твоему, это будет выглядеть? Что я банкрот или жлоб?»), и с тех пор все шло четко по плану. Через два года можно будет подаваться на стажировку в какой-нибудь международный фундаментальный проект, вроде синтез-прогрессора. А потом…
Но все равно доставало. Все эти пренебрежительные взгляды, ужимки, смешки, особые интонации, с которыми однокашники снисходили до разговора с ним — будто к пациенту с неопределенным и слегка постыдным диагнозом. Как же, ведь студенческие годы лучшие в жизни! — идеологическая платформа под несложную экономическую схему, обеспечивающую бесперебойный приток в учебные заведения родительского капитала. Разветвленная система поощрений, вроде студенческих скидок в барах и ночных клубах, бесплатных виз, зеленых коридоров и релакс-туров по всему миру за смешную цену, — все оно финансировалось из тех же тотализаторов и, по-видимому, система образования оставалась в нешуточном плюсе. Он, Стас, никогда в такое не играл. И сейчас не повелся бы, если б не Игорь.
Его благодарность в тот, первый момент, обалдело-искренняя и даже слегка истерическая: сдал?… нет, правда, с ума сойти… Сдал!!! — тронула и подкупила. Смешно вспомнить, как на лестнице под сводной таблицей с результатами Игорь тряс его за плечи, предлагая наперебой все сокровища мира, от ящика пива до знакомства с Вероничкой с параллельного потока. И когда он дошел до красочного описания южных морей, дайвинга-кайтинга-серфинга и мулаток, подумалось: а почему бы и нет? Уж кто-кто, а ты заслужил. Кроме шуток, без дураков.