К дороге поднимался под крутым углом поросший кустарником склон, на его проплешине их колеса вырыли извилистые бесформенные борозды. Там, наверху, одна за другой проносились машины, из этой ямы получалось разглядеть одни движущиеся колеса, смазанные от скорости, голова поворачивалась за ними сама собой, как на шарнире. И мы могли бы ехать сейчас дальше, если б не этот идиот. Какого, спрашивается, было просто не затормозить на обочине?!
Тем временем Гоша, матерясь, ломал какие-то палки, подкладывал их под колеса, и дураку было ясно, что его бурная деятельность не имеет ни малейшего смысла. Поймал затылком — у него всегда было дикое, звериное чутье — Элькин взгляд и рявкнул:
— Иди подтолкни!
Она огрызнулась, но подошла. Гоша прыгнул за руль, повернул ключ, машина зарычала и завибрировала на месте.
— Ну?!!
Элька уперлась обеими руками в багажник. Из-под бешено вертящихся колес летели брызги, комья грязи и мелкое древесное крошево, прицельно обстреливая ее узкие джинсы и серебристый пуховик без рукавов. Естественно, никто и не думал трогаться с места.
— Сам толкай! — заорала она, стараясь перекричать шум мотора. И добавила еще много всякого разного, чего Гоша, кажется, не услышал — а жаль, очень жаль!..
И вдруг она увидела всю эту картину как бы издалека, извне, будто заснятую скрытой камерой с вертолета или из космоса. Тупо, стремно, идиотски застрявшая машина в жидком болоте под самой трассой. Взъерошенная девчонка в дорогих и модных, но безнадежно изгвазданных шмотках по-муравьиному цепляется за багажник, видимо, чтоб не поскользнуться и не свалиться в грязь, не надеется же она и в самом деле хоть на миллиметр сдвинуть эту махину? И опухший, нечесанный-небритый, совершенно чужой безнадежный кретин за рулем. Какого черта?
Что я здесь делаю вообще?…
Она резко оттолкнула от себя заляпанный корпус (и вправду задрожавший от этого движения) и, ступая порывисто и широко, потопала вверх по склону, пока еще без всякого плана — ну, максимум в общих чертах: выбраться на трассу, перейти на ту сторону, проголосовать и вернуться домой. И плевать, что скажут девчонки на студии, в конце концов, все выходят замуж для того, чтоб рано или поздно развестить. Плевать, какими глазами посмотрит шеф, если она завтра возьмет да и выйдет на работу. А может, и не выходить, догулять свадебный отпуск до конца?… ну да там будем посмотреть. Главное — подальше от всего этого идиотизма, в который ее угораздило вляпаться, как в грязную лужу в кустах. Как можно дальше. Уже.
Гоша догнал ее посреди трассы, схватил за руку, рывком притянул к себе. Он орал что-то неразборчивое, половину его слов уносили за собой проносящиеся машины, половина тонула в визге тормозов, во множестве срабатывавших вокруг. Элька вырывалась, тоже что-то вопила в ответ, — а потом развернулась и таки съездила его по морде, процарапала ногтями, со всей злости и силы, оставив на небритой щеке кроваво-грязный след.
Космическая скрытая камера с ухмылкой фиксировала бессмысленные движения двух произвольно взятых человеческих точек на поверхности Земли.
(настоящее)
— Где ты был? — спрашивает Элька.
Ей пофиг, где он был. В окно между портьерами проникает серый недоношенный свет, и она не чувствует ровным счетом ничего, кроме досады, что проснулась в такую рань. Мог бы торчать там и до сих пор, а не заявляться в пять утра и будить. Козел.
— Подвинься, — говорит Гоша, швыряет на пол свитер и тянет на себя одеяло. — Спать хочу.
От него несет сигаретным перегаром и сыростью. Странно, что не чужой бабой; а может, и бабой тоже, просто Эльке со сна лень принюхиваться и вникать. Но сон расходится кругами по воде, и на четвертом этаже как раз угнездились две проститутки, ничего так, молоденькие, стервы, а ей уже двадцать семь… Она поворачивается на бок и приподнимается на локте, накручивая себя натужно, будто схваченную ржавчиной пружину старого механизма. Где ты шлялся, сволочь?! Ну?!..
Гоша уже дрыхнет, запрокинув голову мимо подушки. У него хищный профиль полудохлого коршуна, мерно подергивается кадык, из полуоткрытого рта вырывается храп, а глаза под выпуклыми пергаментными веками продолжают воровато бегать туда-сюда. Мой мужчина, какой уж есть, и другого больше не будет. Вообще никогда больше не будет ничего другого.
Между сдвинутыми кроватями образовалась косая щель, провалился край одеяла и застряла Гошина пятка в неснятом носке. Элька порывисто встает, хватается поудобнее за спинку своей половины, упирается, налегает всей тяжестью и со скрежетом, сминая коврик на полу, отодвигает кровать к стене. Вот так. И нечего.
Гоша мычит во сне, но не открывает глаз.
Голая Элька стоит посреди номера, по-прежнему держась за край кровати. Нет. Находиться с этим человеком не только в одной постели, но и в одном пространстве — невыносимо. Игрок, лабух, лузер; таким он был тогда, раньше, а теперь превратился и вовсе в ничто. И она совершенно его не хочет. И даже не понимает, как могла когда-то хотеть.
У стены валяется ее рюкзак, набитый плотно, словно удавий желудок. Уйти отсюда нельзя. Это сказал японец, а он знает. Бывают же мужчины, которые сами ориентируются и рулят в жизни, управляют супертехникой с непроизносимыми названиями, снимают своим молодым женам люкс и не нуждаются в том, чтобы их тянули на себе, как чемодан без ручки, набитый черт-те чем, только потому, что жалко выбросить. Обидно одно: такие мужчины сами выбирают себе женщин, и это единственное, что у них категорически не получается, они же вообще не смотрят по сторонам, а берут первое попавшееся под руку, случайно оказавшееся поблизости, в поле зрения — а потом уже поздно. Такие мужчины никогда не признают ошибок.
А вообще интересно, какие они в постели, эти японцы.
Гоша поворачивается набок и громко выпускает газы. Элька бежит в ванную, хватает дезодорант и прыскает в воздух одуряюще пахнущее облачко, словно струю слезоточивого газа из баллончика для самозащиты. Чтобы два раза не бегать, наскоро приводит себя в порядок: волосы топорщатся, вымазанные гелем, и черт с ними. Возвращается в номер, морщится, натягивает джинсы и свитер, шнурует кроссовки и выходит в коридор.
Пансионат погружен в абсолютную, нереальную тишину. Сбегая по лестнице, Элька сотрясает, кажется, все здание — но им все равно, они дрыхнут, а может, здесь уже и нет никого больше, как никого не осталось во всем внешнем мире. Слишком узкие лестничные пролеты давят, не дают дышать. Она выбегает в вестибюль, словно вырывается из тенет. Но и здесь, в огромном избыточном помещении, катастрофически не хватает воздуха.
Тетеньки за стойкой нет, это странно, Элька была уверена, что недолюди из персонала торчат на своих местах круглосуточно. Зато на стене белеет лист бумаги. Синий маркер, печатные буквы, кнопка-смайлик, точно как и в тот первый раз:
ПРОПАЛА СОБАКА!!!
СЕГОДНЯ ПОСЛЕ ЗАВТРАКА СОСТОЯТСЯ ОРГАНИЗОВАННЫЕ ПОИСКИ.
СБОР В ВЕСТИБЮЛЕ. МУЖЧИНАМ ЯВКА ОБЯЗАТЕЛЬНА.
ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ.
Что-то в этом объявлении вызывает у нее приступ сдавленного смеха, похожего на форменную истерику. Кто их пишет, эти записочки — все-таки писатель? Ну да, самое занятие для писателя, записочки писать… Тоже, кстати, интересный мужчина — был лет двадцать назад. Сейчас, наверное, уже не может. Но все равно: он, по крайней мере, знает, что делать, в состоянии рассказать всем, как жить дальше, и люди его слушают, идут за ним, и даже какую-то там собаку искать пойдут, как миленькие. И Гоша.
Вознаграждение, блин. Это ж надо было выдумать, вознаграждение…
Хихикая, она пересекает вестибюль и упирается ладонями в стеклянную дверь наружу. Створка подается легко, в вестибюль врывается влажный ветер. Элька выходит на веранду и жмурится, поймав лицом секущие микрокапли невидимого дождя. Пофиг. Скользя ладонью по мокрому поручню, она спускается в парк.
Она идет, не имея ни малейшего представления о том, куда, просто движется, временами срываясь на бег вприпрыжку по щербатым ступенькам. Под деревьями дождь иногда пропадает, потом проявляется вновь, Элькины волосы уже топорщатся, как перья мокрой птицы, а свитер пока не пропускает влагу, капельки густо рассаживаются по черной шерсти, словно бисер. Каждый раз, когда дорожки раздваиваются, разбегаются в стороны, пересекаются, предлагая варианты, она выбирает ту, что ведет вниз. Не запоминая, как потом подниматься. Вообще не думая ни про какое потом.
И наконец выходит к морю.
Море нежно-серое, в легкую крапинку дождя, оно не кончается никаким горизонтом, естественно переходя в точно такое же нежно-серое небо. Посреди пляжа лежит на темной гальке большой, плотно набитый ярко-синий полиэтиленовый пакет. Кто-то забыл вчера, думает Элька. Спуститься, что ли, и посмотреть?
И тут из моря, совсем близко к берегу, выныривает голова.
От неожиданности Элька отступает назад к лесенке, ведущей на набережную, и потревоженное дерево проливает на волосы краткую холодную струю, будто из неисправного душа.
Из воды показываются сначала плечи, а затем человек разом выпрямляется и оказывается очень высоким, долготелым голым мужчиной, скрытым водой только чуть выше колен. Идет к берегу широкими шагами, серое море закручивается вокруг его ног маленькими бурунчиками. Элька оценивающе поднимает взгляд повыше: ого. И не скажешь, что купался в ледяной, бррр, воде.
На берегу мужчина подходит к синему пакету, садится на корточки, достает большое полотенце (точно такое же, как у них в ванной) и, выпрямившись, начинает растираться наискосок. Рельефные мускулы, ни грамма лишнего веса, даже, пожалуй, слишком худощавый — как раз в Элькином вкусе. Он разворачивается так, что члена уже не видно, а жаль. Потом наклоняется, вынимает из пакета и встряхивает странное одеяние, этакую этническую серую хламиду. Только теперь Элька его и узнает: ряженый, ролевик.
— Не хотите ли искупаться, высокородная леди?
Она вздрагивает. Вот черт, наверное, он с самого начала ее заметил.