— Вода великолепная, как для этого времени года. Градусов восемнадцать.
Набросив хламиду, не доходящую ему до колен, он сразу становится долговязым, тонконогим и смешным. Особенно когда начинает, прыгая на одной ноге, влезать в узкие и разноцветные красно-синие штаны.
— Сколько-сколько?
Поверх серой хламиды он надевает то ли рубаху, то ли куртку с широким, тоже красно-синим воротником. Подбирает с гальки мокрое полотенце, кидает в пакет и протопав по гальке, вспрыгивает на набережную, придержавшись за сломанный парапет. Выпрямляется и подмигивает:
— Понимаю. Ну, давайте тогда просто пройдемся по парку. Я Тим Среброголосый, менестрель.
Чего?… а, ну да. Она ступает ему навстречу:
— Элла.
— Музыкальное имя. Я непременно сложу о вас балладу…
Она не достает ему до плеча и никак не может попасть в такт слишком широких шагов. Они идут вдоль моря по голым растрескавшимся плитам, дождь припускает сильнее, укрыться здесь негде, да еще и приходится все время запрокидывать голову — но ему, Тиму, все равно. Он вообще, кажется, из тех, кого мало что волнует в этой жизни. У него есть какая-то своя, другая, придуманная; Элька никогда в упор не понимала подобных вещей, ну да у каждого свои тараканы. Зато с ним легко. Легко и весело, как будто ничего особенного не произошло и не происходит.
Они болтают обо всем на свете. Вычурные старомодные понты постепенно пропадают из его речи, и становится совсем здорово, как будто они знакомы сто лет. Эльке нравятся такие парни. Гоша когда-то раньше тоже был такой (ну да, они же оба музыканты, оно у них, наверное, в крови); но ту прежнюю необязательную легкость жизни будто выдернули из него вместе с хребтом — после того, что случилось. Остался тяжелый, мрачный пофигизм, а это далеко не одно и то же.
И черт с ним.
Набережная кончается. Бесформенным нагромождением бетонных плит и ржавой решеткой, перекрученной проволокой и гнутой арматурой, зависшей над морем растопыренными прутьями, похожими на спицы поломанного зонтика. Элька подходит к решетке вплотную и заглядывает сквозь нее, приподнявшись на цыпочки. Там, дальше — точно такая же набережная. Только уже без волнорезов и почти без остатков парапета.
Тим заглядывает тоже, присвистывает, разворачивается:
— Ну что, я предлагаю назад по парку. Тут метров за десять лестница была наверх. Ага?
Элька окидывает с ног до головы его высоченную фигуру:
— А ты бы мог перелезть? Туда?
Он пожимает плечами.
— Ну. А что там делать?
— Посмотреть.
— Да мне и отсюда все видно. Хочешь, и тебе покажу?
Она не успевает ничего ответить, как вдруг взмывает в воздух — высоко, будто на экстремальном аттракционе, подхваченная за талию в кольцо длинных и сильных музыкальных пальцев, и взмахивает руками для равновесия, и тамошний, внешний горизонт раскрывается перед ней во всю необозримую ширь, — и раз увидев такое, уже нельзя никогда-никогда поверить, будто выживший мир умещается в тесных границах пансионата. Это все неправда, выход существует, и дело за малым: мужчиной, который сумеет его отыскать.
— Тим!!!
Элька мгновенно, как на скоростном лифте, оказывается на земле. Оборачивается и видит, как по набережной бежит, тяжело топая и покачиваясь, коренастая барышня в коротенькой холщовой хламиде, обшитой мокрым мехом.
Менестрель вздыхает и говорит с усталой улыбкой:
— Рысь.
(в прошедшем времени)
— Не вижу, почему бы высокородным…
— Пес, тебе, кажется, хватит… ай!!! Пусти! Ну Тим, скажи ему!
Автобус тряхнуло, и Пес повалился на Контессу, она завизжала и чуть было не выпала в проход, Тим едва успел перехватить сзади ее предплечье, мягкое и пухлое под шершавым бархатом. Сразу же почувствовал на локте пальцы Белоры: так берутся невзначай за рукоять меча, чтобы продемонстрировать расстановку сил. Тим выпрямился, и она тут же прильнула головой к его плечу, заерзала, будто устраиваясь поудобнее на ночлег. Тим зевнул тоже. Они тряслись в этом дребезжащем, провонявшем соляркой автобусе с пяти утра, и уже и вправду клонило в сон.
— Долго еще? — спросила впереди Контесса.
— Часа два, — отозвался Тим. — Ну, два с половиной.
— Абзац, — простонала Белора. — Только я не понимаю, какого мы вообще?…
— Бабло, — рассудительно изрек Пес.
Взвесил в руке гравированную баклагу с гербом, жестом предложил окружающим и, не дождавшись взаимности, присосался сам, запрокинув голову; прыгнул кадык на низко заросшей небритой шее. Свободной рукой прижал Контессу, и она звучно многосмысленно вздохнула.
— Я только не понимаю, — передыхнув, заговорил он. — Чё мы там будем делать, как отрабатывать? Игрушки же не предвидится, нес па?
— Тебе сто раз объясняли, — сказала Контесса. — Приезжаем, становимся шатром. Раз в день даем боевку, в остальное время просто пускаем народ по билетам пофоткаться.
— А в конце недели бал, — напомнила Белора.
— То есть, тупо как паршивые реконструкторы?
Тим выпрямился. Эту программу Пес уже откатал по полной в клубе, и тогда пришлось выводить его на воздух общими усилиями нескольких высокородных рыцарей. А теперь, похоже, начиналось по-новой. Почему он такой идиот? И зачем, раз он такой идиот, приспичило брать его с собой?…
Между прочим, тут же, на нескольких задних рядах автобуса, ехал какой-то реконструкторский клуб, с десяток парней и пару девчонок, еще в цивильном, однако легко выкупаемых по зачехленным пикам и алебардам, сгруженным, как связка удочек, в углу. Пес, естественно, об этом знал. И нарывался сознательно.
— Какая тебе разница? — Тим примирительно и цепко положил руку ему на плечо. — Это фестиваль чисто на публику, для цивилов. А им, как ты знаешь, один черт.
Он все сильнее сжимал пальцы и пристально смотрел в Песий висок, где слиплись от пота редеющие седоватые волосы: чтобы понял. В то же время и сам ощущая то ли боковым зрением, то ли тоже виском, то ли затылком другой, неотводимый, прямой и светлый, как луч, невозможный взгляд. Он держался там всю дорогу, не потухая, не опускаясь: еще немного, и задымится, прожжется дырка, будто в дощечке под лупой на солнце. Рыська, Рыська… ну что ж ты такая, чудо мое, глупый звереныш, несчастье?
Тряхнул напоследок приумолкшего, в целом понятливого Пса, отпустил и мимолетно обернулся ей навстречу. Рыська вспыхнула и спрятала глаза.
Никогда и никого на свете ему, Тиму, не было так жалко. Женщины любили его всегда, вот сколько он себя помнил, с карапузного детсадовского возраста — вешались на шею мгновенно, после малейшего знака даже и не внимания, а просто замеченности с его стороны. Он не знал, почему; просто было вот так, и все. Он никого и никогда не обижал, любил их всех спокойно и ровно, на грани дружбы, и каждой — каждой! — непременно посвящал балладу. Тим Среброголосый, менестрель. Менестрели живут легко, как певчие птицы, и не дают рыцарских обетов. Менестрель может служить высокородной даме (Белора, Белора моя!), услаждая ее слух и тело, но ничего другого и большего дама не должна от него ждать. Да ей самой и в голову не придет.
Какие мысли и звери бродили в рыжей голове Рыси, он и представить себе не мог. Рыська состояла в клубе с начала времен, она уже была, когда еще не пробовавший бриться Тим впервые там появился, надел менестрельское трико и сменил дворовую гитару на благородную мандолину. С тех пор прошло черт-те сколько лет, фестивалей, королевских балов, игрушек и турниров, клуб то разрастался, то хирел, кто-то пропадал навсегда, появлялся новый молодняк, некоторые высокородные рыцари и дамы женились — по-цивильному, в ЗАГСе, а то и венчались в церкви, — а в клубе торжественно переплетали на гербах цвета своих домов и брали потом с собой на балы и боевки не вовремя орущих младенцев, отращивали постепенно рыхлые животы, вторые подбородки и седину… А Рысь не менялась, коротенькая, плотная и рыжая, как мех на ее шкурке. Время от времени Тим безуспешно пытался прикинуть, сколько же ей лет.
Рыська была всегда.
На нее обычно сваливали большой кусок организационной части, и она усердно прозванивала спонсоров, объяснялась с местными чиновниками, контролировала транспорт, регистрировала участников, раздавала бэйджи. И была влюблена по уши в менестреля Тима, и все об этом знали, и никто давно уже не удивлялся и не подхихикивал, и только он один понятия не имел, куда деваться от острой, непереносимой жалости к ней.
Как-то раз они с Рыськой даже и переспали, на выездной игрушке в сырых и промозглых, несмотря на май, северных лесах. Просто очень холодно было в ее шатре (что я вообще там делал?), слишком плотно они оба налегли на коньяк из Тимовой баклажки, чересчур тесно прижались друг к другу, а там и повалились, хохоча, на каремат. И ничего наутро не изменилось. Как ничего не менялось и до сих пор.
В нашем мире вообще ничто и никогда не изменится, думал Тим, стараясь отвлечься от Рысьего взгляда и рассматривая поверх головы сонной Белоры прыгающий пейзаж в пыльном, будто подернутом дымчатым фильтром окне. Есть какая-то другая реальность, с которой приходится пересекаться в офисе головной конторы (работал-то он давно дома по удаленке) или в гостях у родителей, и она, похоже, таки трещит по швам. Но нам все равно. Мы выезжаем на очередную игрушку или фестиваль, шьем очередные костюмы фамильных цветов, поем очередные баллады в честь прекрасных глаз очередных дам. И так будет всегда. Если внешний мир навернется в тартарары, мы, пожалуй, и не заметим.
Картина за окном была на редкость однообразная, тусклая, никакая: ровно, без единого холма или ложбинки уходили во все стороны жухлые скошенные поля, кое-где разделенные облетевшими лесополосами. Где-нибудь посреди такого вот чиста поля мы и упадем, встанем шатрами, расцветим унылую местность гербами, флагами и собой. И со всех сторон потянутся любопытные цивилы, готовые расстаться с не сказать чтобы символической денежкой только за то, чтобы побыть рядом — потому что в их действительности таких ярких красок не предусмотрено вообще.