И внезапно автобус встал. Затормозил резко, не сбрасывая скорости.
От сотрясения всех пассажиров повело по инерции вперед, Пес треснулся лбом о переднее сиденье, расплескав половину открытой баклаги, со стуком попадали в проход пики и алебарды реконструкторов, изумленно вскинула голову проснувшаяся Белора. Затем все начали крутиться, осматриваясь по сторонам, нарастал неровный неразборчивый гул с общей вопросительной интонацией. Запоздало выматерился Пес, и Контесса толкнула его под дых острым и точным локтем.
Первой поднялась Рыська. Самой первой, во всем автобусе:
— Пойду узнаю.
Тим смотрел, как она уверенно топает по салону, доходит до кабины, наклоняется к водителю. На краю периферийного зрения Белора причесывалась и подрисовывала косметику, уткнувшись в маленькое зеркальце, впереди Контесса и Пес нарочито сдержанно выясняли отношения, сзади реконструкторы прислоняли зачехленное оружие назад к стене и все громче делились друг с другом версиями по поводу.
Рысь вернулась.
— Ну? — разнобойным и требовательным хором вопросили Контесса, Белора и Пес, но она, Рыська, смотрела только на Тима, и от ее почему-то виноватого, извиняющегося взгляда было совершенно некуда деться.
— Он не может ехать дальше, — сказала она. — Ну, пока не. И не говорит, как это надолго.
— А почему? — спросила Белора.
— Тоже не говорит.
Контесса вздохнула громко, со стоном и смыслом, встала и, придерживая двумя пальцами бархатную юбку, отправилась по тому же маршруту; за ней увязались парочку реконструкторов в цивильном и один дядька, настоящий цивил. Остальные следили любопытными, будто прикнопленными взглядами, как она изящно изгибается над водительским местом, как бочком присаживается, элегантно подобрав складки, на ту приступочку, куда обычно бросают деньги за проезд… она тоже ничего не узнает, — отчетливо, словно получив сообщение из достоверного источника, понял Тим. Никто не знает и не узнает ничего. Еще неопределенное время.
Белора спрятала зеркальце и прижалась лбом к стеклу.
— Тут хотя бы магазин какой-нибудь есть в обозримом пространстве? — капризно и безадресно спросила она.
И вдруг порывисто обернулась, крепко, словно лиана ствол дерева, обняла Тимову руку, прижалась к нему и шепнула сдавленно:
— Я боюсь.
Рыська молчала. Просто смотрела на них.
(настоящее)
Белора настояла на том, чтобы наглухо закрыть на ночь окно, и к утру в номере не продыхнуть. Рысь разлепляет глаза, голова у нее болит, боже мой, как у нее болит голова… и вчера таблетки кончились, и новых взять негде. В соседней комнате оглушительно храпит Пес, тоненько свистит Контесса, и Белора, кстати, тоже похрапывает, отрывисто, по-мужски, хоть и не так громко. Знает ли об этом Тим?… хотя какая разница.
Тим спит на балконе. И нет ничего странного в том, чтобы выйти с утра на балкон, особенно если голова…
Рыська осторожно делает несколько шагов, но все равно спотыкается об одну из бутылок, сгрудившихся возле ножки кровати. Бутылка с грохотом поезда катится по полу. Белора перестает храпеть и поворачивается на бок. Зато балконная дверь открывается тихо-тихо, без малейшего скрипа; вздувается от влажного воздуха парусом тонкая занавеска. Рыська зябко передергивает плечами. Она сама, первая, предложила и настояла, чтобы на балконе спал Тим, — а там ведь, наверное, невыносимо холодно под утро.
Она откидывает занавеску, делает шаг… и видит пустую раскладушку с разбросанной постелью.
Тима здесь нет.
На секунду вспыхивает страх, но тут же сгорает, как бенгальский огонь, и накатывает нежданная жгучая обида: на Тима, на все вокруг, на себя саму. Ну как можно было не проснуться, когда он выходил? Ну куда его, черт возьми, понесло?! Ну почему все всегда — вот так?!..
Оглядев последний раз балкон, Рысь возвращается в душный номер, натягивает шкурку, завязывает сандалии. Костюм уже не по сезону, особенно с утра, но ей все равно. Смотрит на снова похрапывающую Белору — не с отвращением даже, а с брезгливостью, будто на заспиртованную жабу из чьей-то любимой коллекции. Потом на всякий случай — на какой? — заглядывает в другую комнату. Пес и Контесса дрыхнут, развернувшись друг к другу спутанными затылками. Рыська прикрывает дверь, забегает в ванную наскоро умыться и выходит в коридор.
Ее гулкий топот по лестнице разносится, наверное, на весь пансионат: тоже мне, Рысь, бесшумная охотница, высокородная Фелина. Никогда она не умела двигаться грациозно и тихо. И наплевать.
В вестибюле квадратная женщина в белом халате моет пол. Тянет широченную швабру из конца в конец, оставляя мокрую скользкую полосу. Не оборачиваясь, рявкает:
— Куда по мытому?!
Рыська вздрагивает, поскальзывается и стремглав бежит к выходу.
Уже на лестнице в парк ей приходит в голову, что можно было спросить про Тима, он же должен был пройти мимо нее, этой — если вообще выходил из пансионата. Но возвращаться абсолютно немыслимо. Сечет мелкий дождь, охлаждая и успокаивая бедную больную голову; хорошо. А Тим пошел купаться, вдруг со всей ясностью догоняет Рыська, нет, ну надо же было настолько стормозить, он же вечером говорил, будто хочет пойти купаться с утра, до завтрака. И она ведь еще сказала, что тоже не против пойти. Почему он не разбудил ее?!
Она поднимает лицо навстречу дождю. Огромное дерево (платан?) зябко подрагивает под каплями своими крупными, узорно вырезанными листьями желто-коричневого цвета.
— Рысь?
От испуга и неожиданности она оступается с дорожки. Это имя, настоящее ее имя, произнесенное чужим голосом — нонсенс, а значит, опасность. Человек ступает ей навстречу из-за поворота. Рыська смотрит, узнает, переводит дыхание. Студент из полулюкса напротив, они же знакомились тогда в столовой, и она называла ему себя…
Его имени она, правда, не помнит.
— Ты куда? — спрашивает он, поправляя очки, сплошь обсаженные мелкими каплями, странно, как ему вообще удается что-то в них видеть и кого-то узнавать.
— Купаться, — неизвестно зачем отвечает Рыська.
Студент кивает:
— А-а. Объявление видела?
— Какое?
— Новое. Про собачку.
Какую еще собачку, не может сообразить Рыська. Что он вообще от меня хочет? Она ступает было вперед, но студент стоит посреди дорожки и даже не думает посторониться.
— Хотел бы я знать, кто их вешает, — раздумчиво говорит он, — эти объявы. Явно не кто-то из наших, не из пансионата. И зачем. Ну, с первой понятно, им нужно было вычленить из нашей среды неформального лидера. Но с этой собачкой… кому она, кроме Анны Георгиевны и той, второй бабки, вообще нафиг сдалась?
— Лидера? — тупо переспрашивает Рыська.
Парень почему-то сильно воодушевляется:
— Ну да. И смотри, что получилось: допустим, моральный авторитет у нас есть, писатель. И то скорее по его же самоощущению, чем по восприятию остальными. Есть интеллектуальный авторитет, японский инженер, но против него тем более слишком много всего. А вот авторитета харизмы и силы, который мог бы реально… Лично я пока не вижу. И они, наверное, не видят тоже.
— Кто они?
Студент снимает очки. Пытается протереть их краем мокрой футболки, щурится, глядя на образовавшиеся мутные разводы. Широко зевает, не прикрывая рта.
— Спать хочу, — поясняет он. — Лазил, блин, всю ночь, как дурак… А собачку я искать не пойду, мне, если честно, пофиг собачка. И тебе тоже, правда, Рысь? Интересно, кто вообще пойдет. Всем же все пофиг.
Он шагает прямо на нее, и Рыська едва успевает посторониться, пропуская; ноги в сандалиях окунаются в мокрую траву. Студент проходит мимо, взбегает по лестнице, хлопает дверь корпуса — и все. Как будто его вообще никогда не было. Этот пансионат, вдруг понимает Рыська, населен призраками, точь-в-точь как раньше весь остальной обитаемый мир. С которым у нее всегда было взаимное соглашение о ненападении, непересечении, параллельности. Точно так же и здесь, ничего не изменилось. И единственное, что имеет отношение к реальности и значение…
Где Тим?
Она идет по парку напрямик, срезая петли дорожки по скользкому склону, хватаясь для страховки за мокрые стволы деревьев. Сизое море фрагментарно мелькает впереди. Надо было взять полотенце и окунуться, запоздало жалеет Рысь, вода наверняка намного теплее воздуха…
Спускается на набережную.
Стоит ей оказаться на открытом месте, не защищенном деревьями, как дождь припускает с обновленной силой, промокшая насквозь рысья шкурка прилипает к телу, но по-настоящему холодно пока не становится, холод настигнет потом. Жмурясь от капель, Рыська вертит головой, высматривая Тима. Но его нет нигде. Ни фигуры на пляже, ни головы в сером дырчатом море, ни вещей на берегу. Нет и не было никогда.
Она медленно идет вдоль набережной, просто так, не стоять же на месте. Все правильно. Тима никогда не было ни у нее, ни с ней. Даже в тот единственный раз — лучшее, что вообще случилось в ее бестолковой жизни — ему было все равно, с кем. И она всегда знала.
С моря поддувает холодным ветром, Рыську пробирает до костей, она зябко обхватывает себя руками, ощущая под ладонями мокрую холстину и слипшийся мех. Смотрит вперед и вдаль: набережная тут делает незаметный поворот и просматривается уже вся, до щетинистой ограничительной решетки, — и видит. Его такую высокую, такую яркую фигуру менестреля, праздничный разноцветный силуэт в серой слякоти. Тим!!!
Рыська бросается вперед, она уже радостно выкрикивает его имя, когда вдруг замечает, что он не один, видит, как плавно опускается на землю маленькая и стройная женская фигурка в его руках. Они оборачиваются синхронно, вместе, и в этой их общности заложено что-то настолько невыносимое, нестерпимое, жгучее, что Рысь опрометью бросается назад, прочь, неизвестно куда.
Кажется, он кричит вслед, зовет ее по имени. Неважно, ненужно.
Какие-то ступеньки, и мокрые ветви хлещут по лицу, под ногой проезжает скользкая хвоя, и Рыська падает на одно колено в грязь, встает, карабкается дальше вверх по склону, тут где-то рядом, кажется, были ступеньки, но ей все равно. Вот теперь ее мир, давно небол