ьшой и обжитый, умещавшийся в границах клуба, затем в их двухкомнатном номере на втором этаже пансионата, и в конце концов сосредоточившийся в Тиме, только в нем одном, — окончательно обрушился, взорвался, погиб, перестал существовать. Не осталось больше ничего — она одна в ледяной и мокрой пустоте.
Оказывается, она уже сидит на склоне, на корточках, обхватив руками колени, сжавшись в комочек, а перед глазами подрагивают под дождем ярко-красные ягоды на голом колючем кусте — где-то за ними сереет далекое, ненастоящее море. Абсолютно необитаемый мир. Он был таким всегда, и лишь кое-чья глупая больная голова упорно заселяла его собственными иллюзиями. Наверное, хватит. Сколько можно?
Рядом шелестит, и Рыська поднимает глаза, поворачивается на звук.
Подойдя почти вплотную, на нее смотрит сверху вниз маленькая девочка. Пронзительные черные глаза, черная челка из-под капюшона красного плаща.
Молчит.
— Ты… потерялась? — хрипло, не своим голосом спрашивает Рысь.
Девочкин плащ внезапно начинает шевелиться на груди. Рыська захлебывается собственным влажным дыханием, закашливается, прикусывает губу. Девочка поднимает руку и полупрозрачными пальчиками чуть-чуть расстегивает молнию возле шеи.
Оттуда выглядывает мокрая и кучерявая головка маленькой, будто игрушечной собачки.
(в прошедшем времени)
— Карина! Кара!.. Карина!!!
Он метался туда-сюда по платформе, беспорядочно, бессмысленно, поминутно натыкаясь то на пассажирские лавки, то на стопки спасательных плотов, то на противопожарные ящики с песком. За низким, чересчур низким бортом нависали над серовато-зелеными волнами петли толстых канатов точно такого же серо-зеленого цвета. Михаил зачем-то заглянул и туда, за борт, в бутылочно-стеклянную глубину.
— Вы девочку ищете? — налюбовавшись им вдоволь, доброжелательно сказала бабуля с крайней лавочки у борта. — Так она, кажется, во-он туда, наверх пошла.
Бросив бабке незаслуженное «спасибо», Михаил взлетел по узкой лесенке на верхнюю палубу. Отсюда просматривался весь паром, забитый разноцветными спинами автомобилей и пестрой россыпью пассажиров по периметру, сопровождаемый голодными чайками и продуваемый насквозь мокрым морским ветром. Но Карины не было и здесь, не было нигде, не было!.. он бессильно крутнулся на месте вокруг своей оси — и увидел.
Она сидела на корточках возле огромной катушки, на которую был намотан зеленый канат, похожий на русалочью косу, и обнимала громадную рыжую собаку, прижимаясь щекой к ее всклокоченной шерсти. Обе синхронно вскинули головы навстречу Михаилу, и Карина подалась вперед с яркой радостной улыбкой, как будто давным-давно его не видела:
— Папа!
Он перевел дыхание. Собака свесила розовый язык и громко пыхтела возле самого Карининого личика, но на нее ресурсов волнения и возмущения уже не осталось.
— Зачем ты убежала? — тихо спросил дочку Михаил.
— Я не убежала, а пошла посмотреть. Интересно же.
Ей было интересно все. Переговорное окошко в билетной кассе, сквозь которое тетенька-кассирша умильно подмигивала ей в ответ, не догадываясь спросить разрешения матери на вывоз ребенка за границу. Статуэтка в виде дракончика на столе у сурового таможенника, с готовностью взявшегося объяснять, как он, то есть дракончик, умеет махать крыльями — небрежно пролистав и отложив в сторонку пачку документов, включая ту самую бумагу с поддельной подписью Лены и ее адвоката. Всюду, где появлялась Карина, маленькое солнышко с ярким и теплым сиянием, все вокруг стремились к ней, будто блеклые ночные насекомые на свет: погреться, оттаять, подставиться под живой лучик ее улыбки. Моя дочка. Теперь уже совсем-совсем моя.
Правда, предстояла еще одна таможня по ту сторону пролива. И регистрация в гостинице, где придется уже сегодня остановиться на ночь. И бессчетное число гостиниц, которые будут потом — закольцованы ли они в общую информационную сеть, обязаны ли передавать по заграничному запросу сведения о гостях? Ничего этого Михаил не успел прояснить, слишком быстро все происходило. Но если бы медленнее, он бы, наверное, и не решился.
Над самым паромом зависла в воздухе огромная чайка с распахнутыми крыльями и розоватым брюшком, к которому были прижаты треугольные черные лапки. Кто-то из пассажиров бросил ей кусок булки, и чайка, спикировав вниз, хищно и точно подхватила его на лету.
— Папа, а у нас хлебчик есть?
— Что? — Михаил вздрогнул. — А-а, нету, я не успел купить.
— Жалко. А это Кудря. Она прямо здесь живет, с моряками. Мне один дядя сказал.
Он посмотрел непонимающе: ах да, собака, рыжий косматый монстр больше Карины ростом, почему я до сих пор не возмутился, не прогнал, не подхватил дочку на руки, подальше от сопящей зубастой пасти? Лена и ее адвокат, и родственники, и знакомые, и работники питомника, и чиновники многочисленных социальных служб, — весь мир вокруг всегда твердил, что ребенок с отцом постоянно подвергается опасности, и все они были правы. Он, Михаил, действительно неспособен нести на себе эту немыслимую ответственность. Но о том, чтобы сбросить ее с плеч, сдаться, вернуть как было, — не могло быть и речи.
Карина пощекотала рыжую шерсть под отвисшей челюстью с прозрачными ниточками слюны. Собака повернулась и лизнула детскую ладонь.
— Кара, — выговорил Михаил. — Идем. Вон там флаг, хочешь посмотреть?
— Где?
Она вскочила с готовностью прямого, как ниточка, солнечного лучика, направленного в узкое отверстие. Михаил протянул руку навстречу ее пальчикам, влажным и чуть липким от собачьей слюны, где здесь можно вымыть руки? Повел дочку по верхней палубе, ровной и устойчивой, но фантомно-зыбкой от каждого взгляда на зеленые волны за бортом.
Рыжая собака неторопливо встала и увязалась следом.
Флаг трепетал в свинцовом небе, на узком кончике уходящей в перспективу железной трубы, у основания толстой, неровно приваренной, покрытой засохшими каплями краски. Карина обхватила ее обеими ладошками, повисла уголком, запрокинув голову. Михаил посмотрел вдаль: с той стороны море уже замыкала полоска чужой земли. Она приближалась, проявлялась, обрастала подробностями рельефа и построек на берегу, над центральной коробкой угадывался еще один, иностранный флаг. Еще минут десять-пятнадцать, не больше. А там главное — пройти, не вызвав подозрений, таможню, добраться до ближайшего города, устроиться на ночлег. И утром…
Карина громко чихнула. Михаил вздрогнул всем телом: простудится, уже простудилась, я как-то не так ее одел, не застегнул, не проследил!.. это была тоже одна из прописных истин — мужчина, отец, понятия не имеет, как одевать ребенка, где с ним гулять, как избежать сквозняков… Он когда-то сдавал на эту тему чертову прорву тестов и, разумеется, не помнил сейчас ничего. Обхватил дочкино запястье:
— Пошли отсюда. Здесь ветер сильный, а ты…
— А почему мы не плывем?
— Как не плывем?
Тут он заметил и сам. Береговая линия чужой страны больше не приближалась, тот, другой флаг торчал над портом, словно лоскуток на булавке. Глянул вниз: волны уже не омывали паром с двух сторон симметричными седоватыми усами, а беспорядочно тыкались в низкие борта. Платформа заколыхалась на месте, собака поехала к борту на всех четырех лапах, легкую фигурку Карины повело вбок, и она радостно взвизгнула, крепче цепляясь за толстую трубу.
— Пошли, — сказал Михаил, тоже ощущая себя нетвердо и неуверенно, будто над пропастью. — Спустимся вниз, там не так дует.
— А отсюда зато видно.
Но капризничать и упираться не стала, солнышко, золотой ребенок, она всегда умела находить в чем угодно повод для радости. Восторженно съехала вниз, поскользнувшись на ступеньках, и Михаила пробило холодным потом, когда рукав болоньевого плаща в последний момент исчез из его ладони. А Карина уже бежала по нижней палубе к борту, и рыжая собака неслась наперегонки с ней.
Михаил догнал. Поймал маленькую ладошку, тоненькую, совершенно ледяную. Сжал в руке, глядя, как редкие, но мощные пучки брызг подплескивают к самому борту, раскачивая зеленые канаты.
— Не пускают, — удовлетворенно сообщила ему давешняя бабулька; а может, и не ему, а соседке по лавочке. — Сигнал пришел с той стороны, что нельзя пускать. По азбуке Морзе!
— Почему?! — возмутилась соседка. — Мы им заразные или что? Да меня сын встречает, его с работы еле-еле…
Бабуля понизила голос, и у Михаила возникло дикое, противоестественное ощущение, что теперь-то она уж точно обращается лично к нему:
— У нас на пароме преступник!
— Откуда вы… — хрипло начал он, раньше, чем опомнился и прикусил язык. А Карина уже каким-то образом высвободила руку, уже отбежала в сторонку и там играла с собакой, подбрасывая в воздух торчащий из отверстия в борту конец каната, растрепанную изумрудно-зеленую косу.
Бабуля глядела торжествующе.
А вокруг начинали роптать пассажиры, и ветер с моря урывками швырял по палубе их изумленные расспросы, возмущенные реплики и нецензурную брань. Слава богу, Карина, кажется, не слышала ничего. Она подбрасывала и подбрасывала вверх зеленый канат, и рыжая собака подпрыгивала, зубами ловя его на лету.
Высокая волна ударила в борт, переплеснула через поручень и обрушила под ноги Михаилу целый сноп хлестких ледяных брызг.
(настоящее)
— Ты замерзла? — спрашивает Карина.
Тетя не отвечает. Такая странная тетя, вся мокрая, в сандаликах и коротком платье с мехом, никто не носит таких платьев. Она придумала себе что-то и теперь пытается жить, как будто так оно и есть, а получается плохо. Люди вообще плохо придумывают. Даже папа.
Собачка тоже замерзла и никак не может согреться, Карина чувствует на груди, под плащом, ее мелкую дрожь. Надо принести ее домой и налить в блюдечко теплого молока. И заодно показать папе, что она, Карина, пока не пропала. Он давно придумал себе, что она пропадет. И так старался, думая об этом, что пропало все остальное. И мама, и питомник, и дальние страны, и целый мир. Все вообще.