жно. Тут же сощурилась от слишком яркого солнца и вернула их на место.
— Ну и? — Анька энергично тряхнула кудряшками, свежевыкрашенными в честь круиза в модный «тропический каштан»; а в тропиках вообще растут каштаны? — Я тоже им сказала, что мой папик работает в посольстве. Марьянка, это же круиз! Пускай врет. Зато интересно.
— Мне что-то не очень.
— Это гормональное. Потому что ты провтыкала реабилитацию.
— Ань, не надо, а?
— Ну хорошо, хорошо.
Она бросилась на шезлонг, вытянула ноги, критично похлопала себя по животику, пока еще белой мягкой складкой выступающему над бирюзовым купальником, и потянулась к столику за солнцезащитным кремом. Марьяна присела рядом, набросила на колени парео. Впереди было синее-синее море и ничего больше. Позади тоже, со всех сторон, куда ни глянь, ничего больше не было: круиз. Отрезок промежуточной жизни посреди океана, жизни со своими, раз и навсегда установленными довольно скучными правилами. Обойти их Марьяна не видела ни малейшей возможности, и от этого становилось совсем тоскливо.
— Я одного не понимаю, — говорила между тем Анька. — По идее, студенческий же круиз! Во всех каталогах со скидками. Ну и где?
— Что? — автоматически отозвалась Марьяна.
— Студенты где? Я думала, тут будет классная тусовка, куча молодых ребят… Крем дать тебе?
— Не надо.
— Держи намажься, сгоришь только так. А тут одни эти папики, жалко даже, так что ты где-то права. Хотя, если и правда директор банка…
— Ань?
Марьяна подняла глаза и посмотрела на нее в упор, хотя все равно ведь очки.
— Чего?
— А может, ну их… Не будем ни с кем знакомиться?
Анька громко прыснула:
— То есть? А чем тогда заниматься?
— Загорать… Смотреть на море… Ну, читать еще можно, я тебе хорошую книжку дам, хочешь, у меня есть.
— Ага. Забыла уже, до чего они доводят, твои книжки?
Конечно, Анька сразу же спохватилась, прикусила язык и даже смешно взялась пальцами за подбородок. Анька была настоящий друг, и хотя в упор не понимала, почему бы подруге не рассказать ей обо всем в подробностях (ясно же, что так психотравмы сексуального характера переносятся легче, и все реабилитационные программы построены на эффекте катарсиса через публичную вербализацию, а не на чем-то другом), — все-таки, нарвавшись на Марьянино чуть слышное и неопровержимое «нет», больше к этой теме не возвращалась. Разве что вот так, случайно, не подумав.
И на этот случай они тоже очень кстати, зеркальные очки.
— Нет, — даже и ответила Марьяна, как только отпустило, прошло. — Не забыла.
…— Девочки! Дельфины!!!
Жизнерадостный бас, голос хозяина жизни, ее прожигателя и победителя, прокатился за спиной, как штормовая волна, и Марьяна едва не пригнулась, втянув голову в плечи. Обернулась через плечо: за шезлонгами стояли двое Анькиных давешних папиков: лысый, загорелый почти до «тропического каштана» «директор банка» и его приятель, высокий и худой, малиново-обгорелый, с кустистыми блеклыми волосиками на груди.
— Где? — с готовностью откликнулась Анька.
— Во-о-он там, следи за рукой!
Тень от этой самой руки лысого описала полукруг, мазнув по лицу, как тряпка. Марьяна зажмурилась и в этот момент почувствовала, как накренивается ее шезлонг, будто пробитая шлюпка на волне.
— Не туда смотришь, бэби, — приятель «директора банка», облокотившись на спинку, подался вперед и приобнял Марьяну за плечи, разворачивая, как неодушевленный предмет. — В ту сторону гляди! Видишь теперь?
Она вздрогнула, дернулась, как от электрического разряда, сбросила его руку, будто волосатое насекомое, отодвинулась на самый край — и увидела нескончаемую стаю, поблескивающую на солнце округлыми спинами с черными плавниками. Маленький дельфиний ребенок, выпрыгнув из воды целиком, изогнулся над ослепительной синевой.
— Обалдеть! — восторженно выдала Анька. — Скажите, Борис, а это правда, что они иногда нападают на людей?
— Мне рассказывали одну историю…
Не поворачивая головы — очки — Марьяна покосилась на Аньку и увидела, что лысый уже сидит на ее шезлонге, широко расставив коричневые жилистые ноги, между которыми подруге и осталось немного места. Историю он пересказывал интимно-рокочущим неразличимым голосом ей на ушко, и Анька то и дело хихикала через почти одинаковые интервалы, словно отмеренные метрономом.
Шезлонг покачнулся — обгорелый повторил маневр приятеля — и Марьяна вскочила за полсекунды до прикосновения его редковолосой груди и рук.
— Куда ты, бэби?
— В каюту, — ляпнула она. — За… биноклем.
Он тоже снизил голос, подпуская точно такой же нагло-интимной интонации:
— Отличная идея, я с тобой.
Почему я такая дура, тоскливо подумала Марьяна. Почему у меня все равно, как ни старайся, получается подыгрывать этим всеобщим идиотским правилам, выдуманным неизвестно кем? И никому не приходит в голову, что я просто не хочу — на самом деле?! Не хочу!
Она развернулась к нему, и глядя в упор зеркальными глазищами хищной стрекозы, отчеканила:
— Вру. Меня тошнит. И вырвет сейчас. Не надо за мной ходить.
И она пошла прочь по палубе, а любопытные дельфины уже подплыли совсем близко к лайнеру, и в их гладкой асфальтовой коже отражалась морская синева.
До каюты Марьяна, конечно же, не дошла, свернула по дороге, поднялась на верхнюю палубу и, маневрируя между круглыми столиками (в этом, самом крутом кафе лайнера, цены были запредельные и к тому же не действовали студенческие скидки), прошла на нос, привычно проигнорировав надпись «crew only», несколько раз продублированную на каких-то восточных языках. В конце концов, я медик, а не иностранная филологиня. Я не обязана знать.
Здесь у нее с самого начала круиза было любимое место: круглый, похожий на двойной железный пенек (я медик, я не обязана…), выступ у самого борта, возле овального отверстия в нем, куда уходила якорная цепь. В это отверстие, если присесть на выступ и чуть-чуть откинуться назад, прямо в лицо направлялась ровная и прохладная струя вкусного морского ветра. А синь в овальном окошке была глубокой и мягкой, словно прекрасный и мудрый глаз. Взгляд и дыхание моря. И только ты одна, потому что «crew only», да и любой нормальный пассажир круиза с куда большим удовольствием осядет потягивать дорогой коктейль за палубным столиком…
Жаль только, что не было с собой хорошей книжки. Ремарк остался в каюте, а надо бы всегда носить с собой.
Она приблизила лицо к самому окошку (наверное, оно по-морскому тоже как-то называется, но я же медик), и ветер отбросил назад волосы, засвистел в ушах, выпевая красивую песню. Поэтому голоса Марьяна услышала слишком поздно.
Обернулась резко, как будто порывистость движений могла компенсировать опоздание. Они стояли почти вплотную, все трое, нависая тесным полукругом, перебрасываясь смешками и словечками на непонятном языке, но с очевидными интонациями. Трое молодых, голых по пояс, парней разного оттенка темной кожи — наверное, матросы, с тоской подумала Марьяна. Но ведь я здесь пассажирка, должны же они понимать или хотя бы бояться…
Они явно не собирались ни кого-то бояться, ни чего-либо понимать.
Марьяна сглотнула и медленно выпрямилась, ощущая всей кожей, что любое ее движение может стать — непременно станет — для ни решающим сигналом. А виной всему ее же виктимное поведение, она ведь сама сюда пришла, залезла за воспрещающую надпись, она, а не кто-то другой, создала криминогенную ситуацию, и теперь осталось лишь сделать что-нибудь не так, фатально не так… Заговорить с ними? Попытаться апеллировать к своему статусу пассажирки, возможному гневу их начальства, убыткам компании?… или будет только хуже? В конце концов, кто ими дорожит, убыточными студенческими программами… Да и в любом случае, я медик, и мне всегда плохо давались языки.
Один, самый невысокий и щуплый, что-то сказал, и все трое покатились от хохота, сверкая желтыми и нечистыми, но все равно бликующими под солнцем зубами.
Щуплый матрос шагнул вперед, с одного движения оказавшись слишком близко, вплотную, так, что ветер не уносил его запаха, — и под ободряющие, что тут понимать, реплики двух других с размаху смял ее грудь в потных и жестких ладонях.
И стало все равно.
И внутри взорвалось что-то легкое и громадное, будто лопнул дирижабль, распирая ее всю невесомым, гелиевым, рвущимся наружу. Устремилась навстречу нереальная синева вокруг, и солнце ударило прямыми лучами, и все это сфокусировалось, собралось в единый пучок нерассуждающей и непобедимой силы, способной смести все вокруг.
И огромный корабль сотрясло единым ударом, и покатились по палубе какие-то бочки и баллоны, и разметало в стороны испуганно орущие тела, и донесся издалека, наверное, из дорогого кафе, всеобщий вопль и визг, и Марьяна разжала кулак, в котором осталось, прилипнув к ладони, несколько черных курчавых волос.
…Лайнер спокойно плыл себе дальше по синей, немыслимо синей воде. Слепящее солнце стояло в зените, палило в голову и не позволяло открыть как следует глаза.
Она приподнялась на локте и нащупала у основания железного пенька свои очки. С треснувшим посередине правым овальным зеркалом.
(настоящее)
— У нее не было пульса, — говорит Марьяна. — Вообще.
— А ты думала, — пожимает плечами Стас. — Зачем им пульс?
Стас Аньку нервирует. Он — лишний, ненужный, непарный, лучше б его не существовало вовсе, с этими его шуточками, вечными вопросами не в тему и странноватыми интересами, каких нет и быть не может у нормальных парней.
— Искать лучше надо, — огрызается она почему-то на Марьяну. — Врач она, тоже мне.
Игорь обнимает ее со спины за плечи, притягивает к себе. Анька немного успокаивается. За стеклянной стеной торчит квадратный и белый, как айсберг, силуэт вахтерши. Которая десять минут назад вздрогнула и рывком поднялась с пола, отодвинув локтем Марьяну, склонившуюся над ней с паникой в глазах. Не было пульса, ага. А нечего делать вид, будто усиленно учишься и что-то в этом понимаешь.