Свободных мест не было.
На лавках теснились вплотную друг к другу мрачные старухи и тетки с огромными сумками, мордатые мужики с лопатами и удочками, гогочущая молодежь обжималась и резалась в карты, огромный пес шумно дышал вываленным языком. По проходу с монотонным криком двигались продавцы пирожков, оргтехники, пива, ширки, презервативов и порногаджетов; она попятилась, пропуская одного из них в тамбур — и увидела впереди, через пару рядов, сантиметров тридцать незанятого места на краю лавочки. Шагнула в том направлении, и в этот момент электричку тряхнуло, резко и сильно, будто кто-то рванул стоп-кран. Пассажиры повалились друг на друга, словно костяшки домино, и она тоже потеряла равновесие, упала на ближайшего…
— Ах ты…!
— Отвали со своим пузом!
— Залетают, проститутки, а потом людям на голову садятся!
— Выкинуть из вагона к чертям!
…Она судорожно оглядывалась по сторонам, и повсюду натыкалась взглядом на орущие гнилозубые рты, на сжатые кулаки со въевшейся в кожу грязью, на сплошной поток ненависти, от которой не было спасения нигде. До следующей станции… только бы… скорей бы…
Электричка ровно катила дальше, ритмично стучали колеса, и кто-то самый храбрый уже поднялся во весь рост у окна.
(настоящее)
Она понимает, что писатель не придет. Отставляет нетронутое второе, придвигает к себе стакан компота. Компот холодный, с кислинкой и одинокой ягодой клюквы на дне стакана. Вкусный.
С ним, писателем, что-то случилось.
Так неожиданно, так несправедливо. Когда мир только-только обрел гармоничные очертания, и она почти перестала бояться. А сегодня с утра, после завтрака (где писатель был), у нее несильно, с пугающе равными перерывами тянуло спину, и стало страшно, и она до самого обеда не решалась даже встать. И вышла единственно потому, что рассчитывала встретить его — на том же месте за одним с ней столиком, надежного, неизменного.
Что-то случилось.
Вдалеке поднимается из-за стола семья Рыжего, такая шумная, заполошная, настоящая. Дети мгновенно срываются с места, девочка с криком гонится за мальчиком, чего-то они, кажется, не поделили, и его жена, Ирина, неразборчиво и строго кричит им вслед, собирая со стола апельсины в целлофановый пакет. Сам Рыжий отходит в сторону и говорит с отцом черненькой дочки, стоящей тут же смирно и почти незаметно. Рыжие дети проносятся мимо, взметнув неподвижный воздух, выбегают из столовой, а Ирина, проводив их взглядом, подходит к мужчинам и после короткого разговора берет за руку чужую девочку — черненькую, тихую, с ярким апельсином в руках. Вот и они идут мимо, не повернув голов, не зацепившись даже мимолетным взглядом.
И Рыжий тоже пройдет, как проходил всегда, и когда напротив сидел писатель, это можно было вынести. Но не сейчас.
Она встает первая и, преодолев пустынный уже коридор, спускается в вестибюль.
Здесь также нет никого. Квадратная вахтерша в белом халате, негромко ругаясь, сдирает со стены очередное объявление. И что там было написано, теперь не узнать. Да и не особенно интересно и важно.
Писатель. Она чуть было не решается спросить о нем у вахтерши — но под ее пустым машинным взглядом отступает, прикусывает язык. Успевает глянуть на стенку с ключами: груши под номером сорок семь (люкс, южный) нет, лишь аккуратное круглое отверстие, словно след от пули или глазок в тюремной двери. Хотя он ведь живет один, зачем ему вообще сдавать ключ?…
Надо подняться туда, к нему, в сорок седьмой.
Лифт медленно движется вверх, она рассматривает себя в зеркале — большую, очерченную плавными округлыми линиями, подсвеченную сверху по краю гладкой щеки и пушистых волос. Я красивее, чем она, и это хорошо, хоть и совсем не имеет значения. Да и попросту глупо — думать сейчас о Рыжем и тем более о его Ирине. Писатель; она пытается сосредоточиться только на нем одном, опоре и гарантии ее теперешнего мира. Хоть бы с ним ничего не…
Едва выйдя из лифта, она окунается в шум, неясный, жужжащий. Здесь, на этаже, слишком много людей, зачем, почему?!.. Ее сознание мгновенно материализует стандартную, но жутко живую картинку: неподвижная фигура поперек постели, заострившийся профиль, рука свесилась вниз, а все они стоят вокруг, просто стоят, поскольку уже поздно что-то предпринимать…
Ей страшно. Она не ускоряет шагов.
Но шум все же постепенно приближается, как и распахнутая дверь, и несколько человек, сгрудившихся в проеме, — а потом доносится звук его голоса. Глубокого и уверенного, как всегда. Слов на таком расстоянии пока не разобрать.
Но он жив, ну разумеется, смешно; и чего только она ни способна себе выдумать. Чуть постояв на месте посреди коридора, прислушиваясь к себе, к пояснице, к животу — не тянет, нет? — переводит дыхание и разворачивается назад. Там чересчур много народу и без нее, ей совершенно неинтересно, что они все там забыли. Она бы незаметно прошла к себе, в сорок восьмой — но ведь это мимо них, слишком близко, почти вплотную к жужжащей толпе. Не надо. И без того полдня провела сегодня там, в тесном северном номере без балкона на море.
Снова лифт, медленное движение вниз. Если смотреть в зеркало прямо, строго анфас, то живот почти не виден. А лицо в последние недели чуть округлилось и стало младенчески-матовым, безмятежным и совсем юным. Я гораздо, гораздо красивее нее! — не может же он не замечать очевидного…
В парке хорошо. Такое теплое, почти летнее, но нежаркое солнце, такая свежесть, такие чудесные пряные запахи. Мой собственный старый парк, вспоминает она свою недавнюю фантазию, игру, которую можно продолжать до бесконечности. Особенно сейчас, когда все зачем-то собрались на четвертом этаже, и можно гулять, не рискуя кого-нибудь встретить. Только мой парк, только мое море, только мой мир. Маленький, но большего мне и не надо.
Она снимает плащ, перебрасывает его через локоть и сворачивает на другую дорожку, по какой не ходила раньше. Спускаться слишком низко она не хочет — подниматься все тяжелее с каждым днем, и как бы снова не начало тянуть спину. Дорожка уходит вперед, кустарники и древесные кроны разных оттенков — охра, золото, зелень, медь, пурпур — обрамляют и расцвечивают ее с обеих сторон, будто театральные кулисы. Это очень красиво, она бы гуляла здесь, в парке, всегда, изо дня в день… писатель, кстати, обещал ей коляску. Правда, к тому времени, как она, коляска, понадобится — почему-то не выходит думать о том времени иначе, как обтекаемыми эвфемизмами — осенняя красота уже облетит, будет слякоть и голые ветки. А может быть, и нет, кто его знает, как он устроен теперь — остаточный новый мир. Ее собственный, маленький, карманный. Возможно, здесь и не будет никакой поздней осени, никакой зимы.
Она спускается на три выщербленные ступеньки, поворачивает и выходит на широкое открытое место, посреди которого вырастает из жухлой травы остов бывшей детской площадки. Качели-лодочки, крестовина карусели без сидений и полукруглый турник: на нем не хватает перекладин, а на тех, что остались, лазают и раскачиваются дети. Все трое: мальчик и две девочки. Моя будет третьей, самой младшей, — думает она прежде, чем догадывается развернуться, отступить, не пересечься с ними.
И уже поздно.
— Здравствуйте, — приветливо говорит Ирина.
Ухоженная женщина с тенью страха в бесконечно усталых глазах. Обреченная бояться, потому что это не ее мир — того, что безраздельно принадлежал ей, больше не существует. Конечно, она не знает ничего — жены никогда не знают.
Делает шаг навстречу:
— Здравствуйте.
— Вы не пошли, — то ли спрашивает, то ли утверждает Ирина. — И правильно. Нечего там делать, особенно нам… с детьми.
И раньше, чем ее неожиданное «нам» успевает дойти до сознания, интересуется ожидаемым и привычным:
— Вам скоро?
— Пять недель еще… или меньше.
Вечно сбиваюсь со счета.
— Пора готовиться. Медикаменты, детские вещи — попробуйте, наверное, заказать в магазине… даже не представляю себе. Но вы только не волнуйтесь. Все будет хорошо. Мальчик?
— Девочка.
Ирина смотрит на играющих детей и явственно думает точь-в-точь о том же, что и она сама несколько минут назад: мальчик один, а девочек целых три. Новое поколение нового мира, который все уменьшается, сворачивается в диафрагму.
— Может, у японцев кто-нибудь родится, — предполагает Ирина задумчиво и растерянно, сама не слишком себе веря. — Или у этих, из двадцать девятого… да и прочая молодежь, в принципе, тоже…
От ее слов становится смешно. А если б она еще знала, от кого у меня…
— Посмотрим, — отзывается дипломатично.
— Ладно, это все ерунда. Главное, чтобы у вас родился здоровый ребенок. Когда начнется, сразу позовите меня, я не врач, конечно, но все-таки двое детей… Карина! Куда ты полезла?!
Черненькая девочка в ярко-желтой облупленной лодочке не поворачивает головы. Начинает раскачиваться: выше, выше… Дети Рыжего стоят рядом и, задрав головы, завороженно следят за ней. Ирина срывается с места, бежит через полуразрушенную площадку, такая странная здесь в своем деловом костюме и в туфлях на шпильках, они же наверняка вязнут в земле. Перехватывает на лету ржавые качели, затормаживает, подхватывает детскую фигурку и, поставив на землю возле своих детей, что-то гневно вычитывает всем троим.
И надо уходить — но почему-то никак не двинуться с места, не оторвать взгляда от понурых детских голов: одна черная, две рыжих… моя дочка тоже родится рыженькая, рыжие гены, я читала, всегда берут верх, вылезают наружу. И все, с ней, Ириной, включительно, сразу поймут. Но оно уже не будет иметь никакого значения.
— Бедная девочка, — говорит, возвращаясь, Ирина, она чуть прерывисто дышит и заправляет за ухо прядь безупречной прически. — И Миша, очень жалко его. Мужчина не может быть один, да еще и с ребенком… теперь. А мы, женщины, можем все, что бы ни случилось. Ведь правда же?
Снова это ее неуместное «мы», и еще более неумест