Фантастика 2025-127 — страница 6 из 1101

ПОЛИТИК

ГЛАВА I

Утро — это те двадцать минут, пока ты один.

Просыпаешься на четырехметровой кровати, всегда в одной и той же позе, на спине, раскинув руки звездной диагональю. Ни одна женщина не остается здесь до утра, это не обсуждается, независимо от того, в котором часу для тебя начинается ночь. Впрочем, после сорока ты либо спишь больше шести часов в сутки, либо постепенно превращаешься в законченного неврастеника, что было бы обидно. Особенно теперь.

Встаешь, пару раз отжимаешься для разминки — совершенно необязательно, в фитнес-центре подбирают идеальную нагрузку для всего организма, но ты привык. Нажимаешь кнопку кофейного автомата, идешь принимать душ, контрастный и краткий, как выпуск новостей. Потом запахиваешь халат и с чашечкой в руках подходишь к окну. Видишь бескрайнюю лужайку, и круглые деревья, и ажурную беседку, и крытый куполом каток, дальше ипподром, бассейн, корты, из-за которых поднимается солнце, окрашивая стриженую траву в правильный имиджевый цвет. Все это чуть-чуть плывет перед глазами, искажаясь на доли миллиметра от преломления сверхзащитного стекла. Впрочем, окно можно и открыть. Иногда ты так и делаешь, впуская холодный, почти стерильный воздух, и Валевский, начальник службы безопасности, скорбно молчит, вписывая в смету новые строчки касательно внешнего круга защиты.

Утром можно ни о чем не думать. Или, наоборот, осмыслить, наконец, что-нибудь вечное, несуетное и важное, стоя у окна с чашечкой кофе и несколькими длинными минутами одиночества впереди. Но ни того, ни другого никогда не получается.

Начинается с мельтешения мелких, как насекомые, остаточных вопросов и зацепок вчерашнего, неактуального дня, от которых необходимо окончательно отмахнуться, либо перенести в сегодня, определив их значение, размер и статус. До настоящего тактического и стратегического планирования еще будет специальное время перед завтраком, сейчас это все равно бессмысленно за недостаточностью свежих данных, — но ты втягиваешься, начинаешь прокручивать в голове заведомую ерунду, а тем временем встает солнце, и на ярко-салатовой траве за окном подсыхает роса.

И приходит ощущение: сегодняшний день — решающий. Ничуть не менее сильное и острое от того, что уже много лет появляется каждый день. Примерно в то же самое время.

В этот момент — иногда чуть позже, но никогда раньше — без стука и скрипа открывается дверь, и Григорий ввозит внутрь тележку со стаканом сока, тостами и стопкой почтовых и масс-медийных распечаток.

— Доброе утро, Виктор Алексеевич.

И утро заканчивается.

* * *

Многие боялись его лишь потому, что у него никогда не было ежедневника. Виктор все держал в голове. Абсолютно. Оля, умненькая длинноногая девочка с двумя высшими образованиями, выполняла при нем функции скорее эскорта, чем секретаря. Она была легко заменима и знала об этом, а потому очень старалась. Что, собственно, касалось всех, кто работал на него или с ним. Только так и можно наладить нормальную работу любого механизма: незаменимых элементов не должно быть как класса. Незаменимость порождает зависимость, а зависимость — это конец, какой бы ни была ее форма. Последний раз ты допустил подобную ошибку еще в юности, и нельзя сказать, что двадцать с лишним лет сгладили ее последствия хотя бы до пределов статистической погрешности. С этим теперь приходится жить. Но, к счастью, только с этим.

— Доброе утро, Виктор Алексеевич, — улыбнулась Оля.

— Доброе утро. Что нам сегодня предстоит?

Для нее — экзамен на профпригодность, для тебя — ритуал, бессмысленный, как все ритуалы, но в такой же степени и обязательный. Оля докладывала звонко и уверенно: все-таки она не зря занимала свое место и об этом тоже знала, хотя, разумеется, каждый раз чуть-чуть побаивалась — сбоя, форс-мажора, нечаянной и непоправимой ошибки. Боятся все, каждый на своем уровне, в той или иной степени. Все, кроме тебя.

— Восемь пятнадцать — Гутников. Восемь сорок пять — делегация из «Тоско». Девять ноль-ноль — начало пленарного. Десять тридцать — прямой эфир на третьем. Десять сорок пять…

— Хочешь сказать, я отсижу полтора часа на пленарном?

— Это с учетом кулуаров.

— А кто сегодня будет?

Оля раскрыла блокнотик. Тоже ритуал: если б она была не в состоянии запомнить без блокнота несколько фамилий, то давно бы здесь не работала. Но информацию должно зафиксировать, иначе она перестает быть достоверной. Итак, сегодня в кулуарах:

— Сомов, Пийлс, Анциферова. Только у нее фотосессия в одиннадцать, может исчезнуть сразу после открытия.

Усмехнулся:

— С Анциферовой мне совершенно нечего обсуждать.

— А «Ворлд Ойл»?

— Сколько у нее процентов? Десять?

— Это по-белому. Реально тридцать пять.

— Откуда знаешь?

Улыбнулась. Вот в такие моменты люди и чувствуют себя незаменимыми: иллюзия, которую время от времени стоит поддерживать. Хотя девочка и в самом деле умненькая, чего уж там.

— Кроме того, сегодня пресс-день. Перед эфиром на третьем может быть еще несколько комментариев в парламенте. Скорее всего, по разводу Пшибышевского, ну и недвижимость-кутюр-благотворительность, как всегда.

— Из-за чего разводимся?

— Арита. Певичка.

— А на самом деле?

Оля засмеялась. И на этом лимит неформального общения с персоналом исчерпан. Десять минут девятого. До Гутникова как раз успеет доложиться до конца. А принимать ли баб из «Тоско», еще большой вопрос.

— Давай дальше, в темпе.

Ее голос зазвучал дробно и шелестяще, словно стук быстрых пальцев по клавиатуре, систематизируя, форматируя и без того вполне четкую и ясную картину дня. Виктор уже не слушал, просто кивал в такт, и оно тоже было необходимо: синхронизация, фокусировка, настройка ритма. Ритуалы пронизывают всю жизнь и неизбежно порождают зависимость; степень твоей свободы определяется тем, в какой мере ты сам устанавливаешь себе ритуалы и управляешь ими. А также тем, насколько позволяешь навязывать себе чужие.

Ты — не позволяешь. Абсолютно. Это не обсуждается.

Гутников всегда заявлялся раньше всех и пребывал в уверенности, будто это его ноу-хау — заставать шефа свежим, еще не загруженным новыми проблемами и уже разобравшимся со старыми, готовым воспринять его, гутниковский, полет креативной фантазии. Собственно, так оно и было, с единственной разницей, что ты сам запрограммировал его именно на это время, пока твой мозг способен вычленить из вала мутной и странной информации те зерна-вспышки, за которые ты платишь не то чтобы феерическую (как ему почему-то кажется), но вполне приличную зарплату — удивительному субъекту, помеси циника-прощелыги и городского сумасшедшего.

— Доброе утро, Виктор Алексеевич.

Во времена стагнации нигде не платят за идеи. Именно поэтому здесь, у тебя — единственное такое место. Ты сам устанавливаешь правила и прайсы. И покупаешь то, что нужно. Решающе нужно. А у кого — неважно.

— Здравствуйте, Саша.

Оля аккуратно прикрыла за ним дверь — креативный гений никогда не унижался до собственноручного прикосновения к створке, кроме тех случаев, когда хлопал дверью демонстративно, уходя навсегда; Виктор припоминал таких демонстраций штук семь или восемь. Прошагал к столу расхлябаной походкой подвыпившей манекенщицы, взялся за спинку стула и отодвинул его так далеко, будто собирался возложить ноги на стол. Гутников всегда вел себя в офисе фамильярно и вызывающе, чем еще больше подчеркивал смертельную неуверенность в завтрашнем дне своей невероятной синекуры, в собственном высокооплачиваемом креативе, да и вообще в себе, щупленьком мужичонке не первой молодости, непривлекательном для женщин и неудачливом по жизни. Раньше, до сих пор.

— Есть одна идейка, шеф, — начал ритуально-небрежно.

Виктор кивнул, просматривая распечатки на столе. Распечатки были еще за завтраком изучены, расчерчены салатовым маркером и приняты к сведению; но если внимать Гутникову в оба глаза и уха, он неотвратимо наглел. И чем больше, тем труднее было с ним работать. Куда дешевле просто полистать ненужные бумажки.

— Транспорт, — заговорил Гутников, когда его артистическая пауза провисла и расползлась, как промокашка. — Монополия на транспорт при нынешнем раскладе сил в мировой экономике решила бы все. Я поразмыслил тут в этом направлении…

— Направление верное, — бросил Виктор.

— Вы намекаете, что это всем очевидно, — обиделся креативщик, он всегда на что-нибудь обижался. — Тем не менее в данной сфере нефтетрейдеры по-прежнему рулят, даже смешно! А все альтернативщики вместе взятые только создают кордебалет, не больше. Так вот.

Снова пауза. Надо будет как-нибудь выставить его уже минут через десять после начала разговора, в следующий раз не будет разбрасываться чужим временем.

— Я слушаю, — поторопил Виктор.

Гутников заложил ногу на ногу и откинул голову, тряхнув немытыми длинными волосами. Помолчал еще (выставить, сто процентов — вот только сейчас или не сейчас?) и, наконец, изрек:

— Нуль-транспортировка.

— Сами придумали, Саша?

— Вам бы все иронизировать! Скажите еще, что я начитался фантастики! Да, начитался, да, я вообще, людям это кажется странным, время от времени читаю! У меня дома, представьте себе, сохранились книги, пережившие девятнадцатый год, даже зиму двадцатого!.. но это, как вы понимаете, к делу не относится, — он успокоился так же мгновенно, как и впал в истерику. — Нуль-транспортировка — уникальная идея, гениальности которой не умаляет то, что ее автор не я. Но я и не претендую! Я просто советую вам, Виктор Алексеевич. Озадачьте своих физиков-химиков. Пускай пошевелят мозгами в правильную сторону. Вектор я задал.

— У вас все?

Глянул на часы: десять минут. Из них как минимум три ушло на паузы, и еще около четырех — на прочие театральные эффекты. Самое время повоспитывать. Селектор:

— Зайди ко мне, Оля.

Возникла на пороге мгновенно, словно уже овладела гутниковской нуль-транспортировкой. Гений тоже уловил момент блестящей иллюстрации своей идеи и восхищенно присвистнул.

— «Тоско» здесь?

— Ждут, как им назначено.

— Зови уже. Мы с Сашей сегодня быстро справились.

Гутников изумленно вскинул длинноволосую голову.

На нервном, словно снабженном двойным набором мимических мышц лице прокатились по кругу, будто в калейдоскопе, сначала готовность оскорбиться и хлопнуть дверью, затем паника: все, конец, больше никогда!!! — и лихорадочные попытки срочно родить нечто креативное, и набор умоляющих речей и гримас, и…

Этому жалкому и смешному человечку, вопреки общему месту о свободной природе творчества лишенному свободы изначально, от рождения, как некоторые рождаются слепыми или без рук, ты перечислишь в конце месяца не то чтобы феерическую, но все-таки сумму. Согласишься встретиться с ним в восемь пятнадцать того дня, когда он морально созреет для предоставления новой порции креатива. И, скорее всего, уделишь ему полновесных полчаса.

Потому что иногда, очень редко — но такие вещи по определению не могут происходить часто — его странный и нелогичный мозг способен рождать нечто вроде той немудрящей фразочки, с которой началось, по сути, все: «Деньги… я вас умоляю, Виктор Алексеевич. Их можно делать из воздуха. Или из воды».

* * *

— Шикарно выглядишь сегодня, Иришка.

— Визажист из «Эль» нарисовал. В одиннадцать съемка, а мейк-ап специально заказала заранее. Чтобы произвести на тебя впечатление.

— Польщен. Чем сподобился?

— Ну ты же самый привлекательный мужчина во всем парламенте. И беззастенчиво этим пользуешься. Слабой женщине трудно устоять.

Виктор поморщился; получилась улыбка. До чего же неизбежно все они вспоминают о своей слабости, как только начинают проигрывать, парламентские стервы, зубами выгрызшие свое вожделенное равноправие и половинную квоту. Сейчас, когда парламент окончательно превратился в декоративную структуру, светский салон с главной функцией показа мод, эти дамочки оказались здесь на своем месте, как никто и нигде. Однако некоторые из них и в самом деле представляют собой силу. Реальную, экономическую, теневую. Тридцать пять процентов «Ворлд Ойл». Даже по нынешним временам — многовато. Приходится считаться — там, где хотелось бы просто смахнуть с дороги небрежным движением.

Слабую, беззащитную женщину. Вот именно.

Ирку Анциферову Виктор знал еще по временам великого передела, когда в парламенте не просто перетирали кулуарные договоренности, а рубились по-настоящему, и среди счастливцев, прорвавшихся на главный полигон, бабья имелось раз-два и обчелся. Ирка была уже тогда, хотя заправлял всем ее папаша, чересчур одиозный для власти даже тех смутных посткризисных времен. Старика Анциферова хватил удар года четыре назад, и с тех пор Ирина распоряжалась долей сама. Пока на редкость умно и вполне по-мужски. Хотя, разумеется, любое отступление с позиций сопровождалось изрядной порцией женской слабости. Журналисты обычно велись.

Кстати, сегодня как раз пресс-день. Впрочем, нынешних парламентских корреспондентов интересует совсем другое.

Подскочила щупленькая барышня с диктофоном. Тьфу. Виктор лучезарно улыбнулся и рассчитанным жестом вытолкнул вперед Анциферову; правда та и не сопротивлялась.

— Ирина Львовна, что вы думаете о разводе господина Пшибышевского?

— Милая моя, я думаю о других мужчинах. Петр Петрович — откровенно не мой сексуальный тип.

— Скажите как юрист, может ли новая супруга претендовать на…

— Как юрист: да, разумеется. С хорошим адвокатом можно претендовать на все что угодно. А как женщина могу вас заверить: ничего ей не светит, этой певичке. Он на ней не женится, вот увидите.

— Большое спасибо! Кто дизайнер вашего сегодняшнего имиджа, Ирина Львовна?

Анциферова пустилась в пространные объяснения. Виктор отвлекся, поискал глазами Пийлса. С ним непременно надо пересечься, как только разберешься с этой дурой, там серьезное дело. А ее достаточно слегка припугнуть, не больше.

— Ну наконец-то. Все, Витенька, я снова в твоем распоряжении.

— Злоупотреблять не буду. Ты же, наверное, все обдумала?

Вот так всегда. Легкое дрожание лезвийных губ, влажная поволока на глазах, которые искренне умеют только суживаться от ненависти или презрения. Непонятно одно: почему каждая из них так истово верит, что на мужчин — ну, пускай конкретно на тебя — до сих пор как-то действуют подобные штучки?

— Вить, я не могу.

— Почему?

— Ну, во-первых, я ничего не решаю. У меня только десять процентов, ты в курсе.

— А во-вторых?

Звон в голосе. Почти слезы. Но чтобы вышло похоже, она давно уже разучилась:

— Я не понимаю! Зачем?! Сейчас, когда все наконец-то поделено, когда мир потихоньку выбирается в нормальную жизнь, какого черта таким, как ты, нужно непременно кого-нибудь свалить? И почему обязательно нас? Нефтетрейдеры давно рядовые субъекты рынка, точно такие же, как и все альтернативщики. Какого, спрашивается?! Не дает покоя наше прежнее положение? Долгая память хуже сифилиса, Витя. Отстань от меня, слышишь? Просто отстань.

— Не выйдет, Ириш. Я всегда был к тебе неравнодушен, сама знаешь.

— Перестань врать.

— Как только ты пообещаешь поставить на правлении вопрос. Только честно.

— Допустим. И что оно тебе даст? Говорю же, у меня…

— Это уже мои проблемы, договорились?

Договориться с ней, разумеется, ни о чем нельзя. Любая договоренность будет передернута, разорвана, продана столько раз, сколько позволят силы; а что, слабая женщина имеет право на вероломство. Другое дело, что с настоящими силами она уже не соберется никогда. И прекрасно об этом знает, иначе ей и в голову не пришло бы играть на дешевых бабских эффектах. Не до такой степени она дура. Хотя дура, конечно.

Она глядела в сторону, на мраморную лестницу с бордовой дорожкой, по которой поднимались, позируя камерам, декоративные депутаты обоих полов, от-кутюр с ног до головы, пустопорожние герои парламентских новостей. Кое-кто из них действительно что-то решает в этом мире. Кто-то — решал совсем недавно, однако времена, как известно, меняются. Особенно для слабо сильных, а некогда и красивых женщин, чьи морщины теперь аккуратно, и не разглядеть, закрашивают визажисты из «Эль».

Заговорила:

— Даже если ты съешь меня, съешь «Ворлд Ойл» целиком — это я так, фантазирую, — тебя все равно не пустят дальше, Витя. Все понимают, какое великое дело — баланс сил. Если снова начнется передел, не выдержит никто. А монополия, хотя бы такая, как была у нас до кризиса, больше не установится, не мечтай. Для подобных амбиций, Витенька, надо на что-то опираться. А тебе опереться не на что.

Стоп. На лестнице, кажется, показался Пийлс. Точно, он самый.

— Приятно было пересечься, Ир. Извини, уже бегу.

Пийлс, как всегда, бесхитростно следовал в буфет, ни на градус не отвлекаясь от курса в сторону, скажем, сессий ной залы. Его траектория была проста, прогнозируема и неотвратима, как путь следования циклона, и, наметив мысленным пунктиром точку встречи, Виктор неторопливо пошел по галерее. Однако по дороге его перехватили журналисты: двое парней телевизионщиков и толстая тетка с сетевого портала. Тетку интересовал актуальный развод, с ней Виктор разделался быстро, а вот парень похлипче, корреспондент, сделал отмашку верзиле-оператору и пристал намертво, меча вопросы один за другим, словно дротики в мишень:

— Правда ли, что у вас новый личный стилист?

— Учитывает ли он ваше мнение при создании имиджа?

— Насколько радикально вы сменили гардероб?

— Каково теперь число ваших знаменитых салатовых галстуков?

— Почему сегодня на вас нет ни одной детали имиджевого цвета? Означает ли это, что в движении «Наша свобода» назрел ребрендинг?

— Да какой там ребрендинг, — Виктор изобразил утомленную улыбку человека, уставшего отстреливаться. — Я просто забыл. Проспал немного, а до парламента у меня было запланировано несколько встреч… Забыл.

Артистически пожал плечами: все-таки телевидение, картинка. Выход из синхрона.

— Не верьте, юноша, — прогудело за спиной. — Виктор Алексеевич никогда ничего не забывает. Никогда. Вообще.

Он обернулся. Георг Пийлс был уже в полуметре, приближаясь со стороны, противоположной той, куда удалялся. Непредсказуемый, как циклон, одним движением уничтожающий города и репутации метеорологов.

* * *

— Кстати, о климате. Знаете, прогноз погоды сейчас гораздо интереснее самого выпуска новостей. Только из него и узнаешь, что реально делается в мире. В северном регионе, например.

— Бросьте. Вы-то как никто держите руку на пульсе.

— Не уверен. Причем главная переменная по нынешним временам — вы, Виктор, с вашей странной и бурной новой деятельностью. Рассказывайте.

— Рассказываю.

Парламентский буфет — давно, конечно, не буфет, а элитный ресторан с настолько неадекватными ценами, что Виктор всегда морщился, оплачивая здешние счета, — по случаю пресс-дня был почти полон уже с утра. Не лучшее место для серьезных переговоров. Но в сессийную залу, где было, разумеется, пусто и тихо, Пийлса все равно не затащить, да и незачем привлекать к себе столько внимания.

Подошла официантка, оба сделали по заказу, достойному быть опубликованным в завтрашних масс-медиа: журналисты обычно тырили листки с заказами прямо со столиков или стоек, но для приличия ссылались на «источники» среди персонала. Обслуживали в буфете раздражающе медленно, с явным расчетом на то, что занятой человек уйдет, так ничего и не дождавшись, кроме аперитива; деньги в подобных случаях снимали с личной парламентской карты, а с блюдами и напитками официанты поступали по своему усмотрению. Однако до эфира на третьем оставалось еще минут сорок, возможно, удастся что-нибудь выпить и съесть, а не только расплатиться.

Пийлс, кажется, не спешил. Он вообще никогда не спешил, он и говорил, и двигался, и принимал решения с рассудительной неторопливостью, и было абсолютно непостижимо, каким образом он столько всего успевает. Опасный человек. Но только с такими людьми и стоит иметь дело. Ты и сам достаточно опасен; к сожалению, в меньшей степени, чем хотелось бы.

Значит, рассказываешь:

— Во-первых, я хотел бы внятно сказать вам спасибо, Георг. Не знаю, как вы это делаете, но схема по «Бизнес-банку» действительно работает без единого сбоя. Поэтому я…

— Не забивайте мне мики-баки, договорились? Во-первых, вам от меня что-то нужно. В смысле, что-то еще. А во-вторых, я хотел бы ориентироваться в происходящем. Какого черта мы перекачиваем такие средства на ваши рыбацкие счета? Пока я думал, что вы отмываете какие-нибудь активы, я был спокоен. Но вы явно химичите совсем другое. Вон, даже салатовый галстук перестали носить…

— Ну, галстук тут ни при чем.

— При чем, при чем. Вам наконец-то надоели эти игрушки вроде славного прошлого, имиджевых флажков и вашей свободы. Вам уже неинтересно. Придумали нечто поглобальнее, правда?

— Игрушки, Георг, мне надоели уже очень давно. Другое дело, в нашем игрушечном парламенте без них никак, сами знаете. Чем изобретать еще, пользую пока старые… Так чем конкретно вам не нравятся нынешние прогнозы погоды?

— Нестабильностью, Виктор. Вся банковская система держится на стабильности, вернее, на вере в нее. Б двадцатом году, вы помните, все без исключения хранили деньги в чулках под матрасами, правда, это мало кому помогло.

Только когда установился относительный баланс, вернулась ниша для банковских структур. И то, чуть где землетрясение или вооруженный конфликт, вкладчики тут же бежали забирать депозиты, а стоило приостановить выдачу, едва не громили отделения, и так несколько посткризисных лет подряд. Если бы не вынужденная оседлость и мода на удаленный фриланс, мы до сих пор вряд ли восстановились бы в полной мере.

— Любой процесс в обществе — палка о двух концах.

— Вот именно. Когда концы перестают качаться и кое-как уравновешиваются, это и называется стабильностью. И вот во всем регионе за три месяца зимы практически не было снега, зато теперь… Что это, как не скрытая нестабильность? Зимой должна быть зима, весной — весна, летом — лето. Я начинаю волноваться. Так за что они получают такие суммы на счета, ваши рыбаки?

— Рыбаки — это не принципиально. Просто удобная структура, их гильдия. Важен регион как таковой. Собственно, я обратился именно к вам потому, что из отечественных внешних структур он охвачен только «Бизнес-банком».

Пийлс кивнул, прищурился, откинул массивное тело на спинку кресла. Не то чтобы он не понимает, что ты сознательно эксплуатируешь его слабину — сомнительный патриотизм северянина-полукровки местного разлива, помноженный на профессиональную гордость, гиперчувствительную к лести. Ни в коем случае: все видит насквозь, иронизирует, надеется переиграть — и все равно ему приятно, а любое удовольствие расслабляет и ослабляет. Именно поэтому у тебя нет подобных уязвимых точек. Ни одной.

— Мы успели первыми, — самодовольная улыбка; хорошо. — Другие на тот момент еще зализывали кризисные раны. А регион неплохой. Вкладчики не сказать чтобы крупные, но спокойные, без резких движений. И ведь не вымерзли, не перегрызлись в двадцатом, а там было куда страшнее, чем здесь.

— Я как раз о том же. Все-таки это очень далеко, я сам ни разу не был. А вы давно там работаете, знаете уклад, менталитет. Меня интересует, насколько тамошнее население способно выдержать… то, о чем вы говорили. Неявную, латентную нестабильность. Отсутствие снега зимой. Какие-то, возможно, необъяснимые на первый взгляд явления…

Принесли салат для Пийлса и морское ассорти для Виктора. Банкир принялся за еду неторопливо, но жадно, целиком отдавшись процессу гарантированного насыщения. Виктор подцепил вилкой гигантскую креветку, очищенную, но для красоты не обезглавленную; подпрыгнули на стебельках глаза, похожие на зернышки черной икры. А ведь она может быть и оттуда… бр-р-р.

— Приятного аппетита, — невнятно пожелал Пийлс. — В общем, вы правильно рассчитали: регион достаточно инертный. Хотя, с другой стороны, не стоит забывать, прошло каких-то два десятка лет, а у людей там хорошая память. И приличный запас злости.

Он хохотнул и снова потянулся за салатом:

— Вы начали в хорошем месте, вот только не надо мне заливать, что вы там и остановитесь. Но в общем и целом — одобряю. Я давно ждал, когда вам станет по-настоящему тесно в этой уютной стране с вечнозелеными лужайками и аналогичной свободой…

— Там, у вас, тоже скоро зазеленеет. Все-таки весна.

Пийлс прищурился:

— Обещаете? Тогда за это стоит выпить.

Виктор отпил из бокала и точным движением сунул креветку в рот; откушенная голова скатилась на тарелку, словно с гильотины. А вот теперь — пора.

— Деньги идут на фундаментальные исследования по одному проекту, — сказал он. — И если все получится так, как получается до сих пор, скоро от нынешней стабильности ни черта не останется. Ни на севере, ни где бы то ни было. Я вас предупредил, можете подготовиться. Но и вы, пожалуйста, дайте мне знать, как только заволнуются ваши вкладчики. Хотя бы самую малость. Я должен точно отследить момент, а банковская система — лучший лакмус, ведь правда?

— Момент для чего?

Слабостей у тебя нет и быть не должно. Но до чего же здорово в такие вот минуты небрежно взглянуть на часы:

— Договорим в следующий раз, Георг. Семь минут до прямого эфира, черт бы его побрал.

Встал из-за стола, поднял прощальным жестом ладонь и зашагал к выходу. Пийлс остался в буфете, и еще вопрос, что тебя больше позабавило напоследок: плохо скрытое разочарование или быстрый взгляд в сторону блюда с почти нетронутыми морепродуктами.

Разумеется, и Пийлса, и его банк можно заменить в любой момент; весь проект ничего не стоил бы, если бы по всем его элементам не были предусмотрены запасные варианты. Однако он будет работать, этот жирный опасный недосеверянин, и работать хорошо. Один из наиболее действенных стимулов — заманчивая информация, дозированная четко, с небольшим недоливом, как водка в парламентском буфете.

Вот только зря, совершенно зря он позволяет себе вот так — про свободу.

* * *

— Ее зовут Долли, Дарья. Маленькая и рыжая, а на солнце прямо огненная. И характер, как у всех рыжих, соответствующий. Можно сказать, главная в нашей семье именно она. Во всяком случае, никто ей не решается противоречить: ни я, ни жена, ни дети… Только тренер из клуба. Да и тот, боюсь, скоро поднимет лапки вверх перед моей очаровательной Долли.

— А как они уживаются с Питером?

— С Петькой? Да как кошка с собакой, как же еще!

— Удается ли вам собираться всем вместе в кругу семьи?

— Я делаю все, чтобы удавалось, иначе не стоило бы заводить семью вообще. Но не думаю, что смогу рассказать что-нибудь интересное о наших семейных вечерах. Они точно такие же, как в любой семье, когда занятый весь день на работе глава наконец-то может позволить себе расслабиться. Мы с Инной обычно садимся на диван (у нас сохранился старый, еще с прошлой квартиры, зеленый диван, и сидим мы на нем тоже по-старому, с ногами, а Питер всегда норовит приткнуться к Инке, он ее больше любит) и делимся впечатлениями прожитого дня. Аля играет на фортепьяно, она всегда делает по вечерам упражнения, все эти этюды и гаммы, монотонные, как дождь, под них иногда удается ни о чем не думать… Сережка с нами по вечерам редко, у него свои дела, друзья, возраст такой. Ну и Долли, она же любит всегда быть в центре внимания, и если наше ничегонеделание затягивается, выкидывает что-нибудь эдакое, вроде погони за своим хвостом или подвывания в такт Алькиным гаммам. Не знаю, мне нравится. Люблю эти вечера…

— А какое ваше любимое место в доме?

— Про зеленый диван я уже сказал, да? Еще люблю свой домашний кабинет, он маленький, уютный, только стол, камин и компьютерное кресло. Жалко, что работать там практически не удается, так, одно название, что кабинет. Но камин к моему приходу горит всегда. В детстве я любил жечь костры, поджаривать на огне какие-нибудь там сосиски, запекать картошку…

— Какое же теперь ваше любимое блюдо?

— Ну, сейчас по роду занятий обычно приходится питаться в ресторанах, бизнес-клубах, парламентском буфете, причем гораздо чаще, чем того требует организм. Заказываю что-нибудь легкое: зелень, сыры, морепродукты. А по-настоящему люблю жареную картошку, такую, как делала мама. Она резала не соломкой, а кружочками, они еще слипались по несколько, словно детская пирамидка, и вот так подцепить на вилку… м-м, вкуснятина. Вот рассказываю вам, а у самого слюнки текут.

— Расскажите, пожалуйста, как вы отдыхаете.

— Отдыхаю я редко. Очень редко. Поэтому, когда это все-таки происходит, стараюсь спланировать отдых так, чтобы в полной мере ощущать себя отдыхающим каждую минуту. Никаких телефонных переговоров — мобильный у меня, конечно, с собой, но звонки фильтрует Олечка, моя незаменимая помощница. Если в стране военный переворот или смена правительства, я, конечно, узнаю первым, однако от всяких политических мелочей отстранен надежно. Отдыхаем всей семьей, это наше непреложное правило. Снимаем на неделю, на дольше я не могу себе позволить отлучиться, коттедж где-нибудь на островах… Инна любит экзотику, ничего не поделаешь. А для меня, между нами, самый лучший отдых — на даче у тестя. Небольшой яблоневый садик, огород, пчелы… и дорогая теща, и ее фирменная окрошка. У меня с ней прекрасные отношения, с Марией Павловной, конечно. Инка — вылитая она в молодости.

— А куда поехать отдыхать, решаете вы или жена?

— Вы хитрая девушка. Хотите все-таки выяснить, кто у нас главный? Главная Долли, я вам уже говорил. А все решения в моей семье, как и в нашем движении, принимаются строго коллегиально, в результате всестороннего обсуждения, с учетом мнений всех сторон…

— Наше эфирное время подходит к концу, большое спасибо, Виктор Алексеевич, что вы нашли возможность прийти к нам в студию. Напоминаю: гостем программы был многолетний лидер общественно-политического движения «Наша свобода», депутат парламента Виктор Винниченко. После короткой рекламы — дневной выпуск новостей. Оставайтесь на третьем! Фу-у. Вроде нормально.

Виктор отстегнул микрофон-петличку раньше, чем подошла ассистентка, и та, заметив его движение, подходить не стала вовсе. Телеведущая, тридцати-с-чем-то-летняя стервочка в боевом макияже, тоже отстегнулась сама и, мельком кивнув, испарилась из студии. Пожилая редакторша, в чьи обязанности входило аккуратно спустить гостя с лестницы, с индифферентной мордой лица ожидала в дверях.

Телевидение — на редкость честная структура. Тут даже и не пытаются скрыть, насколько ты им безразличен — после эфира. Все процессы доведены до крайнего автоматизма, всё взаимозаменяемо, никто и ничто не представляет индивидуальной ценности. Хорошая система. При желании ты, наверное, мог бы стать неплохим телемагнатом.

В сопровождении редакторши спустился вниз в стеклянном лифте. Оля ждала в вестибюле, в руках у нее был пластиковый стаканчик с молочным коктейлем; ввиду приближения Виктора коктейль взметнулся вверх по трубочке, как нескончаемая макаронина, и Оля точным движением сунула стакан в мусорный контейнер. Она вообще никогда не ела и не пила в присутствии шефа, не отпрашивалась на обед и редко давала себя вот так застукать. Улыбнулась и шагнула вперед:

— Ну как?

Когда он возвращался с по-настоящему важного мероприятия или встречи, она не проявляла ни капли любопытства. Но после эфира либо публичного выступления — всегда. И ты, кстати, ни разу не задумывался, почему.

— Непременно посмотри в записи, — не стесняясь редакторши, посоветовал Виктор. — Пожалеешь, что сама не вышла за меня замуж.

Оля рассмеялась, искренне, звонко; Виктор потрепал ее пониже талии, вызвав тем проблеск интереса со стороны индифферентной лошади, уже свернувшей обратно к лифту. И на мгновение испытал острый и мальчишеский, совершенно лишний восторг.

Это — да, ты за собой знаешь. Пускай не слабость, а только ее зародыш, возможность, но возможность опасная. Страстишка к публичности, к тому проблеску собственной уникальности и незаменимости, который заставляет всех и любого, самого равнодушного и все на свете повидавшего циника, зафиксировать внимание, сфокусировать взгляд, сосредоточить интерес — на тебе. Отсюда совсем недалеко до того, чтобы увлечь, поставить под свои знамена, повести за собой. Собственно, с этого ты начинал, на этом построил свою карьеру, поначалу и вправду политическую, ибо политика в те далекие, теперь уже фольклорные времена действительно представляла собой силу, существовала в реальности не то чтобы строго прикладной, но еще не окончательно медийной.

Сейчас публичность и карьера, медийная и реальная сферы находятся в совершенно разных измерениях жизни. Большинство истинных ее хозяев потихоньку ушли с политической арены, оставив ее тем клоунам и клоунессам, которые органично заняли эту нишу, не претендуя ни на что большее. Ты — пока остался. И не потому, что это все еще приносит некоторую пользу. Тебе просто нравится. Нравится публичность, теле— и радиоэфиры, интервью в глянце, идиотские вопросы журналистов и собственные искрометные мистификации в ответ. Нравится признание твоего артистизма. Вообще — признание.

Все-таки слабость. И ею наверняка пользуются. Вон, даже Оля.

— Кстати, Виктор Алексеевич, — сказала она, когда перед ними разьехались прозрачные двери телецентра. — Я хотела вечером, но раз уж зашел разговор…

— Давай-давай, не откладывай.

— Я выхожу замуж.

Глянул с веселым удивлением: и когда она успела? Все-таки твои люди явно не выкладываются по полной, раз у них остается время и на молочные коктейли, и на личную жизнь. А у кого-то, возможно, и на семейные вечера, камин, собачку, отпуск, тещу, дачу, жареную картошку…

— Умничка, поздравляю.

— Я, наверное, не смогу больше у вас работать.

Пожал плечами и снова потрепал — уже отечески, за щечку.

Ничего, заменим.

(за скобками)

Увлечь людей можно только тем, во что сам веришь.

Увлечь людей можно только тем, во что сам веришь.

Увлечь людей…

Рванулся и снова застучал кулаками в дверь:

— Мама!

Никакой реакции. Сволочи. Нельзя так о родителях. Нет, если сволочи, то можно. Затарабанил ногой:

— Мама!!!

Прислушался. В далекой тишине звякнула ложка о чашку, и неуверенный материнский голос предложил: «А может?..» — а резкий отцовский тут же заткнул: «Пускай сидит!». Сволочи, сволочи, сволочи. Безмозглые идиоты, которым не объяснишь, насколько это несопоставимые вещи: какой-то драный модуль, пересдача в понедельник, за выходные подготовиться — и…

…во что сам веришь.

Включил мобильный, и тот сразу затрезвонил, издевательски высвечивая фамилию Красновой. Выключил. Тоже идиотка. Неужели так трудно провести самостоятельно рутинную, в общем-то, чисто организационную работу: встретить, зарегистрировать, расселить, только и всего! Самое главное — все-таки завтра, а завтра он непременно будет с ними. До завтра он что-нибудь придумает. Как-нибудь вырвется отсюда.

Подошел к окну, расщелкнул шпингалет, широко распахнул створки. Седьмой этаж, а соседний балкон глухо застеклен и к тому же забран решеткой, да и живет там стерва Горина, такая, если что, и дверь бы не открыла. Впрочем, родная мать ничем не лучше. И она же знает! Он же рассказывал ей — про свободу…

— Витя?

Метнулся к двери:

— Ма, ты здесь? Выпусти, я тебя очень прошу!

— Витя, зачем ты окно открыл? Ты не…

— Что?

— Пожалуйста, не вздумай! Жизнь — это самое ценное…

— А-а. Да нет, я дурак, что ли?

— Ты самый умный. Подготовься как следует, и все будет хорошо.

Последние слова — уже спокойным, удаляющимся голосом.

— Мама!

Кажется, застопорилась.

— Открой. Я тебя умоляю. Это очень важно, я уже говорил. Открой и отвлеки отца, я потихоньку выйду, а потом ты снова защелкнешь, как будто…

— Виктор! Тебе самому не противно?

Противно. Отступил от двери, слушая, как шлепают вдаль ее тапки. До чего же противно — все. И эта низкая родительская хитрость: запертый замок с утра, завтрак на табуретке, лаконичная записка на учебнике. И формулы в столбик, похожие на авангардные стихи, такие же претенциозные и бессмысленные: он не открывал учебника с начала триместра, о чем не жалел совершенно. И ярко-салатовая брошюра, чей уголок выглядывал из стопки книг: «Увлечь людей можно только тем, во что сам…»

Сам себе он был противен в особенности. В квадрате. В энной степени из параграфа раскрытой наугад книги. Даже не умывался сегодня. Даже зубы не чистил. И унизительное ведерко в углу. Параша.

В окно дунуло не по-весеннему ледяным ветром. Отошел от двери, потащился через комнату закрывать. Если иногородних толком не расселят, перемерзнут все к чертовой матери и расползутся, разъедутся по домам еще сегодня. Краснова, конечно, не сумеет никого удержать. И все псу под хвост. Весь наш эпохальный съезд. Вся свобода.

В самый раз думать о свободе — будучи тупо запертым в собственной спальне собственными родителями. А ведь ему, между прочим, двадцать один год, уже двадцать два скоро. Какое они вообще имеют право?! А свобода как раз и кончается там, где плюют на права. Все логично, так оно и есть — везде, повсеместно. И бороться надо именно за то, чтобы подобное никогда, нигде, ни на каком уровне…

Размечтался.

То, во что веришь сам. Веришь сам. Веришь…

Повертел в руках учебник. Выучить, вызубрить, убить наповал и преподов, и отца этим самым модулем. Потому что если не сдать, домой можно не возвращаться. Отец предупредил, а он не шутит, вообще никогда, эта сволочь начисто лишена чувства юмора. С утра у него, Виктора, даже мысли не возникло, что, мол, шутка. Ни на секунду.

Впрочем, это будет в понедельник. До которого надо еще дожить, и хотелось бы человеком. А шансов не так уж много.

Увлечь людей…

Мертвая мобилка лежала на столе. Они названивали с самого утра: то Краснова, то Гия, то Ксюха, то близнецы… И все спрашивали, будто клонированные, одно и то же: когда будешь?! Врал, что скоро, и жал на отбой. Потом начал сбрасывать звонки. Потом отключился, и это был самый малодушный из возможных вариантов.

Мог же что-нибудь соврать! Придумать и продумать версию, достаточно убедительно объясняющую его физическое отсутствие — и продолжать руководить дистанционно, советами, командами, устранением форс-мажоров, которых там наверняка выше крыши. Лучше поздно, чем никогда. Ну?!

Палец над клавишами. Страшно. Стыдно.

Как там, в той первой брошюре для неофитов? «Я ничего не боюсь».

Да.

Она взорвалась рингтоном сразу же, словно бракованная граната в руках. Рванул к уху мгновенно, не глядя на определитель номера, — только бы не засбоить, не отложить, не передумать! — а если опять Краснова, то устроить ей хорошую выволочку, ничего не объясняя, да кто она такая, чтоб ей объяснять…

— Здравствуйте, Виктор. Ну что же, все замечательно. Вы справились. Могу вас поздравить.

Только этого не хватало. Как завершающего штриха, окончательной точки на всем, что имеет хоть малейшее отношение к свободе.

Сглотнул, усмехнулся и выдавил:

— Спасибо.

(за скобками)

ГЛАВА II

— Ты такой классный, — сообщила она. — Я люблю тебя.

Это точно. Ты классный, и тебя есть за что любить. Музычка оглушительно орала свое бумц-бумц, предназначенное задавать ритм в сексе, а на худой конец, для неудачников — в танце. Ты к последним, конечно, не относишься. Для тебя оно так, переходная стадия процесса.

Она была журналистка, телевизионщица с третьего, та самая, которая пару дней назад брала у Виктора идиотское интервью в прямом эфире, а теперь вот совершен но случайно оказалась на закрытой клубной вечеринке в «Речном дворце». Плавучую платформу VIP-зала покачивало, поддатые випы тоже качались из стороны в сторону, иногда попадая в резонанс. Компания подобралась пестрая и бестолковая, ни одного серьезного человека, сплошные певички, модельки и депутаты. Впрочем, тебе сегодня тоже меньше всего хотелось быть серьезным. Бумц-бумц. Ее зовут Лика, ты никогда не забываешь ничьих имен.

Лика тонко захохотала в такт бумц-бумцу, словно вела мелодию первым голосом, ее руки уже гуляли у Виктора под рубашкой, ногти царапали спину, рисуя там поле для крестиков-ноликов. Интересно, где у них номера, в этом речном VIP-борделе. Везти ее к себе совершенно не хотелось. Однако номера тут определенно есть, надо только выяснить.

Врубили медляк, модельки поприлипали к депутатам, а стерва-журналистка, наоборот, отстранилась и заковыляла к столику, покачиваясь на устрашающих каблуках, похожая на ходульный персонаж венецианского карнавала. И тут же, не успел Виктор двинуться следом, была перехвачена каким-то персонажем тоже карнавального вида и как ни в чем не бывало затопталась в танце. Видимо, придется се все-таки увозить. А, да ладно. Сегодня тебе действительно море по колено. Удивительно, какими яркими и точными становятся иногда банальнейшие идиомы. За это стоит выпить, пока она там обнимается неизвестно с кем, идиотка. За идиоток и идиомы. Прозит!

Снова забумцало, и проявившаяся в клубах цветного дыма Лика тяжело рухнула за столик. Налила сама себе недрогнувшей рукой и выпила без тоста, как одинокий сапожник. И тут же улыбнулась профессионально и завлекательно, словно реклама зубной пасты:

— Не скучаешь? Он козел. Думает, раз ему все дают…

— Мне тоже все дают. Тебя это остановит?

— Ты — совсем другое дело. Я тебя люблю, или я уже говорила?

— Кажется.

— Ты, наверное, думаешь, я всем так говорю.

— Я об этом вообще не думаю.

Засмеялась:

— По крайней мере честно.

Платформу качнуло, к восторгу и визгу присутствующих, повалившихся вбок, будто порушенный карточный домик. На Лику поехал бокал красного вина, который Виктор налил ей еще в начале вечера, и совершенно зря: она не пила ничего слабее двадцати градусов. Чем перехватить его на столе, повела себя дико по-идиотски — зажмурилась и тоненько завопила. Вот-вот, а переодеваться напросимся к тебе. И ты, конечно, не будешь против.

— Блин, — сказала она, расправляя двумя пальцами короткий подол. И вскинула глаза: — Поехали, что ли?

По крайней мере честно.

А вот хорошего секса с ней не получилось, так, много возни и хихиканья вначале, затем страстных изгибов, стонов и скачек, вызывавших в памяти клубное бумц-бумц, а концовка смазанная и скучная — отработанный прямой эфир, а не оргазм. Лика откатилась на край кровати и закурила, пуская в потолок ровные колечки, подсвеченные красноватыми ночными лампами. Свободную руку протянула к Виктору, но не дотянулась, шаря по скомканной постели в полуметре от его живота. Приподнялась на локте:

— Однако у тебя и траходром. Холостяцкий вариант?

— Что? — он не сразу понял. — А-а. Да нет, я здесь живу.

— А как же семейное гнездышко с зелененьким диванчиком?

— Приедешь ко мне с камерой — увидишь. Ты же знаешь, на самом деле существует только то, что показывают по телевизору.

— Выдумал?

— Одевайся. Шофер просил отпустить его хотя бы в полпервого. У него тоже семья.

— Все ты врешь.

Сказала беззлобно, с легким зевком. Выбралась из-под простыни, затушила сигарету, обошла огромную кровать по периметру и начала собирать, как паззл, разбросанную одежду. Подобрала трусики и бюстгалтер, колготки, туфли на жутких каблуках, а затем то самое платье, больше похожее на нижнее белье, которое залила вином; встряхнула, поморщилась, надела. Как хорошо, когда женщина знает правила и придерживается их, не пытаясь передергивать. Впрочем, последние десять-пятнадцать лет ты почти никогда не ошибаешься в выборе.

Оделась и посмотрела на тебя сверху вниз, с тем легким превосходством, которое всегда испытывают одетые над голыми, независимо от прочих факторов. Снизу она казалась не такой стройной, более тяжелобедрой, чем в нормальном ракурсе. У нее, наверное, и ребенок есть. Журналистки обычно успевают. Впрочем, неважно; она вообще не имеет особого значения и знает об этом.

— Счастливо, — сказала Лика.

Она стояла в дверях, но не уходила, и Виктор глянул вопросительно: что-нибудь еще?

— Ты прямо так и отдашь распоряжение своему водителю?

— Конечно. По мобильному. Или хочешь, чтобы я тебя проводил?

— Нет, что ты, лежи, — замахала руками. И вдруг: — У тебя сегодня был удачный день, правда?

Неужели так заметно? Он потянулся, как довольный кот, и подтвердил:

— Очень удачный.

Лика улыбнулась и присела на край постели:

— Расскажи.

Конечно, ты не должен был. Конечно, слабость; собственно, слабостью являются любые разговоры с женщиной непосредственно после, когда еще работают чисто физиологические связи, тонкие, однако рвущиеся не сразу, поступательно, постепенно. Так делится амеба, до последнего храня перетяжку между двумя уже отдельными организмами, только что бывшими единым целым. Женщины прекрасно пользуются этой слабостью, чувством иллюзорного единства, именно в такие моменты выманивая у мужчин шубу, модный курорт, обручальное кольцо — или, скажем, нужную информацию.

Не только слабость, но и риск: все-таки она журналистка, хоть и непроходимая дура, да и вся ее профессия давно не выходит за тематические рамки светской и скандальной болтовни. И все же кое-какие моменты — тот же витраж, например, — могут заинтересовать даже квелый, без особой погони за сенсациями, третий канал. Ты, конечно, осторожен, ты фильтруешь информацию, но куда разумнее было бы вообще оставить ее при себе, это очевидно, как безнадежная тупость прямого эфира на третьем.

Но ты говоришь, ты выговариваешь из себя целиком свою победу, которую только так и возможно ощутить в полной мере — проговорив, озвучив, поделившись…

Ты лежишь обнаженный поверх простыни, твое желание неприкрыто заявляет о себе со всей категоричностью победителя, требующего награды, — а она почему-то одета, безобразие, непорядок. И вот ты восстанавливаешь порядок и гармонию, справедливость и правильность мироустройства, властно и точно добывая себе истинную свободу. И в ослепительной вспышке миллиона бенгальских огней, высоковольтной дуги замыкания на сотне электростанций, внезапного залпа всех на свете церковных витражей — наконец-то осознаешь: да. У тебя сегодня удачный день. У тебя удачная жизнь.

Кажется, Лика все-таки надеялась остаться до утра. Глупышка.

* * *

Оля болтала по телефону, не отклеивая от виска мобилки — собственной, не шефа. Эту последнюю периодически подносила к другому уху и разделывалась с секретарскими обязанностями весело и мгновенно, словно отбивала шарик для пинг-понга. И снова демонстративно бралась за свое, личное, имеющее отношение к ней одной, для кого-то единственной и незаменимой. Попсовенький рингтон звенел без умолку реквиемом по счастливцу.

А Виктор проводил собеседование. Шестое за сегодняшний день. И явно не последнее.

Претенденток поставляло самое элитное в стране агентство по найму, только на пути в базу которого безвестно гибли, как мальки мигрирующего лосося, десятки тысяч резюме. Из рафинированной полусотни, отвечавшей всем требованиям Виктора, директор по персоналу «Нашей свободы» лично отобрала десяток. По два-три высших образования и профессорский IQ, знание полудюжины языков и тонкостей теневых взаимоотношений, стенография и программирование, парламентский этикет и сангвинический темперамент, модельные параметры и водительские права на любую альтернативу, плюс успешно пройденные тесты на мотивации, память, корпоративность, форс-мажор… ну и прочая фигня.

Брюнетка по ту сторону овального стола безукоризненно держалась, безукоризненно отвечала, безукоризненно выглядела. Сама мысль о том, чтобы видеть ее рядом каждый день, была абсолютно невыносима.

— Виктор Алексеевич! — жизнерадостно крикнула из приемной Оля. — Химик!

— Давай, — обрадовался он. Прищурившись, глянул на брюнетку: а ну, слабо догадаться, что с Химиком ты теперь готов разговаривать в любое время суток, правда? Слабо. Вот и свободна.

— Вам перезвонят, — бросил уже через плечо, от дверей, принимая трубу, протянутую не глядя щебечущей по другой мобилке Олей. Претендентка удалилась, смерив бывшую уничижительным и недоуменным взглядом.

Для тебя их обеих, конечно, уже не существовало.

— Ну?!

— Не запряг, — добродушно отозвался Химик. — Порядок, Вик. Просчитали полевые-дубль: правда супер, даже лучше, чем тебе докладывали. По коэффициенту практически один в один лабораторные, выше первых полевых, серьезно! Около десяти, ну девять и восемь. Погрешность ноль три.

— Ноль три — что-то много.

— Не будь занудой. Я считал по максимуму.

— А ты прикинул, сколько это может дать в промышленных масштабах?

— Меньше. Значительно меньше. Производство, даже при твоем размахе — штука все-таки локальная. А на полевых испытаниях территорию особенно не ограничишь, тут уж как получится. Эффект брошенного камня, круги на воде… красиво сказал, а?

— Кроме церкви, ничего у вас не рухнуло?

— Ты что, окстись! Какое?! Все стоит, все путем.

— А что синоптики говорят?

— Врут, как всегда.

— Конкретнее.

— Да будет тебе весна, будет. Скоро. Не переживай.

— С финансами нормально?

Химик приумолк, собираясь с цифрами: денег он просил всегда, и ты всегда ему давал, а уж тем более стопроцентно дашь теперь — вот и думает, скромняга, как бы не продешевить. В трубке слышался ритмичный шум, Виктор успел забеспокоиться: прослушка? — и тут же догадался, что это шумит море. Далекое, северное, которого ты уже много лет не видел. Бесчисленные видеофильмы и съемки со спутника, компьютерные развертки и виртуальные карты акватории и побережья, где ты знаешь каждый камень, каждую сосну на скале, — разумеется, не в счет. Жаль, что нельзя слетать туда на пару часов и пропустить ее сквозь пальцы, твою воду. Твою свободу.

Пока нельзя. Но уже совсем скоро можно будет все.

Прорезался Химик с денежными выкладками: ныряя в эту тему, он переставал балагурить и не казался больше тем симпатягой, какого все знали и каким в реальности он не был ни минуты. Зато насколько уникальная голова! При необходимости заменить Химика было бы куда сложнее, чем ту же Олю или, скажем, Гутникова. Трудно, однако возможно, и лучше бы он об этом помнил.

— ОК, договорились. Через неделю готовь третий дубль.

— Ты всегда был перестраховщиком. Да ладно, проведем, куда мы денемся. Но можешь уже подыскивать местечко под свой комбинат.

— Ага. Прямо сейчас и займусь.

Завершил звонок, и трубка исчезла из протянутой назад руки, плавно, словно повисла в воздухе. Когда Виктор обернулся, на пороге топталась очередная претендентка, тоже брюнетка, тоже 90-60-90, тоже в темно-синем костюме, юбка на два сантиметра выше колена — и густое, как плохой дезодорант, неприятие, прущее откуда-то из подмышек. Не будет она у тебя работать, ни за что не будет; так стоит ли тратить на обоснование лишних пять-семь минут?

— Вам перезвонят.

Барышня выкатила зенки и отступила с таким видом, будто на ее безупречной юбке образовалась дырка в районе задницы. «А я хочу белый, и чтобы невесточка на капоте», — удаляясь, потребовала Оля. Тоже, кстати, два высших, куча языков и впечатляющий IQ…

Нажал кнопку селектора, активизируя вторую секретаршу, сидячее, как полип, украшение приемной:

— С собеседованиями на сегодня все. Мне машину в Луговое. И кофе.

А в образовавшиеся минуты можно позволить себе под чашечку кофе негромко похихикать над последними словами Химика. Местечко под комбинат!.. ей-богу, забавнее не придумаешь. Виктор раскрыл ноутбук, тронул несколько клавиш, и она образовалась на мониторе во всю ширь, объемная и цветная, убедительная настолько, что казалась стереофотоснимком, а не компьютерной графикой, — карта.

Цепь одинаковых граненых куполов опоясывала неброское, стального цвета море сплошным ожерельем, кое-где пропуская между бусинами скалы, кусочки леса, поселки и города. С этого ты, собственно, и начал. То есть, разумеется, не только с этого: любой по-настоящему масштабный проект имеет шансы на успех только в том случае, если все элементы запущены одновременно, по всем направлениям сразу ведется одинаково интенсивная и одинаково тихая работа.

Нужная земля в регионе уже твоя: там, на чужом севере, это не только в разы дешевле, но и на порядок легче, нежели было бы на теплом морском побережье родной страны, за каждую пядь которого ведутся перманетные войны. Проекты давно разработаны и утверждены, заказано высокотехнологичное оборудование, закуплены стройматериалы вплоть до сантехники и труб. И все — дробно, рассеянно, незаметно, в глубокой тени. Пока Химик готовит третий дубль полевых испытаний. Пока Георг Пийлс вслепую прокручивает через рыбацкую гильдию оборотные капиталы. Пока Ирка Анциферова еще трясется над своими жалкими нефтяными процентами, и напрасно, ей же самой и всем ей подобным будет лучше согласиться на твои условия уже сейчас.

Вот именно. Время паузы истекло. Поехали, что ли, в Луговое.

* * *

На въезде в пансионат нестерпимо воняло жареными семечками. Не то чтобы биоальтернативщики до сих пор не научились как следует очищать выхлопы. Они и не стремились научиться. Это была их фишка, опознавательный знак, корпоративный символ, витающий в воздухе в тем более жестокой концентрации, чем больше поклонников этого вида топлива собиралось в одном месте. В отличие от газо- и нефтетрейдеров, с каждым годом все больше напоминавших бывшую аристократию в эмиграции, жмыхи с самого начала имели ярко выраженные черты новенькой тоталитарной секты. На таких сборищах, как сегодня, это было особенно заметно.

К приезду Виктора первое отделение конференции по программе должно было кончиться, однако оно еще продолжалось, и вполне предсказуемо: выступая на публике, ни один уважающий себя жмых не уложится в регламент. На подобных конференциях никогда не озвучивались реальные цифры или информация по технологии биотоплива, зато истово превозносились его экологичность, безопасность, дешевизна, патриотизм и великие перспективы. В облюбованное жмыхами Луговое раньше косяками сгоняли журналистов, а теперь, когда прессу не заманишь на такую скучищу даже неплохим фуршетом, — студентиков экономических и транспортных вузов.

Однако эта истеричная, агрессивная, сектантская публичность не приносила ровным счетом ничего. Биотопливо реально держало максимум семь-восемь процентов международного рынка: чуть больше, чем некоторые другие альтернативы, однако в разы меньше тех же нефтетрейдеров, ушедших в тень настолько густую, что регулярные слухи об их кончине были все же сильно преувеличены. Пока.

Оставив Олю на живописной лавочке под главным корпусом договариваться об аренде ресторана и точном количестве красной икры на бутербродах, Виктор поднялся в конференц-зал. В огромном помещении было душно, все головы, фанатично откинутые назад, указывали подбородками на сцену. С кафедры вещала габаритная дама, а в президиуме сидел сам Трачук, Соломенный папа: в свое время ты очень удивился, узнав, что именно он, с виду подставной публичный клоун, и вправду является во Всемирном концерне «Биоальтернатива» первым лицом. И что он далеко не такой дурак, каким артистично кажется.

Виктор присел в последнем ряду, возле прохода. Будем надеяться, этот доклад как раз завершает первое отделение.

— …с каждым годом! — чувственно декламировала дама. — Растет сеть наших заправок, возле которых все чаще тормозят автомобили граждан среднего класса, чье благосостояние, не станем лукавить, еще не достигло докризисного уровня. Поэтому именно биотопливо, доступное каждому, уверенно занимает лидирующие позиции в отрасли. И я верю, не за горами то время, когда и самолеты будут оставлять за собой в небе дорожку вкусного, знакомого с детства запаха…

Трачук довольно кивал в такт, подкручивая огромный, соломенного цвета ус. Его широкополая шляпа, словно снятая с этнического пугала в южных степях, золотилась на краю стола. Ну уж хоть на авиацию могли бы не замахиваться, усмехнулся Виктор. С авиацией тебе самому придется труднее всего.

— Можно вопрос?

Мальчишеский голос прозвучал совсем близко, и Виктор повернул голову, заметив краем глаза, как повернулись в ту же точку все прочие головы в зале, синхронно, слаженно, словно держались на одном гигантском пульсирующем теле. Парень сидел в том же ряду, через два свободных кресла. Вернее, уже стоял и по-школьному тянулся вверх прямой, в дощечку, рукой.

— Вопрос из зала к докладчице, — благодушно сообщил Трачук.

— У меня их два, — начал мальчишка, и голос его звучал достаточно дерзко, чтобы маскировать студенческую дрожь. — Первый насчет самолетных выхлопов. Кто их там нюхать будет, в небе?

Многоголовое чудище помолчало и ахнуло. Под нарастающий ропот беззвучно открывала и закрывала рот пунцовая докладчица за кафедрой. И, пожалуй, один Виктор со своего места заметил, как пацан, нет бы наслаждаться произведенным эффектом, быстренько сглотнул, скакнув кадыком по худой шее. На пари, что ли?.. да, молодежь не разучилась развлекаться. Хотя в твое время размах был куда шире. Правда, тогда был и простор для размаха.

Трачук лениво протянул руку, придвигая к себе микрофон. Обронил равнодушно, скучливо:

— В небе — птички, нам и птичек жалко. А вот на аэродроме, возможно, и вы, молодой человек. У вас какая стипендия?

Зад опять выдержал паузу, однако захохотал и зааплодировал все-таки быстрее, чем успел среагировать студентик. Тот явно придумал ответ, топтался на месте, порывался что-то сказать, даже открывал рот, но перекричать без микрофона ликующих сектантов, конечно, не мог. Кого-то он тебе напоминает. Настолько, что даже странно, почему молчит твоя безотказная память.

— Хорош, хорош, — сказал Соломенный папа, и установилась услужливая тишина. — Ну, если вопросов больше…

— У меня было два.

Звонко, чеканно, уже без малейшей дрожи. Молодец.

— Я хотел спросить: ведутся ли в «Биоальтернативе» реальные разработки по созданию высококачественного авиационного топлива? Насколько мне известно, к концу двадцатых, когда рассосался кризис на мировом рынке топлива и энергетики, высокотехнологические исследования свернули все. Потому что никому из субъектов рынка, черного рынка, это не выгодно. Все давно поделено, все со всеми договорились…

— Тебя тогда еще на свете не было, — рявкнула докладчица, хватая запоздалый реванш. Трачук поморщился, промолчал.

— Пока все вроде бы довольны, — заторопился парень, теряя чеканный ритм. — И потребители, и вообще… Но стагнация — это же не есть хорошо. Вы говорите о прогрессе, о перспективах, и меня интересует, что реально…

— Перерыв, — сказал Трачук.

И послушная гидра моментально организовала перерыв.

* * *

— Был бы сейчас годик эдак двадцать четвертый, — задумчиво протянул Трачук, подкручивая ус, — я бы решил, что вы скушать меня хочете, мил человек.

— Ну что вы, сейчас другие времена. Я предлагаю договориться.

— А ежели не соглашусь? Амбар подожжете?

А было бы неплохо, подумал Виктор. Одновременное возгорание на всех его сырьевых складах по стране. И обязательно ночью, чтобы красивее.

Признался:

— Может, и подожгу.

— Эх-эх-эх… А на вид такой салатовый, такой симпатичный, так за свободу. Только свобода ваша с душком, для внутреннего пользования. А мой жмых, как вы любите выражаться, по всему шарику покупают. Одних филиалов несколько сотен. Вот возьму и пожалуюсь мировому сообществу: грабют, мол, рейдерствуют внаглую…

Виктор поудобнее устроился на лавочке, сорвал травинку. Отпущенные на волю жмыхи организованной толпой потянулись в столовую, студентов живописными группами разбросало по территории, а здесь, перед корпусом, вы с Трачуком, кажется, остались одни. Охрана Соломенного папы, если и была на посту, то никак себя не обнаруживала, и правильно, твоя охрана работала в таком режиме всегда. И Оля куда-то запропастилась.

— Я потому и разговариваю с вами, Тимофей Ильич, что вы человек широкого масштаба. Вы понимаете, что сейчас на самом деле происходит в мировой экономике, в нашей сфере конкретно. Стагнация, причем уже много лет, и это не есть хорошо, как заметил тот мальчик. Умненький мальчик, правда?

— Щенок, — проворчал Трачук. — Дерут их мало…

— Маловато, — согласился Виктор. — А ведь именно они приходят сейчас на рынок. Назрела смена поколений. Но места для них в устоявшемся после передела болоте нет и не предвидится.

— Ну, это вы зря. Молодым везде у нас дорога. В «Биоальтернативе» уж точно, — Трачук жестом сеятеля указал на окрестности, полные студентов, разложивших на траве бутерброды и откупоривающих бутылки.

— Боюсь, им недостаточно просто смотреть вам в рот. Эти ребята, вы сами видели, уже наглеют, они вот-вот попробуют нас с вами свалить. И будет мировой кризис, похлеще, чем в девятнадцатом. Нынешнее равновесие — штука гораздо более шаткая, чем тогдашняя нефтяная монополия.

— Ну нефтянка, допустим, завалилась сама собой.

— Бы верите в теорию катаклизма? Бросьте.

— А вы — в теорию заговора химиков? Не смешите мою шляпу.

Про шляпу он сказал напрасно. До сих пор она ненавязчиво золотилась где-то внизу и сбоку, на границе слепого пятна, а теперь Виктор чисто рефлекторно посмотрел туда, на соломенный диск в пухлых Трачуковых пальцах. Которые, оказывается, уже смяли, размочалили, расплели его по краю, и сломанные соломинки торчали в разные стороны, как арматура после взрыва. Ну ну. Осталось лишь чуть-чуть дожать.

— Тем не менее, вам же будет лучше поступить так, как я предлагаю. При таком варианте вы, во-первых, сохраняете ваш бизнес со всей международной структурой, во-вторых, даете потребителям прочувствовать вашу реальную нишу на рынке, в-третьих, помогаете предотвратить новый кризис. А насчет убытков и упущенной выгоды, так у вас накоплено достаточно подкожного жира, чтобы себе это позволить.

— Сдается, мил человек, вы предлагали чегой-то там компенсировать.

Вот и повелся. Вот и замечательно. Все они поведутся, рано или поздно, с большей или меньшей степенью сопротивления, которая проистекает не из реальной твердости и силы, а главным образом от болезненных амбиций, жажды самодостаточности, иррационального внутреннего протеста. Нежелания уступить человеку, который заведомо сильнее и тверже: это очевидно, поскольку только такой человек и может выдвигать подобные требования. На чем с самого начала и строился расчет. Да, все они соберут — уже собирают — максимум информации о тебе и твоих последних движениях, однако то, что им удастся выяснить, способно лишь дезориентировать, углубить противоречие между их слабостью и свободой. Слабость, как всегда, победит. Они уберутся с дороги, расползутся в стороны, расчистят тебе поле деятельности. И тогда…

— А мои-то уже вовсю фуршетят, — задумчиво произнес Трачук. — Хотя какое там, без меня ж не начнут, мучаются, бедные. И водка греется… Идемте, что ли, Виктор Алексеевич.

— Спасибо, Тимофей Ильич, не могу. Дела.

Дела у него действительно были. А вот Оли, которая должна сопровождать шефа на протокольный обед у посла (упаковавшись перед тем в прокатное вечернее платье и подновив прическу-макияж, да и тебе самому надо заехать домой за смокингом), — этой Оли, до первого числа еще твоей секретарши с полным комплексом обязанностей, по-прежнему нигде не было, и не возникало сомнений, что прорваться на ее мобилку не легче, нежели дозвониться в понедельник с утра в приемную какого-нибудь Виктора Винниченко. А между прочим, это мысль. Набрав пару раз для очистки совести саму Олю и послушав короткие гудки, Виктор усмехнулся и отстучал свой собственный номер второго мобильного. Временно недоступен. Вуаля.

Оставалась надежда, что она в машине. Шагая прочь по дорожкам парка, Виктор пытался разбудить в себе праведный гнев: безответственная лентяйка, озабоченная курица, никакого выходного пособия, никаких рекомендаций, пускай сидит всю жизнь в домохозяйках, и т. д. и т. п. — но гнев спал безмятежным сном и не желал пробуждаться. Возможно, потому что так удачно сложилось с Трачуком. Потому что последнее время все складывается на удивление удачно. Потому что здесь, в отличие от северного региона, ярко и тепло светит солнце, и молодые листочки на деревьях — поднабившего оскомину, но все равно хорошего, правильного цвета…

И еще — потому что ты ее понимаешь. Ты сам знаешь, как это: поймать чувство свободы, которая не бывает потенциальной или дозированной, по чуть-чуть, с первого числа. Если оно приходит, это чувство, то все и сразу, обвально, лавиной вкуса, цвета, запаха — вдесятеро ярче тех, что имелись в прежней жизни. Нет у тебя больше никакой секретарши, и будь добр, отпусти ее спокойно, весело и прямо сейчас. А протокольный обед… да черт с ним, с протоколом. Поухаживаешь, на худой конец, за женой посла.

На лужайке под толстым, еще покрытым сухими прошлогодними листьями дубом расположилась студенческая компания. Парни, девушки, гитара. Немного красного винца на донышках бутылок, упаковки от съеденных в первые же минуты чипсов и бутербродов.

— …какая стипендия, блин! А ты бы ему сказал…

— Я хотел, только ж они все так орали…

— Все равно молоток, Женька!

Виктор остановился.

И пробило, прорвалось, будто лопнула, натянувшись до предела, тонкая и странно прочная пленка, заработал тщательно отлаженный механизм твоей памяти, профессиональной, безотказной, внушающей окружающим весь спектр чувств от восхищения до страха. Почему только теперь? — да ладно, неважно, главное, что все-таки получилось, проклюнулось, вспомнилось…

Женька.

(за скобками)

— А Женьке мы не скажем, — шепнула Ксюха.

— Почему? Он что, запрещает тебе смотреть новости?

— Никто мне ничего не запрещает. Я свободный человек, понял? Просто чтоб не переживал, он такой.

И она засмеялась, звонко, с переливами, как будто очень удачно пошутила. До десятичасового выпуска на шестом оставалось четыре минуты. Вызывать лифт — или лучше пешком? Пропустить было бы обидно. Никакой другой канал, конечно, не покажет. Разумеется, ребята запишут на видео, Гия точно, и близнецы порывались, но в записи это будет уже не то. Хорошо, что Ксюха близко живет.

— Какой у тебя этаж.

— Тринадцатый… вот.

Дверцы лифта разъехались, из кабинки выкатился бульдог с толстой старушкой на поводке. Оба просканировали Виктора пронизывающими взглядами и бросили по короткому, неодобрительному на Ксюху. Эти точно расскажут и соседям, и ее родителям, и Женьке. Ну и пусть. Вскакивая в лифт, Виктор наклонился и громко чмокнул Ксюху в нос.

— Ну тебя!..

— Сорри, не попал.

— Мы идем новости смотреть. Не забыл?

Не забыл. Две с половиной минуты. Лифт был новенький, с зеркалом во всю стену кабинки, куда уткнулась Ксюха, придирчиво рассматривая кончик своего курносого носа. Полз этот лифт как черепаха. Еще и остановился на седьмом, впуская бородатого типа с газетой. Полторы.

Створки распахнулись, Виктор вылетел на лестничную площадку и затормозил перед запертой дверью на этаж. Ксюха полезла в сумочку за ключами. Не могла в лифте достать?!

— В начале выпуска вряд ли дадут, — успокоила она, вгоняя ключ в скважину. — Черт, опять заедает. Витя, проверни.

Он сражался с замком добрых секунд двадцать, потом они еще шли по длинному коридору, выстеленному ковровым покрытием, и топтались перед дверью, пока Ксюха жала на кнопку звонка, выясняя зачем-то, есть ли кто дома, потом она расшнуровывала ботинки, сидя на маленькой резной скамеечке, и не полезешь же в чужую квартиру раньше хозяйки, и черт его знает, где у них пульт от телевизора…

Новости, конечно, уже шли. Уже три минуты. Уже международный блок.

— Давай смотреть, — сказала Ксюха, устроившись позади него на валике кресла. — Наверняка еще не было.

В мире пылали боевые действия и взрывались теракты, затоплялись курорты и падали самолеты, мир горел, дымился, лежал в обломках, щерился арматурой, его населяли развороченные или уложенные штабелями трупы, которым было, разумеется, не до свободы. А может, все-таки в начале выпуска?.. Да нет, Ксюха права, вряд ли.

— И снова к событиям в стране. Сегодня в столицу съехались представители маргинального молодежного движения «Наша свобода». Несмотря на опоздание лидера столичной группировки, приезжие организованно прошли колонной от здания университета до главной площади. Опознавательным знаком членов движения является…

— Танька наболтала, что ты опоздал, — бросила Ксюха. — Вот дура.

Виктор хотел на нее шикнуть и вдруг обнаружил, что сюжет кончился. Собственно, это был и не сюжет, а так, коротенькое видео с голосом ведущей за кадром. На мгновение мелькнула говорящая голова Виктора крупным планом, без звука, а ведь у него брали интервью минут пятнадцать, и он старался быть лаконичным, убедительным, чтобы каждая фраза, даже взятая отдельно, могла дать представление о том, что оно такое — наша свобода…

Маргинальное движение. Опоздавший лидер — без фамилии, без имени. Ну и плюс веселенькое об опознавательных знаках.

Где-то открылась выставка народных промыслов. Приехал на гастроли кукольный театр. В зоопарке родились тигрята. Встретимся завтра в семь тридцать на шестом. Всё.

— И они называют себя оппозиционным каналом, — бросила Ксюха.

Не глядя на нее, Виктор пожал плечами. Оппозиционный, провластный — какая разница. Да, приятно было бы считать, будто их замалчивают, потому что боятся, но это же неправда. А правда заключается в том, что они попросту никому не интересны, маргинальная молодежная тусовка в салатовых ленточках, ничуть не значительнее каких-нибудь футбольных или музыкальных фанатов. Ну приехали, ну прошлись колонной до площади… а потом разъехались по домам. И вся свобода.

Пора идти. На плечи давила сонная тяжесть, не хотелось вставать. Но пора.

— А ведь было здорово, — негромко, медленно заговорила Ксюха. — Такая огромная масса народу… Когда все собрались возле универа, я просто глазам не поверила, хотя и регистрировала же накануне… ленточки резала напополам… Витя, а кто их придумал? Нашу символику, наш цвет?

— Краснова.

— А-а… ну неважно. И все так смотрели друг на друга, и улыбались, и здоровались за плечо, и болтали запросто, как друзья — незнакомые совсем ребята, с разных концов страны! Не помню, кто дал команду выступать, тебя же тогда еще не было, как бы не Женька… нет, вру, кажется, Олег. И все пошли так весело и слаженно, будто двадцать раз репетировали, а ведь большинство вообще города не знают! Я боялась, Вить.

— Чего ты боялась?

— Ну… Что где-нибудь на перекрестке строй собьется, кто-то затеет ссору, давка возникнет — и тогда все. Больше никто и никогда нам не поверит. А потом огляделась вокруг и поняла: не может такого случиться. Даже если вдруг провокация. Или, скажем, ливень проливной. Нет. Потому что свободные люди. Это глупости про ленточки — мол, опознавательный знак. По глазам было видно. Свободные люди смотрят по-другому.

— Как?

Он наконец-то обернулся — и увидел.

Ксюха смотрела прямо, в упор, и в ее глазах были доверие и восторг, непостижимые, безграничные, как небо. Если бы что-то другое — сочувствие, жалость, всепонимание — он, конечно, встал бы и ушел.

— Ты лучший, Витька, — сказала она.

И улыбнулась.

(за скобками)

ГЛАВА III

— Какой курс?

— Первый.

Маловато. Ну да ладно: каникулы скоро, на сессию ты его отпустишь, испытательный срок оформишь как практику, а там перейдет на заочное. Виктор усмехнулся. Самое непыльное и благодарное занятие — подводить теоретическую платформу под любую несообразицу. Уже неотменимую. Решенную.

— Живешь в общежитии?

— Нет, почему. Я местный.

— С родителями?

— С мамой.

Просвечивают насквозь предательски вспыхнувшие уши — надо же было ляпнуть, мог бы выразиться по-взрослому, «с матерью», — а так ничего, держится. Не настолько дерзко и вызывающе, как ты ожидал, но и без откровенной робости или натужных стараний произвести впечатление. Скорее всего, ему просто пофиг и по-приколу, если ты правильно помнишь сленг этого возраста. Хотя где там, сленг ведь соотносится не с возрастом, а с поколением. Теперь наверняка в ходу какой-нибудь другой, новый.

— Сам решил поступать на экономический?

— Да. Мне интересно.

Еще бы, Виктор заметил. Там, на конференции, бросалось в глаза, и не только тебе одному. Кстати, ты можешь запросто убедить себя, что пригласил мальчишку на собеседование потому лишь, что своим алмазным взором разглядел в нем будущего гения от макроэкономики. И окружающих заодно; а пока по офису, распространяясь концентрическими кругами от отдела кадров, шуршала тихая истерика. Ну-ну. То ли еще будет, когда ты надиктуешь приказ.

— А родители кем работают?

Сглотнул. Вскинул голову:

— Мать экономист. Директор по маркетингу в глянцевом журнале. Но если вы думаете, что я…

— А отец?

— Он с нами не живет.

— Давно?

— Я должен отвечать на все ваши вопросы?

— Ну, если ты действительно хочешь у меня работать…

Парнишка чуть заметно скривил губы: ну конечно, в реальную возможность работать у Виктора Винниченко он не верил ни на мгновение. И вообще все собеседование пытался сообразить, чего ради, собственно, организован данный перфоманс. Наверное, уже прикидывал его вольный пересказ в студенческой компании, с паузами под восторженные междометия неизвестного тебе сленга.

В своей компании он, разумеется, прослывет гением моментально. Гением и невероятным счастливчиком. Пожалуй, быстро уверится в этом и сам, что редко идет кому-либо на пользу.

Все равно. Решено. Неотменимо.

— Отец компьютерщик. Программист.

Ответил резко, дерзко, закрывая тему. Да ладно. Как будто ты не можешь узнать сам. До сих пор как-то не возникало ни желания, ни особой необходимости… В общем, да. Не помешает дать Валевскому запрос, на всякий случай.

— Понятно, — Виктор взглянул на часы. — До скольки у тебя занятия?

— Мы уже не учимся. У нас практикумы перед сессией.

— Как это?

— Вы же видели. Гоняют строем на разные тусовки вроде вчерашнего Лугового. Сегодня опять, но я не поеду. Ну его.

— То есть у вас с этим не строго?

— А что?

Впервые за все время парень насторожился, подобрался и заглянул Виктору в глаза, чуть исподлобья, пытливо. С неозвученным вопросом: вы серьезно?

Давненько на тебя так не смотрели. Всем, кто тебя окружает, кому хоть раз пришлось пересечься с тобой по одной из множества разветвленных линий твоих путей и коммуникаций, известно: ты серьезен всегда. Эта серьезность не исключает иронии, сарказма, мистификаций, когда к тому располагает жизнь. Но ты серьезен в том понимании, что никогда не позволяешь себе ничего непродуманного, случайного, лишенного смысла. Мир вокруг тебя выстроен так, как должно, как считаешь должным ты. И если ты решил вписать в него новый элемент, кирпичик, пиксель — значит, при всей внешней несообразности, это необходимо.

Долго объяснять, почему. Долго, не нужно и некому. Это не обсуждается.

Мальчишка по ту сторону овального стола ждал. Чем кончится. Не выдержал, совершенно по-детски шмыгнул носом и наконец-то покраснел весь, будто расплылись малиновые волны от парусов оттопыренных ушей. Слишком коротко он стрижется; впрочем, в его возрасте рано думать о седине.

— Четыреста, — сказал Виктор. — Занятость полдня. График будем согласовывать. Начинаем с понедельника. Нормально?

Женька часто захлопал ресницами.

* * *

«Дорогой Виктор, нет успеха до вас дозвониться. Имею важный разговор про невозможность дальшего оттягивания сезона лова. Предлагаю выходить на связь. Олаф Свенсен».

«Твоя секретарша, по-моему, рехнулась, не берет трубку вообще. Или ты ее наконец-то уволил? Нам надо поговорить. Опять пришел счет из санатория, и это уже слишком. Она все-таки не моя дочь! Срочно позвони. Инна».

«Объект зафиксирован. Живет под чужим именем, владеет недвижимостью в северном регионе, работает по удаленному фрилансу. Конкретика при встрече. Прошу назначить время. Валевский».

«Уважаемый господин Винниченко, имею честь пригласить Вас на эксклюзивную презентацию нашего нового проекта „Вспышка звезды“, некоторым образом затрагивающего сферу Ваших интересов. С надеждой на плодотворное общение и сотрудничество, Макс Зильбер, ВАО Концерн „Термоядер“».

«Виктор Алексеевич, почему не отвечаете на звонки? Мой номер в черном списке, да? Если так, извините. Но у меня родилась потрясающая идея!!! Если вам интересно, вы знаете, где меня найти. С уважением, Александр Гутников».

«Я готов. Химик».

«Привет! Слышала, ты взял в секретари молоденького мальчика. Я правильно поняла? Ну-ну. Целую. Лика».

А у этой откуда адрес? И такие сведения, если уж на то пошло?

Виктор сгреб распечатки неопрятной кипой, сдвинул на край стола. Н-да, Оля их хотя бы предварительно сортировала. Ладно. Как-нибудь переживешь до понедельника.

Из всей почты по-настоящему беспокоило приглашение от «Термоядера». Слишком серьезная и абсолютно закрытая структура, они всегда неохотно шли на контакт с кем бы то ни было. Ты и сам до последнего старался не пересекаться с ними, оставаться вне поля их зрения так долго, как это было возможно. «Некоторым образом затрагивающего сферу Ваших интересов». Выходит, всё. Данная сфера привлекла их внимание, они ее прощупали и сделали для себя выводы. Очень хотелось бы знать, какие.

На презентации и узнаешь, более или менее. Других вариантов все равно нет: Валевскому термоядеры не по зубам, он вообще мальчишка против их службы безопасности, которая сделала бы честь любой сверхдержаве. Да и ты, как бы ни хотелось сохранить уверенность и кураж, чувствуешь себя не в своей тарелке даже против этого рафинированного Макса Зильбера, отнюдь не первого лица в их темной и опасной конторе. Здесь, наедине, лучше себе в этом признаться. Чем жестче и честнее ты будешь сейчас, тем убедительнее должно получиться в решающий момент. Назрело — значит, назрело. Поговорим.

Поехали дальше. Поморщившись, Виктор набрал мобильный жены.

Инна отозвалась мгновенно, словно держала палец на клавише «ответить»:

— Да.

— Здравствуй.

— Я не буду платить. Там совершенно нереальные суммы. Есть хорошие клиники на порядок дешевле, и я не понимаю, почему…

Вздохнул:

— Инка, это в последний раз. Обещаю. Как там Сережка?

— На Сережку тебе плевать. Я сказала, нет. С меня хватит. Ты сумасшедший, Витька, и не вижу ни одной причины, чтобы это терпеть.

— У тебя сорок процентов.

— Помню. Я была дура, когда позволила втянуть себя в твой прожект. Но если мы в доле, это еще не значит, что я должна оплачивать все твои счета и содержать…

— Инна!

— Только не дави на слезу, хорошо? Про смертельно больного ребенка и мою совесть я уже слышала. Живи по средствам. Если не хочешь, чтобы я дала по этому поводу интервью на третьем. Всё.

Отключилась; Виктор повертел в пальцах мобилку и бросил на стол, поверх груды распечаток. Вечером придется снова звонить, и выслушивать, и молчать, и утираться, и держать себя в руках, и уговаривать, задабривать, обещать… мерзость. Разумеется, она заплатит за Алю, равно как и по прочим счетам, вряд ли оно будет стоить тебе больше еще одного звонка. Твоя зависимость от нее — не более чем фантом, фикция, очевидная для обоих, а подобные демарши с Инкиной стороны — всего лишь ритуальные движения, лишенные опасности и смысла. Именно поэтому проект инвестирует она, повязанная и несколькими удачными пунктами брачного контракта, и целой сетью сложных близкородственных взаимообязательств, — а не кто-либо другой, представлявший бы реальную угрозу твоей свободе. Редкий случай уникального предложения, которое трудно адекватно заменить, а потому и удержать в рамках. Приходится терпеть.

А ведь вы были с ней счастливы. Года три после смерти Оксаны уж точно. Вот и попробуй теперь припомнить настолько, чтобы поверить. Даже рождение вашего общего сына — абстракция за стерильными дверями дорогой клиники. Потом дорогие ясли, дорогой детсад, теперь вот закрытая дорогая гимназия. Тебе не то чтобы на него плевать — ты просто совершенно его не знаешь и не помнишь. Из прошлой семейной жизни вспоминается только сплошная скука и пошлость: вечер, попсовый шансончик по радио, кошачий бок, зеленый диван. Не исключено, что она до сих пор его не выкинула: Инка всегда была сентиментальна и, прямо скажем, прижимиста. И Алю она с самого начала не могла терпеть. Стерва. Как всегда, рассчитала и момент, и точку приложения для наиболее острого болевого эффекта. Однако же отслеживает зачем-то, для чего-то смотрит все твои дурацкие эфиры…

— Виктор Алексеевич, — возникла на селекторе секретарша из приемной, — к вам посетитель. Александр Гутников.

— Я его не жду.

— Я ему сказала. Но он все равно прорывается.

Она еще договаривала, а Гутников уже прорвался. Взъерошенные, липкие на висках волосы, галстук набок — как если бы и в самом деле грудью шел на прорыв, сражаясь с охраной на всех входах; кстати, не мешало бы выяснить, какого черта его пропустили. Тяжело дыша, навалился щуплой массой на стол:

— Я все знаю.

— Саша, — мягко сказал Виктор, — мы с вами не договаривались о встрече. Я сейчас уезжаю. Приходите в понедельник к восьми пятнадцати.

— Не держите меня за идиота!!!

А не послать ли его подальше и навсегда, подумал Виктор. Списать как отработанный и морально устаревший элемент, нелепый в реалиях твоей обновленной жизни. Этап чистых идей и мгновенных озарений давно пройден, сейчас важно отслеживать запущенный процесс, держать руку на пульсе, поймать решающий момент и отреагировать мгновенно и точно — и очень некстати, если внимание отвлекают такие вот малоадекватные личности. Просто послать, не вдаваясь в подробности. Прямо сейчас.

Гутников сел. Без приглашения, резко отодвинув кресло на метр от стола, и обычная его дерзость казалась на порядок более жалкой, чем всегда. Он вроде бы писал о какой-то новой идее. Мало ли.

— У меня шесть минут. Рассказывайте.

Креативщик сглотнул. Потом сглотнул еще раз. Даже не пауза — обычный нервный затык, торможение по всем каналам. Н-да, шесть минут — это ты напрасно.

— Виктор Алексеевич, — наконец забормотал он, — зачем вы взяли этого студента? Вы не знаете, что такое это новое поколение, родившееся в двадцатые. Они же тупые прагматики, целиком, до мозга костей! Все их чаяния направлены только на банальную сиюминутную выгоду — потому что масса комплексов, голодное детство, полная девальвация всех иных ценностей! Тип, совершенно несовместимый с творчеством, мыслью, продуцированием идей!! Именно такие погубят страну, погубят мир. А начнут, — его голос истерически взлетел, — начнут с вас!!!

А, ну все понятно. Виктор вздохнул; как ни странно, с некоторым облегчением. Всего лишь топим потенциальных конкурентов. С переменным успехом.

— Саша, я плачу вам не за обсуждение моей кадровой политики. Изложите вашу идею. И вкратце, осталось совсем мало времени.

— Это не идея, — проговорил Гутников негромко и глухо. — Это предостережение.

— То есть вы уже высказались.

— Нет!

— Всего хорошего.

Виктор поднялся из-за стола, слишком нарочито, тьфу, посмотрев на часы. Но откуда, черт возьми, всем обо всем известно?! Раньше, чем он вообще начал у тебя работать. Разумеется, никто не брал с мальчика подписки о неразглашении, но чтобы информация распространялась так стремительно и гулко, словно звук по воде, достигнув, правда явно в искаженном варианте, даже почти асоциального Гутникова… нет, неправильно. Странно, с трудом объяснимо, да и нет времени искать пояснений.

— Вы собираетесь вечером на Министерские дачи?

Прозвучало так неожиданно, что Виктор застопорился в неудобной точке между столом и креслом. Гутников тоже встал; на его лицо, прямо на глаза, падала влажная прядь, и он не убирал ее. Да нет, что за наваждение: о том, что ты по пятничным вечерам, как и весь политический бомонд, наезжаешь в Министерки, знает каждый, кто связан с тобой хоть какими-то отношениями или просто читает светские порталы. Ничего сверхсекретного и сверхъестественного. Но причем тут…

— Не ездите, — жестко бросил гений.

Откинул волосы, развернулся и зашагал прочь оскорбленно и гордо.

* * *

Посреди ледового поля, расписанного белыми усами коньковых следов, крутила пируэты Анциферова, узкая и гибкая в облитом костюме цвета стали. Похоже, когда-то она занималась фигурным катанием. Остальные приглашенные, большинство из которых Виктор не знал, явно чувствовали себя на коньках менее уверенно и кучковались поближе к краям катка, придерживаясь за фуршетные столы, а кое-кто обреченно сидел на скамейках у кромки. Надо льдом реяли гроздья воздушных шаров, сгруппированных в эмблему «Термоядера», добрую и детскую, скалящуюся десятком желтых смайликов.

— Вам помочь? — ослепительно улыбнулась официанточка на коньках.

— Спасибо, я сам.

Затянул шнуровку, встал со скамьи и попробовал коньком тающую по периметру кромку льда. Лед у термоядеров был так себе, не в пример хуже, чем на твоем собственном катке. Единственное, что тебе никогда не приходило в голову проводить там какие-либо презентации, съезды или брифинги. Недостаток креатива, позор Сашке Гутникову.

Заскользил вдоль столов широким конькобежным шагом, отмечая глазами и приветственным жестом одинокие знакомые лица. Все крупные акционеры «Ворлд Ойла», да. Директора нескольких мировых энергетических концернов. Группа одинаковых и мелких, как горошины, азиатов, наверняка какие-нибудь альтернативщики из области высоких технологий. Вообще многовато иностранцев, да еще и первых лиц, для презентации в таком, по меркам «Термоядера», захолустье. Никакой отечественной прессы, да и вообще никакой. Похоже, мероприятие действительно рабочее и статусное.

На катке.

Толстый дядька, абсолютно незнакомый (булавка в его галстуке, прикинул на глаз Виктор, стоила, как гектар земли на Южном берегу) набрал себе полную тарелку, взял бокал красного, неловко оттолкнулся от стола — и полетел навзничь, рассыпая на лед балык, икру и оливки, веером роняя кровавые капли из чудом уцелевшего хрусталя. Подшустрили две девочки на коньках, одна быстренько уничтожила следы разрушения, вторая поднесла другой бокал и точно такой же набор закуски. Но поднимался дядька сам, без посторонней помощи. Сначала встал на карачки, пачкая колени дорогих брюк ледяным крошевом, потом на корточки, затем с трудом оторвал пальцы ото льда и, наконец, выпрямился, балансируя и пошатываясь.

А ведь так, по-видимому, и задумано, усмехнулся Виктор. Насчет конкретного места проведения презентации не предупредили не только тебя. Очередная психологическая примочка с весьма, надо признать, действенным эффектом. Насколько тебе известно — правда, информация, которую удается собрать о «Термоядере», никогда не стопроцентно достоверна и уж точно далеко не полна, — в этой конторе держат огромный штат психологов, психиатров, гипнотизеров, специалистов по НЛП, социальным фобиям и прочим вещам, безмерно далеким от собственно ее ниши на рынке. Которая могла бы стать куда глубже и шире, если бы удалось решить их главную, глобальную проблему.

— Уважаемые господа! Минуточку внимания.

Голос гулко прокатился над повернутыми в одну сторону головами. Черный, чуть-чуть поблескивающий и стремительный, Макс Зильбер молнией пронесся по льду, прокрутил в мгновенном танце Анциферову, походя отодвинув ее на периферию, и в широком развороте занял место под эмблемой.

— Спасибо всем, что вы пришли. Сегодня Всемирное акционерное общество «Концерн „Термоядер“» представляет вашему вниманию новый беспрецедентный проект под условным названием «Вспышка звезды»!

Присутствующие зааплодировали; вышло не особенно дружно, слишком многие боялись отпустить локоть соседа или край стола. Кто-то поскользнулся, другие уселись на лавочки по периметру, выставив нелепо торчащие коленки. Поправляли переводчики в ушах: Макс говорил на своем родном языке, и наушники выдавали еще при входе, вместе с коньками.

— Впрочем, все в мире — чистая условность, — продолжил он. — Думаю, присутствующие это понимают.

Перевод был неточный, на самом деле Зильбер выразился длиннее, тоньше, двусмысленнее. Виктор извлек наушник: лучше поднапрячься и послушать в оригинале. Зашуршала, зашептала, зазвенела внешняя звуковая дорожка, с непривычки почти заглушая голос выступающего. С противоположной стороны ледового поля в Виктора вцепились глаза Ирки Анциферовой, она делала какие-то мимические знаки, абсолютно непонятные, гротескные. Сверху скалились, смутно отражаясь во льду, надутые гелием желтые смайлики. Наплывало чувство наваждения, абсурда. Возьми себя в руки. Сосредоточься. Слушай.

Прислушался. Было интересно.

Ни для кого не секрет, что мировой социум болен, говорил Зильбер. Мир так и не сумел оправиться после кризиса девятнадцатого, и этот процесс чересчур затянулся, чтобы продолжать считать его нормальным периодом ремиссии. Болезнь рискует стать неизлечимой, навсегда отрезав человечеству пути к развитию, прогрессу, процветанию, и тогда впереди останется только медленное сползание вниз, апатия, деградация, а через не такой уж большой в глобальном понимании срок — и смерть, сначала социальная, а затем и биологическая. Если мы не примем своевременные меры.

Пауза для переводчика и ораторского эффекта; в тишине кто-то уронил на лед хрустальный бокал. Тихий жалобный звон — стопроцентно психологическая примочка, Виктор не сомневался. Теперь, по законам жанра, должно прийти спасение, и трудно ошибиться в прогнозе, откуда именно.

А ведь так оно, собственно, и есть. Термоядеры всегда представляли собой реальную силу, самую могучую, самую опасную. Не завязанные ни на ресурсы, ни на нерентабельные сверхтехнологии, ничем не сдерживаемые ни в методах, ни в средствах, они легко установили бы монополию на рынке еще тогда, непосредственно после нефтяного коллапса, — если бы не напоролись на непобедимое: страх.

Мощнейшая социальная фобия, прокатившаяся по миру в результате трех последовательных взрывов на атомных станциях в девятнадцатом-двадцатом, парализовала отрасль на несколько лет, дав возможность прийти в зияющую нишу многочисленным конкурентам-альтернативщикам. А те поделили ее настолько прочно, что сбить этот баланс в свою пользу термоядерам до сих пор не под силу. Да и атомная фобия, перейдя из острой формы в латентную, по сути, никуда не делась, по-прежнему тормозя все попытки прорыва концерна на новые позиции. Как ни тщилась армия психологов «Термоядера» оптимизировать его имидж, все эти смайлики и эмблемы, добрые ролики социальной рекламы или раздача детям новогодних подарков не могли не то что перевесить — хотя бы обнулить ужас тех взрывов, наложившихся фатальным аккордом на мировой кризис. Да, болезнь. Затянувшаяся. Возможно, уже неизлечимая, что где-то и к лучшему.

Но ты отвлекся. А в твоих интересах послушать повнимательнее.

Макс Зильбер предлагал шоковую терапию. Необходимую, разумеется, не только и не столько ВАО «Концерн „Термоядер“», сколько человечеству в целом: именно поэтому он искренне надеялся на понимание и сотрудничество со стороны уважаемых гостей. А представлял он себе это так…

Виктор слушал и постепенно, сначала с легким дискомфортом, а затем со все нарастающим изумлением — узнавал. Нет, совпадением это быть не могло. Только сознательная, тщательно выверенная зеркальная тактика. Основанная на скрупулезно собранной информации. Со ставкой на опережение.

Его локтя коснулись, и Виктор, непроизвольно дернувшись вперед, поскользнулся и едва удержался на ногах.

— Вот так, Витя, — сказала Анциферова.

— Привет, — негромко отозвался он. — Рад тебя видеть, Ир. Ты подумала?

— О чем? — она широко оскалила безупречные зубы. — Под кого мне ложиться: под тебя или под него?

— Вопрос, конечно, интересный.

— Как мужчина ты мне нравишься не в пример больше. Но, боюсь, у тебя маловато шансов, прости.

Что она знает о твоих шансах, дура, подумалось раздраженно, устало. Впрочем, неинтересно. Гораздо важнее, что известно о них Зильберу и тем, кто за ним стоит. Насколько полную и достоверную информацию им удалось собрать. И как далеко они готовы зайти.

— Они тебя раздавят, — мечтательно проговорила Ирина. — Это было очевидно с самого начала. Но ты подал им идею, и теперь от нас, всех остальных, не останется ничего. И от всего мира заодно, если кто-нибудь недовольный рванет еще парочку станций.

— Вот именно, — сказал Виктор. — Решай, может быть, все-таки стоит поддержать меня.

— Тебя? — она сухо рассмеялась. — Вить, но ты же слабак. Ты даже живешь на деньги жены, все знают. За тобой ничего нет, кроме твоей свободы.

— Ирка, заткнись, а? — попросил он.

Анциферова пожала плечами и заткнулась.

А Макс Зильбер между тем вышел на финал своей речи, громогласной, ритуальной, по сути бессмысленной. Разумеется, такое циничное, откровенно грабительское предложение никто из присутствующих не примет добровольно и сразу. Чтобы оно перешло в разряд таких, от которых невозможно отказаться, с каждым последует отдельный разговор, негромкий и конфиденциальный, примерно такого же содержания, как проводил и ты — надо признать, с куда более мелкими сошками. Увеличительное зеркало. Демонстрация осведомленности и превосходства, устроенная для тебя лично. Можешь гордиться.

— …не случайно назван «Вспышкой звезды». Эта вспышка, возможно, кого-то ослепит, но большинству она поможет прозреть. А теперь я предлагаю выпить за успех нашего общего дела!

Юная фигуристка поднесла Зильберу поднос с узким пурпурным бокалом, и Макс поднял его над головой, прокрутившись в виртуозном пируэте. Присутствующие зашевелились, заговорили, зазвенели. Виктор выпил с Анциферовой, ритуально соприкоснувшись звездчатыми стенками бокалов.

— Официальная часть нашей встречи окончена. Расслабляемся, общаемся, танцуем!

Ирина поставила бокал на столик и завлекательно улыбнулась:

— Пойдем?

Они были единственной танцующей парой из числа гостей; кроме них, на льду кружились лишь фигуристы из обслуги презентации, а сам хозяин, кратко показав класс с профессиональной партнершей, поскользил в гущу приглашенных. Рано или поздно он заговорит и с тобой. И тогда ты, будем надеяться, поймешь больше, чем успел понять до сих пор.

Анциферова каталась легко и точно, стремительно и властно, она все время порывалась вести — и Виктор позволял ей, поддавался, подстраивался под ее четкий шаг. Сильная женщина, тьфу. Таким, как она, для осознания своей силы совсем необязательно побеждать, достаточно, чтобы проиграл тот, кому ей при другом раскладе пришлось бы уступить. Неважно, что и она сама в безнадежном проигрыше. И поворот, и поддержка за талию; под скользким костюмом словно и нет никакой кожи. Сейчас разжать бы руки, чтобы грохнулась на лед. Впрочем, Анциферова твердо стоит на коньках и грохнется вряд ли.

Но кое в чем она ошибается. Ты еще не проиграл. Это вообще не входит в твои планы.

…Презентация катилась к концу. Фигурные официанточки убрали со столов остатки фуршета. Подали кофе; горячий аромат контрастно подчеркнул зябкость льда, и гости, ряды которых успели к тому времени поредеть едва ли не вполовину, потянулись к столам, аккуратно скользя или неловко передвигаясь на коньках по резиновой кромке. Виктор взял в руки тонкую фарфоровую чашку, она чуть заметно курилась и казалась живой, как птенец. Однако.

Макс Зильбер так и не подошел к тебе. Более того — вежливо улыбнулся и укатил на другой конец катка, когда ты совсем было решился, вопреки и негласным правилам, и здравому смыслу, подойти к нему сам.

Как если бы уже высказал все, что считал нужным.

* * *

Мировой океан не принадлежит никому. Огрызки акваторий и патрульные катера в нейтральных водах — смешная условность, планктонная возня на необозримом и всеобъемлющем океанском теле. Судоходство и курорты, рыбная ловля и волновые электростанции — все это одинаково мелко и несерьезно в сравнении с его неизмеримой мощью, масштабом, размахом. Океан правит планетой, устанавливая на ней климат, руководя на пару с космосом сезонами и катаклизмами. Океану подчинено все. Именно поэтому он и вечен. И свободен.

Просто вода. Аш-два-о. Еще немного соли, но она, если верить Химику, спокойно и мирно выпадает в осадок.

— Принеси воды.

Григорий вошел почти тут же, бесшумный, с высоким стаканом посреди подноса. Молча поставил на круглый столик у камина. Камин горел, он уже горел, когда Виктор вошел, несмотря на то, что он никого не предупреждал о внезапном приезде. И сам принял решение спонтанно и вдруг, не доехав всего пару километров до Министерских дач.

Дело, разумеется, было не в Гутникове с его неадекватными пророчествами, о них Виктор вспомнил уже позже, на обратном пути. Просто ежепятничные загулы политического бомонда в Министерках давно стали чем-то обязательным, ритуальным, жестко вписанным в правила общей игры. Которые ты пока не готов в открытую нарушать, но уже можешь позволить себе игнорировать. Как игнорирует океан рейсовые суда, ползущие по его спине. Абсолютно безотносительно к ним, по своим собственным мотивам и причинам устраивая шторма или штили.

Твой домашний кабинет, где ты не работал давным-давно, а жаль. Тихий вечер наедине с бесконечным файлом на мониторе. Ты должен был рано или поздно за это взяться. Сам, без помощников и посредников, проштудировать все от начала и до конца — в поисках малейшего изъяна, противоречия, нестыковки. От той самой точки отсчета, идеи безумного Гутникова, которая еще тогда отдавала какой-то алхимщиной, вроде превращения свинца в золота, а воды в вино.

В деньги. Во власть. В свободу.

Начинать придется прямо сейчас. Термоядеры не оставили тебе выбора. Когда противник играет на опережение, остается только быть сильнее, точнее, убедительнее. Быстрее уже не получится, но и опоздать ты не имеешь права, а значит, тот единственно правильный момент, отследить который поручено Пийлсу, упущен до того, как успел наступить. Тебя вынудили действовать не вовремя, и это твое первое серьезное поражение, оно делает все неизмеримо труднее — в той части проекта, что завязана на общество и людей.

Но Мировому океану все равно. Для него не существует смешных человеческих сроков. И ты можешь позволить себе это — такое неожиданное, досадное, заставшее врасплох и, в общем-то, опасное, — поскольку именно он, океан, твой главный союзник.

А людей и социум нетрудно и подстегнуть. Георг Пийлс молчит, однако его молчание может означать все что угодно, от потери интереса к проекту, куда он подключен вслепую, простым каналом для перекачивания средств — и до ведения собственной игры. С Пийлсом ты разберешься, но это сейчас наименее актуально. Все взаимозаменяемо, и в данном случае адекватной заменой может послужить… да хотя бы тот же Олаф Свенсен, двухметровый викинг из правления рыбачьей гильдии: он ведь нервничает, чем грех не воспользоваться. Запустить нужную волну можно практически из любой точки. Океан обычно так и поступает.

Внешние факторы, при всей своей кажущейся прихотливой спонтанности, в момент икс совпадут, выстроятся в четкую линию-график внутри намеченной тобою системы координат. Так будет, потому что все вероятности и варианты просчитаны и учтены уже давно. Но ты сам не имеешь права ошибиться ни в чем. Сегодня последний вечер, когда у тебя есть возможность перечитать, перепроверить, отследить возможную ошибку, способную погубить все. Последний раз прокрутить все задуманное теоретически, в мозгу. Уже завтра ты начинаешь действовать.

Химик готов. Готово, в сущности, все. А значит, пора.

Отпил глоток воды. Такая простая формула. Кто бы мог подумать.

И вдруг зазвонил телефон. Причудливый, старинного дизайна аппарат над камином, который давно уже висел тут простым украшением интерьера: кому придет в голову вызванивать известного политика, публичную особу, хронически занятого и безнадежно мобильного человека — по домашнему телефону?

Виктор так удивился, что снял трубку, на полсекунды опередив мгновенное появление Григория.

— Да?

— Витька?!!

Махнул рукой, отпуская помощника. Впрочем, его тут уже и не было.

— Да, Инн. Что-нибудь случилось?

— Ты живой?!.. Господи, ты живой.

Она была явно не в себе, и этим стоило воспользоваться сразу, без паузы на выяснение обстоятельств:

— Ты перевела деньги в санаторий?

— Что? А, да. То есть нет, но завтра с утра переведу. Так ты там не был?!

— Где?

Самое главное она пообещала, и куда легче, нежели он рассчитывал, теперь можно было и поддержать странный, неправильный разговор. Инка. Оказывается, у нее до сих пор где-то записан этот номер. А может, и помнит наизусть, с нее станется.

— Ты ничего не знаешь?

Виктор глянул на мобилку, сиротливо лежавшую возле компьютера. Обо всех форс-мажорах ты всегда узнаешь по ней, по внутреннему номеру, известному только секретарю и ближайшему кругу, все остальные звонят на второй, секретарский мобильный. Поправка: у тебя до понедельника нет секретаря.

— Рассказывай.

Но Инна сначала выразилась резко и сочно, хоть и без определенного адреса. И только потом сказала сухо, будто цитировала сообщение информагентства:

— Взрыв на Министерках. Есть жертвы. Но ты живой, и слава богу.

Она отключилась, не прощаясь, и Виктор впервые за много лет выслушал в трубке с десяток коротких гудков.

(за скобками)

— А теперь кратенько отчитайтесь по бюджету.

Он сглотнул.

— В темпе, Винниченко, в темпе. Вы же не один.

Сволочи.

Перевел дыхание и начал отчет: аренда помещения в ДК, оргтехника, полиграфия, двойной тариф в типографии за срочность, телефонные и транспортные расходы, двести метров салатовой ленты… некоторым категориям иногородних компенсировали проезд…

— Каким таким категориям?

Выпрямился, стараясь смотреть им в глаза. Но глаз было слишком много, и взгляд то затравленно метался, то мазал мимо, в молоко белых стен. Сволочи, сволочи…

— Были ребята из депрессивных регионов, там сейчас кризис невыплат, люди месяцами не получают ни зарплат, ни стипендий. Они иначе вообще не смогли бы приехать.

— То есть если ваши оппоненты скажут, что вы свозили народ за деньги, вам будет нечем крыть.

Промолчал. Крыть ему было и в самом деле нечем и незачем. Как бы ни хотелось.

— Дальше.

— По бюджету у меня все.

— Да? А по-моему, у вас еще двадцать тысяч. Куда они делись?

— Никуда. Остались на счету и переходят на следующий квартал.

— Сэкономил, значит. Хороший мальчик.

Все шестеро, не переглядываясь, дружно захихикали. Виктор вскинул голову еще выше, до предела задирая подбородок. В конце концов, все это временно. И не они используют его в своих неназванных интересах, а наоборот — он сам пользуется их возможностями и средствами для того, чтобы достичь результата. Единственно необходимого и правильного. Свободы. Свободы для всех и каждого, которая прорастет естественно и просто, как ярко-зеленый росток из-под земли, и тогда уже не будет иметь значения, какой гадостью эту землю удобряли.

И если в основание свободы заложена такая вот унизительная зависимость… иначе, наверное, и не бывает. Парадокс, но с ним приходится жить. Терпеть. Первое время. Недолго.

— Плохо, что приходится объяснять вам очевидные вещи, — сказал Дмитрий Александрович. — Плохо, Винниченко.

— Что?

Сморозил, как мальчишка. Прикусил изнутри губу.

— Бюджет должен быть реализован полностью, — поучительно, будто тупому первокласснику, втолковал Повзнер. — Никаких следующих кварталов. Целиком, до копейки.

— В меру ваших талантов, — обронил крайний слева, имени которого Виктор так до сих пор и не знал.

— Хорошо. В следующий раз я постара…

— А вот насчет следующего раза — это еще вопрос.

Виктор не понял, кто именно это сказал. В тот момент он как раз — случайно, на полмгновения — опустил глаза.

Когда он их поднял, обескураженные, мечущиеся, говорил Дмитрий Александрович. Похоже, самая незначительная сошка из них; на переговоры по мелочи обычно приходил он, он же навязчиво названивал для контроля и единственный из всех дал Виктору свой мобильный.

— У нас возникли некоторые сомнения по поводу того, стоит ли развивать проект. Смотрите сами, Винниченко. С бюджетом вы лажанулись. Резонанс в прессе практически нулевой, а могли бы и организовать. По социальной значимости мы заказали соцопрос, но, боюсь, результаты не будут слишком впечатляющими. Массовость… для каких-нибудь юных филателистов было бы в самый раз, но на серьезное общественное движение откровенно не тянет. Охват по регионам, как вы сами только что признали, фиктивный: депреснякам доплачивали, а такой вариант нас категорически не устраивает. Я уже молчу о том, что вы лично своим опозданием чуть не сорвали акцию.

— Я обеспечил руководство на месте. Согласитесь, в таком деле все элементы должны быть взаимозаменяемы. Включая лидера.

Кажется, они посмотрели с интересом. Еще бы — настолько рисковать, настолько подставляться. Вон, Повзнер уже открыл рот, и понятно, что он сейчас предложит. Вроде бы в шутку; хотя это еще вопрос.

Повзнер промолчал. Все промолчали, готовые, кажется, слушать дальше. И Виктор продолжил:

— Освещение в СМИ правда было так себе, я и сам расстроился. Но, поймите, если бы я заказал хоть одну проплаченную статью и эта информация стала известна… нашим оппонентам, то было бы все. Гораздо хуже, чем если бы вдруг узнали про те билеты, кстати, плацкартные по студенческим, а из Коболево вообще общий вагон. Так вот, насчет прессы. Думаю, на данном этапе она не очень-то и нужна. Или вы серьезно считаете, что наша пресса совместима с понятием свободы?

Противно. До чего же противно — говорить об этом им. Все равно что давать щупать нежную белую ткань торговцам с немытыми жирными руками. Ничего, они не поймут. Вернее, поймут, но не так, как оно на самом деле, а так, как надо. Необходимо добиться, чтобы они поняли именно так.

— А кроме того, — развивал Виктор, — существует такое понятие, как «сарафанное радио». Куда более действенное средство массовой информации, чем все официальные вместе взятые. Я бы посоветовал вам дождаться результатов соцопроса. Скорее всего, они вас удивят.

— Вы нам уже советуете? — едко прорезался Повзнер.

— А к нашему следующему информационному поводу, — только не останавливаться, говорить, говорить, — масс-медиа будут уже готовы. Нам не придется организовывать резонанс, он возникнет сам собой. И не только в прессе…

Все-таки сбился, перевел дыхание. И закончил поспешно и дерзко:

— А бюджет можете и урезать. Тысяч на двадцать. Раз уж некуда девать.

Пауза. Шесть пар оценивающих глаз, в которые не посмотришь одновременно в упор. Но надо выдержать. Убедить. А потом… потом все будет хорошо, потому что самое лучшее, что можно сделать с мерзостью и злом — заставить служить добру и свободе.

Ксюха никогда не узнает. И Женька. И Танька Краснова, и Гия, и Олег, и близнецы… никто. Все самое грязное и унизительное он, Виктор, взял на себя. Кто-то должен был. Без этого никак.

— Вас еще учить и учить, Винниченко, — вздохнул Дмитрий Александрович.

— Он научится, — веско бросил крайний слева. — Проект продолжаем. Бюджет поднять вдвое… молчите, Повзнер! Оно того стоит. Вот увидите.

Они согласно заулыбались, не глядя друг на друга.

Виктор улыбнулся тоже.

(за скобками)

ГЛАВА IV

Валевский вошел стремительно и бесшумно, как люди его комплекции ходят лишь в том случае, если учились этому годами. Поморщился, заметив открытую наискось створку окна, из-за которой в гостиную струился холодный воздух раннего утра. Мгновение помедлил и, резко изменив траекторию, подошел к окну и закрыл. Без согласования с тобой, чего вообще-то не следовало бы допускать.

— Садись, — негромко поторопил Виктор.

Начальник службы безопасности сел в кресло напротив.

Посмотрел через комнату с выжидательным молчанием. Виктор кивнул, и доклад начался:

— Взрыв состоялся сегодня в ноль часов ноль четыре минуты. По-видимому, устанавливали механизм на полночь, но часы отстали, — Валевский не сдержал насмешки над чужим непрофессионализмом. — По почерку обычные ньюсмейкеры, психи. Если бы установили в соседнем помещении, курилке, жертв было бы гораздо больше. Но в данс-холле эффектнее.

— Кто погиб? — отрывисто спросил Виктор.

На информпорталах за последние часы называлось десятка два имен, по мере поступления протестов менявшихся с опровержениями и извинениями за недостоверную информацию, и каждый следующий перечень претендовал на достоверность ничуть не больше.

— Ди-джей и две девушки из подтанцовки. Из випов — депутаты Илья Абрамов и Ирина Анциферова. Еще у шестерых ранения разной степени тяжести, остальные отделались легким испугом.

Анциферова. Да.

— Ты можешь утверждать на все сто, что это непрофессиональная работа?

Валевский повел бровями:

— Пока — процентов на восемьдесят. Точнее скажу к вечеру, максимум завтра утром.

— К вечеру. Отработай как версию «Термоядер».

Кивнул без малейшего удивления. Впрочем, там, где учат передвигаться без малейшего звука, от привычки удивляться, наверное, отучают первым делом. Хорошо, что тебе не пришлось проходить подобного обучения.

— И еще, — припомнил Виктор; черт, что с памятью?! — Проверь Гутникова. Он знал.

Валевский снова кивнул без звука и эмоций. Кажется, все.

— Можешь идти.

— Заказ на информацию по вчерашнему объекту уже неактуален?

— Что?

Виктор взглянул недоуменно. Не мог понять, о чем он — секунду, даже две. И когда наконец прорвало, испытал изумление, переходящее в страх. Женька. Снова этот Женька, само присутствие которого где-то в мире воздвигает блокаду в памяти, необъяснимую, недопустимую. Может быть, это от недостатка информации. Слушай.

— Докладывай, — сказал он. И прибавил неизвестно зачем: — Я помню.

Валевский заговорил; никаких записей у него с собой не было, памятью начальник службы безопасности вполне мог померяться с шефом. И выиграть, с досадой подумал Виктор. Стоп. Не позволяй себе. Сосредоточься.

— …Евгений Валентинович. Был заключен в девятнадцатом по делу о салатовом мятеже, — ровный голос Валевского не дрогнул. — Через четыре месяца бежал, почти два года находился на нелегальном положении. Документы на имя Стеблова Олега Валентиновича купил в двадцать первом году. Окончил курсы программирования, с двадцать третьего года работает как удаленный фрилансер, в основном по иностранным заказам, чем в посткризисные времена сохранил и даже укрепил свое материальное положение. После пересмотра дела «Нашей свободы» возвратился в столицу, но заявления на реабилитационные не подавал, к прежнему имени не вернулся. Был дважды женат. Сын от первого брака — Стеблов Евгений Олегович, студент экономического факультета…

— Меня интересует он сам.

Кажется, Валевский усмехнулся одними уголками глаз. Иронично, нет, издевательски. Определенно надо пресекать. Или заменить.

— Олег Стеблов вплоть до начала нынешнего года места жительства не менял. В сколь-нибудь социально значимых кругах не вращался. С первой женой развелся пятнадцать лет назад. Во второй брак вступил пять лет спустя, продолжался он полтора года, с тех пор — только кратковременные связи. Род деятельности все тот же. Никаких экстраординарных контактов. Судим не был.

— Но органы за ним присматривают, — без вопроса сказал Виктор.

— Естественно. Обычный наружный надзор, он вряд ли в курсе.

В курсе, подумал Виктор. Сто процентов — в курсе. А если и не знает точно, то догадывается и переживает все, что положено человеку под колпаком — такое не забывается, оно в любом случае на всю жизнь. Значит, он теперь Олег: понятно и даже, пожалуй, логично.

— Это все?

— Нет, — в голосе начальника службы безопасности скользнула тенью профессиональная гордость. — Два месяца назад объект приобрел недвижимость за границей. Дом в рыбачьем поселке у моря. В северном регионе.

— Где?

Не сдержался. Черт.

— Именно там, — подтвердил Валевский. — На первый взгляд вроде бы все чисто, обычное совпадение. Переехал, живет уединенно, продолжает работать, ежемесячно перечисляет деньги сыну. Через «Бизнес-банк».

Виктор глянул молча, веско. Валевский кивнул:

— Мы прорабатываем. По всем направлениям.

— Прорабатывай.

На последнем слоге сорвался голос, и Виктор махнул рукой, отпуская подчиненного достаточно, кажется, властным жестом. В комнате, огромной, почти нежилой гостиной с двумя кондиционерами и высоченным потолком, было не продохнуть, страстно захотелось открыть окно. Малодушно дождался, пока за Валевским закроется дверь.

А теперь ты должен все обдумать. Принять решение, как с этим жить.

Взрыв на Министерках мог быть случайностью. Так устроены общество и люди: стагнация порождает жгучее желание что-либо изменить, а самые простые и действенные изменения всегда деструктивны. Легче всего — убить президента на глазах толпы или устроить беспорядочную пальбу в школе; правда, мир от этого обычно не меняется. По большому счету всего лишь зловонные пузыри, лопающиеся на поверхности болота. Жалко Ирку, все-таки она была красивая баба и очень здорово танцевала на льду.

Ты мог бы танцевать с ней и там, в данс-холле. Во всяком случае, они могли рассчитывать именно на это. Да нет, несерьезно, особенно если учесть их часовой механизм, выставленный на приблизительную полночь. Не надо никого излишне демонизировать, Анциферовой просто не повезло. Повезло тебе; хотя, возможно, твоя фортуна — тоже дело их рук, отсюда и эффектное предупреждение Гутникова, за версту отдающее дешевой режиссурой.

Но даже оно может оказаться случайностью. В конце концов, Гутникова ты держишь и ценишь за качества иррациональные, за то, что по определению не просчитывается наперед и не поддается анализу. Предположить, будто у него попросту сработала интуиция, так же правомерно, как и заподозрить многоступенчатый заговор. Валевский проверит. Но, так или иначе, это вовсе не ключевой момент. Играет ли Сашка Гутников против тебя на стороне твоих врагов, нет ли — по сути не столь важно.

Совсем другое дело — Женька. То есть теперь уже Олег. Олег Валентинович Стеблов. Черт, надо запомнить хотя бы это.

Его появление в твоей жизни случайностью быть не может. Оно закономерно, как приливы и отливы Мирового океана, как внеочередная смена сезонов и глобальные изменения климата. Как все те необъяснимые на первый взгляд явления, что исподволь подтачивают сейчас представления о мире инертных и выносливых северных жителей, подготавливая почву для коллапса прежней жизни, большого взрыва, волны которого разойдутся по всей Земле, великого передела, посвященного твоей и только твоей свободе.

То, что он оказался сейчас там, ни в коем случае не случайность и гораздо больше, чем закономерность. Это — судьба.

А с судьбой ты всегда более-менее точно находил общий язык.

Поднял со стола мобилку и сам, непривычными движениями кончиков пальцев, набрал еще не занесенный в память номер.

Три гудка вызова. Почти четыре. И заспанный мальчишеский голос:

— Алло?

— Вставай, — сказал Виктор. — Через двадцать минут за тобой заедет машина. Я помню, что с понедельника. Но кое-что изменилось.

* * *

В накопителе было человек шесть. Озабоченных, спешащих, недовольных. И еще один, разглядывающий все вокруг с неуемным восторженным любопытством — Женька. В последний момент оказалось, что у него даже нет загранпаспорта. Но до объявления посадки должны были подвезти, ты распорядился, а не пропустить в накопитель личного секретаря самого Виктора Винниченко аэропортовская администрация, конечно, не рискнула.

В аэропорту мальчик, разумеется, был впервые в жизни. Ничего удивительного: самолетами нынче летают только очень обеспеченные люди, за счет которых и выживают (надо признать, совсем неплохо) коллеги покойной Анциферовой. Между прочим, авиацию они так просто не отдадут, а ведь теперь, после Иркиной смерти, придется начинать переговоры сначала, на что катастрофически нет времени… Ладно. Об этом ты подумаешь позже, если доведется думать вообще.

Мерзковатое слово — накопитель. Низводящее человека в ранг единицы некой субстанции, поддающейся накоплению. Что особенно издевательски звучит в приложении к собравшимся тут несомненным випам и хозяевам жизни — четверых, двух владельцев торговых сетей, одного банкира и кинозвезду, Виктор знал, и остальные явно относились к тому же ряду, — к ним, привыкшим осознавать себя уникальными, незаменимыми, яркими, черт возьми, индивидуальностями… в общем, более чем справедливо. Накопитель.

Справедливо в отношении всех, но не тебя.

— Виктор Алексеевич…

Почувствовал несмелые пальцы на локте, обернулся, глянул вопросительно.

— Можно мне того… отлучиться?

— В туалет? — осведомился Виктор. Пусть привыкает.

— Не-а… Посмотреть на самолеты.

Усмехнулся:

— Давай. Только про телефон не забудь.

Женька потрогал шефскую мобилку на поясе, и она с готовностью отозвалась резким рингтоном. Не сводя глаз с Виктора, парень старательно проговорил весь положенный текст, от «доброе утро» и до «к сожалению, до понедельника Виктор Алексеевич занят». Повесил трубу назад и перевел дыхание:

— Из парламентского секретариата. Правильно?

— Правильно. Беги, самолеты там.

Женька чесанул со всех ног, наискось пересекая помещение накопителя в направлении прозрачной торцовой стены; прочие пассажиры проводили его недоуменными взглядами, а кинозвезда вроде бы даже заинтересованным. Приник к стене жадно, словно к бутылке с холодным пивом в жару, и наверняка расплющил нос о стекло, было бы забавно взглянуть с той стороны.

А ты ведь до сих пор не знаешь точно, зачем взял его с собой. Да что там — зачем вообще втащил в свою жизнь, вернее, завел, как заводил когда-то кота или давно умершую рыжую собачку Долли. Да, парнишка способный, довольно бойко для первого рабочего дня отвечает по телефону, а там, глядишь, втянется и станет действительно неплохим секретарем; если разобраться, для этого не обязательно иметь несколько высших образований. Но один этот факт ничего не объясняет и не мотивирует. Остается голое ощущение: так надо. И когда ты, спрашивается, в последний раз руководствовался в своих поступках ощущениями?

Женька вернулся, вприпрыжку, размахивая мобилкой, как бумерангом перед броском:

— Там паспорт привезли. Ждут на регистрации.

— Зачем ты говоришь об этом мне? Иди и забери.

— Ага.

Снова резвая пробежка на глазах скандализированных випов. Ничего. Смотрите, удивляйтесь, негодуйте. Ты, на первый взгляд такой же, как и они, человек того же круга, тех же сфер, того же накопителя, — можешь себе позволить и такого вот секретаря, и много чего другого. А уже совсем скоро позволишь себе абсолютно все. И надо, чтобы мальчик по имени Женька при этом был. Так будет логично и правильно, раз уж его отец…

Передернул плечами. Его отец — икс, переменная, неизвестный и необъяснимый элемент в стройной и беспроигрышной конструкции, и это по-настоящему напрягает. Впрочем, нет. Стройной и беспроигрышной твоя конструкция была — казалась — до вчерашнего дня. Теперь переменных несколько. Много. Что, разумеется, напрягает в разы сильнее.

Вернулся Женька. Что-то быстро.

— Оформил регистрацию?

— Нет еще, — парень, шумно дыша, протянул мобилку. — Вам тут звонят. Химик.

— Давай. И живо, посадка через пять минут!

Юный секретарь исчез; что ж, нуль-транспортировкой он, по крайней мере, владеет в совершенстве. И память вроде бы неплохая. Значит, Химик. Интересно, какие переменные прибавились еще.

— Я слушаю.

— Вик, — голос у Химика был встревоженный, и Виктор не удивился. — Что у тебя там стряслось? Вчера было первое число, а денег нет. В банке ничего не знают. Я уже хотел звонить Свенсену, но решил сначала все-таки тебе.

— Правильно решил.

— То есть все нормально? — Химик шумно выдохнул в трубку.

— Не все. Но никому не звони. Через два часа я буду у вас.

— То есть?!

Виктор чертыхнулся и прихватил зубами губы, чувствуя, как они разъезжаются в улыбке. Снова оно проклюнулось, лишнее, ненужное — удовлетворение произведенным эффектом, артистическая страстишка, от которой тебе никуда не деться даже в такой ситуации, как сейчас. Значит, деньги не поступили. Не сработало какое-то из ключевых звеньев финансовой цепочки. Кто — Инна, Свенсен, Пийлс? Пожалуйста, три переменных одним комплектом. И начинать разбираться с ними надо в моменте, как только вернется твой, с позволения сказать, секретарь. Впрочем, какой уж есть. Вот он, бежит, лопоухий, счастливый, с улыбкой до ушей. Черт. Полминуты до посадки. Уже никому толком не позвонишь, а в самолете требуют отключать мобильные телефоны.

— Я в аэропорту, — сообщил напоследок Химику. — Встречай. Запиши номер рейса.

* * *

— Почему вы все время о нем спрашиваете? Я же говорил, он давно с нами не живет. Только присылает деньги. Вернее, присылал.

— То есть?

Женька на секунду обернулся от иллюминатора, куда намертво влип лицом с момента взлета. Блеснула широченная улыбка:

— А знаете, что я в первую очередь сделал в пятницу, когда вы взяли меня на работу? Пошел в банк и заблокировал счет. Чтоб знал.

— Кто?

— Он. Он мне никто, и денег его мне не надо. Если до сих пор брал, так просто чтоб не сидеть на шее у матери. Ух ты, там корабль на реке!

— Где?

Не удержался, глянул вниз через Женькино плечо. Самолет набирал высоту, не поднявшись пока выше основной массы облаков, и сквозь тонкие ватные клочки просвечивали разноцветные квадраты земли и серебристая извилистая лента — река. Никакого корабля Виктор не разглядел, а жаль. В самолетах в тебе тоже всегда просыпается то мальчишеское, искреннее, азартное, что сродни настоящей жажде жизни и свободы. Лицом в иллюминатор — и обо всем забыть.

…Равнодушно, даже скучливо, словно о чем-то далеком и неинтересном: «Мамы больше нет. А ты мне никто».

Аля. Раз уж ты летишь туда, надо будет ее навестить. Или не надо? Ей — не нужно точно, разве что тебе самому, и еще большой вопрос, зачем. По крайней мере, перезвонить в администрацию санатория, уточнить, получены ли деньги и вообще… как она там. Впрочем, если бы что-то изменилось, тебе сообщили бы. Нелепые, недостойные эвфемизмы: что там, по большому счету, может измениться…

В иллюминатор. Как раз пробиваем облака.

* * *

Аэропорт здесь был маленький, словно приморское кафе, и Химика они увидели сразу, на секунду раньше, чем он сам их увидел. Секунда прошла, и коротенький стройный человечек бросился через зал навстречу, будто им прицельно выстрелили из арбалета. Еще через мгновение он был рядом, юркий, как молекула, весь в движении, от жгучих глаз до ног, которым не стоялось на месте, и постоянно жестикулирующих рук.

— Однако ты даешь, Вик! Сразу объяснишься или как?

— Или как. Позже.

— Ну-ну, — он метнул указующий взгляд и указательный палец в Женьку. — Твой новый бодигард?

— Секретарь. Женя, соедини меня с Олафом Свенсеном.

— То-то, вижу, хлипковат парень. Значит, без охраны. Небось инкогнито к тому же?

— Старался. Не знаю, как получилось.

— Виктор Алексеевич, а у вас в контактах такого не… а, вот. Сейчас.

Химик засмеялся и свойски потрепал Женьку по затылку. Парню не понравилось, но как отреагировать, не придумал, по уши погруженный в ответственное задание. Что-то долго не соединяет, плохо. Свенсен тебе нужен немедленно, раньше, чем распространится по региону неизбежный слух о твоем прибытии. Если конечно, информация не добралась сюда раньше, чем самолет.

— Ты хотя бы теплые вещи взял? — осведомился Химик. — У нас тут очень своеобразная весна.

— Я в курсе. Женька, ну что там?

Судорожно кивнул, протягивая трубу:

— Вот.

— Молодец. Сбегай забери багаж. Олаф?

В трубке зарокотало на таких низких частотах, что Виктор не сразу начал разбирать слова. Со Свенсеном всегда проходило несколько мгновений, прежде чем удавалось настроиться на его басовую волну; к тому же обычно терпимый акцент заметно усилился, видимо, от возмущения:

— …пробую звонить два сутки, и не имею результата! И денег нет. Позволил предполагать, что вы охладили к наш проект. Сезон лова открыт, и тут вы, как снег в лицо… снег в голову…

— Нам необходимо срочно встретиться, Олаф.

— Конечно, Виктор, нет возражения. Если согласны, после один час, где вам удобно…

— Через двадцать минут я у вас. Вы в офисе, на заводе?

— Суббота, выходной… Я дома.

— Хорошо. До встречи, — Виктор протянул мобилку подкатившему с кофром Женьке. — Теперь Пийлс. Георг Пийлс. Быстро.

— Давай-ка я, — неуемный Химик выхватил трубу из Женькиных рук, он никогда не обращал внимания на какую-то там субординацию или разделение труда. — Быстрее будет, я чувствую. Алло!.. чего?

Недоуменно хлопнул длинными ресницами:

— Данный номер не существует. Нормально?

— Найди его, — глухо скомандовал Виктор. — Прозвони по всем возможным каналам. Жена, любовница, банк, парламент… тьфу, суббота же… Найди!!!

— А кто у нас любовница? — добродушно поинтересовался Химик.

Женька молча переминался с ноги на ногу, не решаясь вернуть себе свои непосредственные обязанности. Ничего. Все логично и правильно: в данной ситуации Химик осведомлен лучше и, соответственно, лучше справится. А парню не помешает с самого начала дать понять, насколько легко он заменим.

Не переставая тыкать в кнопки, Химик резво зашагал к выходу, и Виктор последовал за ним: да, время не ждет, а дозваниваться до Пийлса можно продолжать и в машине. Силуэт автомобиля Химика просматривался за широким, во всю стену, аэропортовским окном, тронутым морозны ми узорами: низкая черная то ли пантера, то ли акула на ослепительно-белом фоне снега. Насколько Виктор знал, ее двигатель работал на эксклюзивном топливе, изобретении самого Химика — исключительно быстроходном, но беспомощном для рынка в силу крайней дороговизны. Процентов семьдесят немалой зарплаты, которую он у тебя получает, уходит на прокорм этой хищницы. Хотя казалось бы.

Машина стояла почти дверь в дверь к выходу из аэропорта, однако Виктор успел почувствовать колкий холод, вдохнуть сухого морозного воздуха. Ничего. Будет вам весна.

— Глухо, — садясь за руль, Химик виновато вернул мобилку. — Ты думаешь, он…

— Не знаю.

Черная акула рванула с места; Женька от неожиданности приложился затылком о спинку сиденья, не очень-то и мягкую, и зашипел сквозь зубы. Виктор один за другим набирал номера: сначала резервные и конфиденциальные самого Пийлса, а затем любые, имеющие к нему хоть какое-то отношение. Отключен. Занят. Вне зоны. А может быть, он тоже пострадал в Министерках? Никто ничего не знал, все последний раз видели его в пятницу утром, если не в четверг. Есть ли у Пийлса женщина, Виктор и сам был не в курсе — а жаль.

Набрал Валевского. Тот, по крайней мере, должен знать все.

— Заедем на базу? — спросил Химик. — Переоденетесь, бросите вещи.

— Нет, сначала к Свенсену.

— Как знаешь.

Женька снова, как в аэропорту и в самолете, влип в окно, расплющив о стекло нос и губы. Мальчик, наверное, за всю жизнь ни разу не выезжал дальше пригородов столицы. Ты и сам каждый раз испытываешь странное чувство, когда попадаешь в другое, совершенно другое место. Ощущение воздуха — как будто сорвали противогаз, открыли барокамеру, широко распахнули створки пуленепробиваемого окна. Пьянящее, как чистый кислород, осознание огромности мира, многообразия его ликов, простора для полета — всего того, чего абсолютное большинство людей лишено уже два десятка лет, достаточно долго, чтобы это чувство атрофировалось, забылось, потеряло даже умозрительную ценность. В конце концов, любой пейзаж доступен по спутниковым телеканалам или в виртуальной реконструкции, чего же еще желать — возможности вылезти из уютного кресла? Человечество в полной мере доказало свою способность к оседлому образу жизни. У тебя тоже неплохо получалось. Вот только в какой-то момент катастрофически перестало хватать воздуха.

Укатанная дорога петляла среди снежных равнин и сосновых лесов, к ней подступали вплотную валуны в низко надвинутых белых шапках, в одном месте под вздрогнувшей машиной треснули обломанные ветки, и Химик встревоженно выругался, выравнивая руль. Вдали мелькнуло море невыразительным серым лоскутком, Виктор не успел обратить на него внимание Женьки, глядевшего в другую сторону. А затем оно словно догнало машину и поскользило следом, периодически скрываясь за деревьями и поворотами, но почти сразу возникая вновь. Отсюда уже недалеко до города. У Свенсена особняк в пригороде, не пропустить бы заезда.

— Будет обидно, если из-за этого борова все сорвется, — проворчал Химик. — Теперь, когда мы…

— Заткнись, — попросил Виктор.

— Заткнулся, заткнулся.

Насколько все-таки узко он мыслит, Химик, безусловно талантливый ученый и более чем практичный человек, — все равно что смотрит на мир сквозь свернутую трубочкой газету. «Будет обидно», тьфу. Нет, обидно не будет. Если Пийлс и в самом деле вышел из игры, используем какой-нибудь резервный канал, только и всего. То, что ты начинаешь прямо сейчас, слишком глобально и масштабно, чтобы сорваться из-за такой мелочи. Единственное, время. Каждый час работает против тебя, каждая проволочка или накладка может оказаться решающей, и тогда…

Действительно, обидно. Нет. Ты не допустишь.

— Сюда? — Химик указал подбородком на дорогу. — Или следующий поворот?

— Сюда.

Узкая дорога свернула к морю и вниз, отчего оно на минуту пропало, зато потом, когда черная пантера взбежала по наклонной дороге на поросшую соснами кручу, открылось все и сразу, безбрежной стальной ширью, и Женька восхищенно присвистнул. Виктор отстранил его локтем, сам по-мальчишечьи влипая в стекло, вглядываясь, проникаясь. Вот оно, море. Бесконечное и всесильное, прекрасное и непобедимое, как свобода. Всего лишь много воды. Аш-два-о.

Посередине между берегом и линией горизонта почти идеально прямой цепочкой покачивались рыбачьи лодки, похожие на косточки от фиников. Идиот он все-таки, этот Свенсен. Ничего, сейчас поговорим.

…Член совета директоров городского рыбзавода и глава региональной гильдии рыбаков Олаф Свенсен встречал их на пороге особняка, и Виктор поразился, насколько они похожи, дом и его хозяин. Оба огромные на грани фола, слегка нескладные и грузные, нарочито выдержанные в стиле суровых северных мореплавателей, который лично тебе не внушает ни капли доверия. В этом доме, где тебе еще не приходилось бывать, наверняка полно мягкой мебели, оргтехники и кондиционеров, никоим образом не вписывающихся в стиль. А что касается владельца…

Двухметровый викинг с квадратной шкиперской бородищей шагнул вперед:

— Прошу проходить. Дорога была хорошей?

— Нормально, — отозвался Виктор, выходя из машины; прошило жгучим холодом, и он пожалел, что не переоделся в аэропорту. Сделал знак Химику: оставайся, мол, в машине, и продолжением того же самого жеста позвал Женьку за собой. Выскочив на снег, парень на глазах скукожился, обхватил руками плечи, и Свенсен поспешно распахнул перед гостями дверь:

— Идите на веранду, конец коридора. Там поговорим.

Веранда в этом северном доме впечатляла: достаточно было взглянуть в загоревшиеся по-новой Женькины глаза. Весь громадный граненый многоугольник, выдающийся из стены, был прозрачным, остекленным чем-то очень толстым, явно и небьющимся, и теплоизоляционным. Но больше всего поражало даже не это, а пол, крытый неструганными янтарными досками, который на добрых полтора метра выступал за линию обрыва, нависая над морем, и небольшие волны (Женьке они, видимо, казались большими) то и дело забрызгивали веерами пены нижнюю часть стекла — с той стороны. Н-да, он живет слишком близко к морю. Опасно близко, это его ошибка, и уже нет времени ее исправить.

Свенсен присоединился к ним минут через пять. На его рыжеволосой ручище балансировал поднос с высоким кофейником и тремя крошечными чашками на блюдцах.

— Сегодня я сам в хозяйстве, — пояснил он. — Прислуга имеет выходной, дети гостят с моей мамой… бабушкой. А жена поехала в поселок, у нее там дела. Даже в выходной, — он рассмеялся. — Женат с деловой женщиной, это катастрофа.

Разлил кофе с ювелирной ловкостью, указал гостям на кресла, и вправду чересчур удобные и мягкие для подчеркнуто северного интерьера. Сел и сам, вытянув ноги через полверанды. Чашечка в его пальцах казалась смехотворно маленькой и хрупкой, словно скорлупка перепелиного яйца.

— Почему нет денег? — спросил неожиданно, будто нанес упреждающий удар в боксе.

— Деньги будут, — сказал Виктор. — Не позже понедельника. А вот лов придется свернуть. Сегодня. Уже.

— Виктор, — заговорил Свенсен медленно, как если бы двигался кругами по рингу, — вы не хотите понимать. Мы партнеры, ваш проект интересен, но не больше. Вы не знаете нашу жизнь, не хотите знать, а наша жизнь там, в море, — он указал бульдозерным жестом за стекло. — Рыба — наша жизнь. В девятнадцатый год я был мальчишка, и я ловил рыбу. Все ловили рыбу и выжили. Мы выживем всегда, потому что знаем как. Когда приходит весна, открывается сезон лова, и по-другому нельзя. Если вы не понимаете, Виктор, у нас не будет общий бизнес.

— Вы тоже не все понимаете, Олаф. Времена меняются. И рано или поздно наступает момент, когда выживает тот, кто сумел вовремя отреагировать на эти изменения. Вот вы вспомнили девятнадцатый год. Почему? Чувствуете, что подходит новый кризис?

— Не совсем так. Немножко другое.

— Расскажите. Я прилетел полчаса назад, и мне нужно знать, что именно здесь происходит, что беспокоит людей. Изменения климата?

Свенсен задумался, отступил, собираясь с мыслями, в синий угол. Женька следил за поединком увлеченно, прыгая взглядом с одного на другого; пускай смотрит, слушает, учится, ему полезно. Мобилка за все время ни разу не пискнула, и это начинало настораживать; черт возьми, ты же сам ее отключил, не уверенный, что новый секретарь справится со звонками сам, не отвлекая твоего внимания. Отвлекаться нельзя. Тем более на подобную ерунду.

— Последнее время много неправильного. Климат, да. Всю зиму не было снега, теперь нет весны, однако все знают, что весна необязательна. Не только. Трудно сказать. Много неправильных мелочей, можно кое-как объяснить каждую, но их слишком много. А значит, надо делать правильные вещи. Выходить весной на лов, даже если весны нет. Вы не хотите понять. Мы так живем.

— А если завтра начнется весна?

Викинг пожал плечами.

— Скажем, Олаф, если это я ее начну?

Женька непроизвольно глянул в окно, хлопнул ресницами. Вот кто уже, не успело пройти нескольких часов, верит тебе безоглядно и сразу, он поверил бы куда более сильному и бессмысленному заявлению, исходи оно из твоих уст. Ты умел это еще двадцать лет назад: убеждать, подчинять, влюблять в себя, вести за собой — таких, как он. Если мальчик разочаруется в тебе, это будет самый разрушительный ценностный обвал в его жизни. Что ж, тебе опять-таки не впервой. Или на этот раз все-таки постараешься, не допустишь?..

Ты отвлекся. А отвлекаться ты сейчас не имеешь права.

— Почему вы хотите свернуть лов, Виктор?

Вот так. Вопрос по делу. Действительно, мужественному северянину как-то несолидно обсуждать пускай вероятную, но необязательную весну.

— В первую очередь из соображений безопасности. Наш проект выходит на завершающую стадию, на которой море становится наиболее непредсказуемым элементом.

Посмотрел в окно. Серо-зеленая волна лизнула стеклянную стену и отхлынула, поджав хвост, как собачонка. А ведь тут бывают по-настоящему сильные шторма. Интересно, сколько баллов оно способно выдержать, это стекло?

— Опасность в море мы имеем всегда. Еще причины?

Какие, к черту, причины, вдруг рассердился Виктор, сам удивляясь своей внезапной вспышке. Да они просто мешают мне, ваши дурацкие рыбаки, потому что в масштабном мультифакторном проекте от любых лишних составляющих надо избавляться превентивно, это куда лучше, чем потом списывать в расход. Разве ты мало им платишь, этим чертовым рыбакам, только за то, чтобы они сидели дома и не портили филигранно точную, стереоскопически объемную, почти готовую картину?!

Последний аргумент не годится. Денег нет. Свенсен тут ни при чем, Инка тоже вряд ли, хотя для очистки совести стоит перезвонить и ей, но самая первостепенная задача в моменте — разобраться с исчезновением Пийлса. Сразу же, как только удастся переубедить этого непробиваемого викинга. «Много неправильных мелочей». Все-таки заметил — даже он. А значит, уже заметили все и каждый, и можно считать, что час «икс» пускай условно, но наступил.

Отставил нетронутую чашку кофе на стол и подался вперед:

— С каждым днем, нет, с каждым часом критическая масса неправильного в вашей жизни будет нарастать, вплоть до коллапса. Забудьте про девятнадцатый год, Олаф, тогда все происходило слишком далеко от вас, а сейчас вы — в эпицентре. И противопоставлять всему этому древнюю, тупую, бессмысленную традицию — все равно что стучать веслами по воде с целью остановить шторм. Либо вы это понимаете, либо летите ко всем чертям вместе с вашей рыбой, рыбаками и рыбзаводом, — он перевел дыхание и выпрямился. — Подумайте, Олаф. Мы должны договориться прямо сейчас.

Виктор еще говорил, когда где-то вдали стукнула дверь, и через весь громадный дом проскользнул на веранду легкий, как кисейная косынка, неуловимый ветерок. Свенсен поднял голову и улыбнулся:

— Деловая женщина вернулась. Моя жена, я должен познакомить. Анна!

Не вовремя, досадливо подумал Виктор. Лишний, неуместный тайм-аут, который твоему сопернику ничем не поможет, зато тебе способен попортить кровь, обострив и без того жесткий цейтнот. Н-да, как оно сурово и по-мужски: выставлять перед собой жену в качестве щита и отсрочки. Фальшивый викинг, фальшивый рыбак, фальшивый совладелец убыточного завода, — с каким удовольствием ты вышвырнул бы его из проекта, заменил безболезненно и равноценно… однако на это уже нет времени. Черт. Утешает лишь то, что этап, на котором он тебе нужен, вот-вот будет пройден.

Она вошла — разумеется, хрупкая, стройная, едва-едва достающая до плеча Свенсену, выпрямившемуся навстречу. Коротко стриженая, в джинсах и в свитере грубой вязки с воротником под горло. Вбежала вприпрыжку, как девчонка, привстала на цыпочки, положив правую руку на мужнее плечо — жест, от которого до сих пор пробегает дрожь по спине; брось, у нее просто корзинка в другой руке, небольшая плетеная корзинка, накрытая платком. Легонько поцеловала викинга, дотянувшись чуть выше края бороды, и только затем обернулась к гостям с полиэтиленовой хозяйской улыбкой.

Мгновение — молча глядели друг на друга.

Потом она поздоровалась, и ты совершенно спокойно ответил.

По-прежнему улыбаясь, Анна Свенсен поставила на стол, возле подноса с остывшим кофейником, свою корзинку. Все повернули головы в ту сторону, словно образовалась общая магнитная точка, притянувшая разом взгляды собравшихся здесь.

И внезапно платок взметнулся, спланировал на пол, а из корзинки выстрелили, будто две пружины, взъерошенные головы птенцов с широко раскрытыми голодными ртами.

(за скобками)

— Мое мнение, конечно, никого не интересует, — сказала Краснова. — Поэтому выскажусь коротко. По-моему, это, во-первых, бессмысленно, а во-вторых, бессовестно. Спасибо за внимание.

— Так не пойдет, Таня, — отозвался Виктор, не вставая. — Пожалуйста, аргументируй.

А может, и не стоило, подумал запоздало. Пропустил бы мимо ушей, и все так бы и восприняли — как очередную выходку безумной Красновой, на которую не стоит обращать внимания. Может быть.

— Пожалуйста, — она снова встала и поправила довольно растрепанную сегодня косу. — Мы с самого начала позиционировали себя как движение вне политики. Свобода — личное дело каждого, она не может быть насажена сверху. А теперь…

— Ну, про «сверху» речь не идет, наверх нас никто не пустит. Мы просто…

— Я и говорю — бессмысленно. Во-первых. Ты сам аргументировал.

— Не перебивай, хорошо, Тань? — она, как обычно, начинала выводить его из себя, и это было хуже всего. — Мы просто регистрируемся, чтобы иметь возможность легально распространять наши идеи. Выступать публично, вести диалог со властью…

Краснова смотрела издевательски, и он опустил глаза; тут же опять их вскинул, обвел взглядом присутствующих. Слушали внимательно, но как-то равнодушно, и не понять даже, с одобрением или наоборот. Близнецы, Олег, Гия… Ксюха, конечно, внимала с восторгом, но она не считается. Женька куда-то запропастился, второй раз пропускает заседание, надо будет выловить в универе и поговорить, в конце концов.

— А во-вторых, — она пропустила его слова, как пропускают поток машин перед тем, как перейти улицу, — ты вообще понимаешь, что мы предаем всех тех ребят, которые сюда съезжались?

— Почему? Наоборот, мы на них опираемся. Все видели, что нас много, что за нами сила…

— А ты у них спрашивал? Хотят ли они быть силой за тобой, а? Ты знаешь, я с самого начала была против этого съезда. Но раз уж удалось собрать народ, было бы логично поинтересоваться, есть ли у них желание становиться из свободных людей — двести пятьдесят восьмой лилипутской партией?

— Почему лилипутской? — пробормотал Виктор.

Черт, до чего же тупо. Надо было с самого начала ее заткнуть. Проигнорировать, и все.

— Она права, — сказал с места Олег.

Последнее время Олег редко что-либо говорил, и Виктор втайне гордился тем, что сумел переубедить и сделать безусловно своим его — вечно сомневающегося, недоверчивого, скептичного, стоившего в этом смысле десятка восторженных пацанов типа Женьки. Переубедил, как же. Пятая колонна, блин.

По столу пробежал ропот, и Краснова победно выпрямилась:

— Наверное, ты просто протормозил, Витя? — задушевно спросила она. — Ты же у нас регулярно протормаживаешь. Накануне вообще не явился, на сам съезд опоздал на три часа, ну и забыл посоветоваться с народом насчет своей эпохальной идеи. Или она тебя уже потом осенила?

Пауза. Все молчали: пришибленно, если не враждебно.

— Или даже не тебя?

Надо было что-то ответить. Сказать такое, что обессмыслило бы ее претензии, нивелировало бы издевательства, обесценило и отменило победу. И он бы сумел, он бы сказал, отмел бы, отшвырнул бы ее с дороги — если б она не была права.

Слишком много «бы». И только одно утверждение: она права.

— Значит, так, — сказала Краснова, опершись обеими руками на стол. — Я против регистрации политической партии «Наша свобода», потому что это предательство нашего движения за свободу каждого конкретного человека. Кто со мной согласен, идемте отсюда. Кто нет — оставайтесь с ним.

Она тряхнула головой, и кончик косы, окончательно вытрепавшись из прически, повис у нее за ухом задорной баранкой. В тишине сдавленно прыснула Ксюха.

— Танька, это же смешно, — Виктора наконец прорвало. — Что ты устраиваешь?! Комедия какая-то с великим расколом… Сходи в туалет, причешись по-человечески!

И тут словно что-то лопнуло. Спустилось, как пробитая шина, висевшее в воздухе напряжение, провисла нить общего нерва: все зашевелились, задвигали стульями, загомонили, послышались приколы, хохмы, смешки. Ни для кого из них все это ни единой минуты не было всерьез, вдруг осознал Виктор. Просто игра — в клубные посиделки, в подпольные брошюрки, в салатовые ленточки, в большую молодежную тусню в масштабах целой страны, ну и в свободу, само собой, куда ж без нее. Для Ксюхи, пожалуй, еще и в любовь на героическом фоне. А Краснова просто вносит в игру драматический элемент, не более того.

Как им объяснить, насколько серьезно и важно то, что сейчас происходит?

Стоит ли объяснять?

Краснова схватилась за голову, обнаружила хвостик и метнулась в коридор — пожалуй, все-таки ремонтировать прическу, а не демонстрировать гражданскую позицию. Правда, напоследок звучно хлопнула дверью.

Ну и пусть ее. Вернется.

Олег поднялся и вышел следом.

(за скобками)

ГЛАВА V

— Да так и живу. Нормально. Двое детей, домик у моря и муж-иностранец.

— Олаф говорил, ты деловая женщина.

— Это он так шутит.

Под ногами скользили плиты небольшой приватной набережной, очищенной от снега и льда, но все равно опасно гладкой, словно покрытой ламинатной пленкой. По левую руку, сразу же за чугунной решеткой парапета, колыхалось и поблескивало море, похожее фактурой и цветом на жатую стальную фольгу. Пока Свенсен советовался с партнерами-совладельцами рыбзавода, вырабатывая нужное — нужное тебе — решение, его супруга вызвалась прогуляться с гостями. Похвально и отважно, Виктор оценил.

Ее рука в лайковой перчатке — на рукаве твоего пальто, все-таки слишком легкого для здешней весны. Свенсен предлагал что-нибудь из своего гардероба, но Виктор, естественно, отказался, отправив Женьку за вещами в машину, где дожидался Химик. Сам Женька, тоже в хлипковатом коротком пуховичке, тащился следом, шагах в десяти, отчаянно воюя со включенной и с тех пор не умолкающей мобилкой. Вроде бы пока справлялся без посторонней помощи.

Чего не очень-то скажешь о тебе самом. Не отследил, упустил из виду; ну что тебе стоило, начиная работать с этим двухметровым северянином, заказать на него Валевскому подробное досье?!

Анна Свенсен. Черт возьми.

Разумеется, и это может быть случайным совпадением. А может и не быть.

— Ты видишь кого-нибудь из наших? — закинул он первую удочку, пробную, без серьезной насадки.

— Из ваших? — она улыбнулась; за последние десять минут Виктор насчитал больше ее улыбок, чем за все прежнее время вместе взятое. — Я совсем не интересуюсь вашей политикой, извини. Да и здешней не особенно.

— Брось, Тань. Ты же меня прекрасно поняла.

— Так и ты, наверное, все понимаешь.

Она шла чуть быстрее, чем ты привык, и поэтому не оставляло ощущение, что это не женщина опирается на твою руку, а наоборот, ты цепляешься за нее, позволяешь вести за собой, как недавно позволял покойной Анциферовой, и тоже, будто нарочно, на скользком. Нет, Красновой — ни за что, ни в порядке военной хитрости, ни снисходительной уступки. Ускорил шаги.

Попробуй подсечь посерьезнее:

— Вот Женьку, например. Он ведь живет где-то поблизости, правда?

— Точно!

Едва успел удивиться такому необъяснимому отступлению с позиций, как она уже не просто улыбнулась — рассмеялась и оглянулась через плечо:

— А я все думаю: кого он мне напоминает, этот мальчик, твой секретарь? Так он пристроил к тебе сыночка по старой памяти?

Что ж, хотя бы так. Теперь немного правды:

— По старой памяти, да. Но не он пристроил, а я сам взял. Увидел случайно на одном мероприятии… А Женьку не встречал ни разу с тех самых пор. Да он теперь, кажется, и не Женька, — полувопросительный знак с крючком на конце.

— Я думаю! Евгений Батькович, все-таки за сорок уже.

Опять улыбнулась и даже подмигнула, на мгновение обнаружив в уголке ненакрашенного глаза сеточку морщин. Неплохо выглядит для своих лет, хоть и явно не злоупотребляет салонами красоты и прочей дамской дребеденью. И короткая стрижка ей идет, и белозубая улыбка, и раскрепощенная, без тени жеманства, но все же чисто светская коммуникабельность. Хозяйка развлекает гостя, нужного гостя, от настроения которого напрямую зависят дела ее мужа; гость — ее старый знакомый, и на этом тоже не в последнюю очередь строится расчет. Она все делает правильно, ни на мгновение не вышла из роли.

Возможно, это вовсе и не роль. Она же действительно черт-те сколько лет замужем за своим Свенсеном. И совершенно не обязана быть осведомленной о каждом жителе немалого региона, особенно если тот много лет живет под чужим именем. Все может оказаться правдой от начала до конца. Никому не интересной, скучной правдой.

Однако полагаться на это нельзя.

— А ты-то как? — спросила спокойно, без особого любопытства. — Что здесь делаешь? Олаф никогда мне ничего не рассказывает.

— Правильно. Я тоже ничего не рассказываю жене.

— Оксане? Напрасно, мог бы.

— Оксана умерла десять лет назад. Рак.

— Извини.

Неловкая пауза, и эту неловкость лучше загладить самому, подобный маневр всегда дает преимущество:

— А с твоим мужем у нас общий проект по линии гильдии рыбаков. Гоняем туда-сюда теневые капиталы, оно и в самом деле неинтересно. Ты лучше расскажи, откуда у тебя эти птеродактили?

Вздрогнула. Посмотрела с изумлением и боязнью, как будто ты взял да и угадал с ходу, какого цвета у нее белье. Неужели получилось, клюнуло? — случайно, на ровном месте, когда ты еще только соображал, с какой стороны зайти, какую наживку использовать. Теперь главное нащупать, угадать, что именно ее зацепило, не дать сорваться, закрепить нечаянный успех.

Надцатая улыбка. Искорки в глазах:

— Вылупились! Знаешь, у нас вешают под потолок такие маленькие игрушечные домики, на счастье. Соломенная крыша, сверху гнездышко, в нем яички. Годами висит, и ничего, даже счастья как следует не приносит. И вдруг такое чудо, представляешь?

Слишком длинная, по-птичьи щебечущая фраза, а что-то самое главное осталось недоговоренным, и нужно непременно определить, что. Восстановить намеренно выпущенное звено цепочки, которая, конечно, может никуда не привести — но может и закольцевать ряд чересчур участившихся последнее время несвоевременных случайностей. Переменных, чье число растет на глазах прямо сейчас, когда все должно быть прозрачно, ясно, разложено по полочкам и на атомы, как в образцовом хозяйстве Химика.

Однако. Здесь уже самопроизвольно вылупляются среди зимы птенцы из сувенирных яиц многолетней давности. Правда, даже такое воспринимается тут вполне нормально: обыкновенное чудо, и не более того.

— И что ты с ними собираешься делать?

— Буду выкармливать, как же иначе? Сейчас дойдем вон до той скалы, там набережная кончается, и сразу назад, их надо часто кормить.

Краснова, выкармливающая птенцов. Подобный перфоманс в любом случае стоит посмотреть. Но она расслабилась, а значит, то, что казалось ей опасным, ты благополучно пропустил и упустил.

Пускай не надеется, не навсегда.

— Ты к нам надолго?

— Хотелось бы, но не с моим ритмом. Порешаю некоторые вопросы — и назад, сегодня же.

— Никогда не понимала, как можно так жить.

— Ну не скажи. Сама где-то пропадаешь по делам с утра в субботу…

Внимание. Оно?

— Ездила в санаторий, — вроде бы ровный, спокойный голос. — Я немножко занимаюсь благотворительностью, а они периодически жертвуют на это дело. У нас тут элитный санаторий с очень состоятельной клиентурой.

— Санаторий? — глухо переспросил Виктор.

Она развернулась и показала вытянутой рукой:

— Там.

Виктор проследил глазами за ее жестом, похожим на взмах крыла планирующей чайки. За черным литьем парапета — скомканная стальная фольга колышется до самого горизонта, ограниченного грандиозным выступом свенсеновской веранды, и ничего больше. Все остальное где-то там, за недоступным взгляду изгибом береговой линии. Но направление, в общем, правильное. Да и не может быть в этих краях другого элитного санатория.

Еще и это. Так не бывает. Вернее, так не бывает случайно.

Ветер пробивал насквозь короткими ледяными порывами, не обращая внимания на элегантное пальто родом из другого, южного региона. Ты начал свою игру на чужом поле, на чужой земле, с чужим морем. Будь готов к тому, что все это выступит единым фронтом, и не на твоей стороне. Вот он уже стягивается вокруг тебя, единый узел, в который завязано твое прошлое и будущее, твои нынешние враги и бывшие близкие, твоя давно забытая слабость и вина, и даже твоя самая уязвимая точка, о которой не должен догадываться никто.

Ее вообще не должно быть. И, собственно, скоро не будет.

— Что с тобой, Витя? Замерз?

— Немного.

— Пойдем назад. В этом году у нас поздняя весна.

Они развернулись на сто восемьдесят градусов: Краснова скользнула изящным пируэтом, а Виктор потерял равновесие, взмахнул руками и в последний момент схватился — к счастью, не за руку спутницы, а за массивный парапет. Затормозил лицом к морю и потому увидел это на мгновение раньше, чем она.

Мгновение прошло. Заметила, вцепилась в его локоть ощутимыми даже сквозь пальто сильными пальцами:

— Что это?!

Оно катилось по морю, которое разглаживалось, стелилось перед ним, словно ковровая дорожка; катилось стремительно, набирая скорость и все выше вздымая белый пенный гребень. Виктор прищурился, он все еще не мог разглядеть детали и дать мало-мальски внятное определение — этому. Больше всего похожему на гигантский мяч, запущенный по водной поверхности с огромным ускорением и точно в цель…

— Виктор Алексеевич!

Женька поскользнулся на бегу, въехал в парапет, чуть ли не в падении суя в руки шефу мобилку.

— Ты видишь?!! — возбужденно заорал в ухо Химик.

— Что это?

— Откуда я знаю? Смотри!!!

Оно неслось, уже не могло быть ошибки, прямо в веранду свенсеновского дома, словно эта выступающая многоугольная блямба была магнитом, притягивающим необъяснимое явление моря. Пальцы Красновой исчезли с локтя, оставив после себя фантомное ощущение стальных тисков. Перед тем, как метнуться вперед, пробормотала несуразное:

— Там же птенцы…

Водный шар с разгону влетел в веранду — и лопнул, взорвался, разбился на куски, и всех, кто находился на набережной, окатило водопадом разящих ледяных брызг вперемешку с осколками толстого стекла.

* * *

У Женьки до сих пор дробно, как барабан при поднятии флага, стучали зубы. Переставали, когда он отхлебывал кофе, а затем принимались вновь. Поэтому секретарскую мобилку Виктор снова отключил. По-хорошему, надо бы сделать то же и с личной: меньше возможности определить твое местонахождение тем, кому совершенно не нужно об этом знать.

База пряталась в сосновом лесу тремя низкими приземистыми строениями, издали похожими на гаражи или теплицы: два длинных и одно треугольное, будто специально извернувшееся, чтобы не зацепить огромную сосну с неправильным узловатым стволом. Этот ствол просматривался в узкое горизонтальное окошко напротив. А моря видно не было, и пусть его.

— Уже определили, что это было? — спросил Виктор.

— Да, — отозвался один из сотрудников группы Химика, здоровенный, по уши в черной бороде. — По сути все те же спонтанные термосейсмические явления, побочный эффект, как и на предыдущих дублях. Дисбаланс сил как следствие высвобождения…

— И вы до сих пор не придумали, что с этим делать?

— А тут нечего придумывать, Вик, — добродушно сказал Химик. — Против закона сохранения не попрешь, и не надо. Ну разбилось пару стекол у одного дурака…

— Что-то у вас слишком много всего бьется.

— Да брось ты. Так, по мелочам.

Женька забарабанил зубами с новой силой. На щеке у него была длинная царапина от осколка, начиналась она миллиметра на три ниже глаза. Серьезнее всех пострадал сам Олаф Свенсен, который в тот момент находился на веранде и как раз вел по телефону переговоры с партнером по рыбзаводу: посеченного битым стеклом, как шрапнелью, викинга еще и приложило головой о противоположную стену, а не захлебнулся в уходящей пене он лишь потому, что вовремя подоспела Краснова, и неплохо бы поскорее забыть, какие у нее были при этом глаза. Химик помог отвезти Свенсена в город, в частную клинику, где тот и остался, избавленный от угрозы для жизни и, что характерно, на все согласный.

В том, что мишенью «спонтанного явления» оказался именно дом Свенсена, есть какая-то высшая целесообразность и справедливость. Или?..

— Направляли? — коротко осведомился он.

Химик переглянулся со своими людьми, и вся группа негромко расхохоталась.

— За кого вы нас принимаете, Виктор Алексеевич? — спросил чернобородый. — Мы обеспечиваем научную сторону вашего проекта и никуда не лезем дальше. Нам даже не известно толком, как вы собираетесь использовать наши разработки. Надеемся, это будет не бомба.

И где Химик набрал таких наглецов? Виктор поморщился. Этот, с бородой, больше на тебя не работает, пускай оттачивает свое остроумие где-нибудь еще. Черт, время. Ты не можешь позволить себе сегодня заменить даже простейший элемент, малейшую деталь механизма, потому что иначе завтра он не будет запущен. Неприятно, однако придется терпеть.

— Не хмурься так, Вик, — примирительно сказал Химик. — Во-первых, это невозможно чисто технически. Мы работаем на открытом море, поэтому волновые колебания идут неконтролируемо по всей акватории. Я тебе уже говорил, пора построить небольшой комбинат и переходить к локальным испытаниям. Будет легче. И безопаснее.

— Ты уверен, — голос внезапно сел, и Виктор прокашлялся. — Если побочные явления настолько неконтролируемы, ты можешь поручиться, что на производстве их удастся локализовать?

— Тебе честно ответить или как? А то ты чего-то сегодня злой.

— Если соврешь, это тебе не поможет.

Образовалась тишина. Спокойная и совершенная, какая бывает только в таких вот маленьких домиках вдали от цивилизации. Сосна за окном уронила с невидимых верхних ветвей немного слежавшегося снега. Женька перестал стучать зубами и поочередно переводил взгляд с одного лица на другое, с мальчишеским любопытством ожидая ответа.

— Жора, скажи ты, — наконец бросил Химик.

— Виктор Алексеевич, — с готовностью заговорил чернобородый, — за последнее учетное время, между вторым и третьим дублями, критическая масса спонтанных явлений превысила границу допустимого. Субмолекулярный уровень, с ним не шутят. Лично я не рискнул бы продолжать эксперименты без ограничения территории, это может окончиться черт знает чем.

Тоже закашлялся, отхлебнул одним глотком полчашки кофе, вытер бороду тыльной стороной ладони.

— Например? — подстегнул Виктор.

— Когда вы спросили, направляли ли мы ту штуку, мне и в самом деле стало смешно, извините. Мы давно понимаем в происходящем не больше, чем любой житель рыбачьего поселка. Либо мы переходим к очень локальным и очень осторожным опытам, для чего, как вы понимаете, нужна совсем другая база с другим оборудованием, либо я ухожу с проекта, — он повернулся к Химику. — Ну вот, я сказал. Уволишь сам или уступишь Виктору Алексеевичу?

Опять повисла пауза, на этот раз короткая, на две-три секунды.

— Жора тебе сказал, — резюмировал Химик. — Лично я предпочитаю не драматизировать, но такое мнение тоже имеет право быть. Думаю, неплохо, чтоб ты знал.

— Не драматизировать — это как? — голос по-прежнему звучал глухо. — Мне нужны выкладки. Цифры. Вы можете просчитать вероятность в процентах?

— Запросто, — Химик пожал плечами. — Не волнуйся, Вик, все будет хорошо. Но чтоб было совсем и точно хорошо, лучше сбавить обороты. Вот тебе и все выкладки.

Виктор молчал. Обводил их взглядом, задерживаясь на каждом, точь-в-точь как Женька. Сволочи. Не может быть, чтобы они заподозрили неладное только теперь, между вторым и третьим дублями. Наверняка замечали и раньше — и молчали. Потому как под проект шли такие бабки, что признаваться в неподконтрольности эксперимента было несколько не комильфо. А тебя держали за идиота, всегда нетрудно держать за идиота шефа, находящегося где-то там, в другой стране, за тысячи километров отсюда, занятого к тому же совсем другими делами и проблемами, далекими от субмолекулярного уровня и спонтанных термосейсмических явлений.

По-хорошему, от них нужно избавляться. Ото всех, с поддельным симпатягой и расчетливым пофигистом Химиком во главе. Набрать других: да, нелегко, но вполне возможно. Если бы не жесткий и уже неотвратимый цейтнот, готовый все разнести вдребезги, как термосейсмический шар разнес свенсеновскую веранду. Ты связан временем по рукам и ногам, и стоит разорвать эти тонкие нити, как твой проект расползется по швам, опадет кучей старой ветоши. Завтра превратится в неизвестно когда, конкретные планы — в девичьи мечты, а свобода… Смешно и горько представить, какую уродливую малость ты вскоре начнешь называть свободой.

Действовать надо сейчас. С данными людьми, потому что других нет и неоткуда взять. С данным риском, раз уж уменьшить его — за пределами твоих возможностей; в любом случае, пускай подсчитают, всегда надежнее чувствуешь себя с цифрами в руках. На данном фоне социальной готовности, которую можно с натяжкой назвать если не оптимальной, то вполне приемлемой. И при данном количестве переменных, наличие которых только повышает адреналин.

Самое же насущное в моменте — деньги. С ними надо решать уже. Кивнул Женьке:

— Валевского мне. Быстро.

Химик поморщился; по одному его физиологическому неприятию начальника службы безопасности можно было заподозрить рыльце в пушку. Неважно, какой уж есть. Привыкай к тому, что все вокруг в той или иной степени незаменимы.

Женька встряхнулся, сорвал с пояса мобилку и отправил секретарские обязанности с профессиональной быстротой и точностью. Засветился от гордости, подавая тебе трубу.

— Пийлс? — коротко спросил Виктор.

— Исчез, — лаконичный баритон за многие тысячи километров отсюда. — Возможно, похищен. Последнее распоряжение — приостановить транзакции по рыбацким счетам. Это пока все. Мы работаем.

Работайте, чуть было не сказал Виктор. Поймал на себе полукружие жадных вопросительных взглядов и в последний момент переформулировал:

— Хорошо, спасибо.

Поднял глаза. Сказал адресно Химику, не обращая внимания на остальных:

— Деньги будут в начале недели, максимум во вторник. А в понедельник будьте готовы начинать.

— Локальные эксперименты? — уточнил чернобородый Жора.

Виктор усмехнулся:

— Примерно так.

* * *

По берегу бегала большая лохматая собака. Вроде бы кавказская овчарка; в крупных породах Виктор никогда как следует не разбирался. Проваливалась в снег и заметала его за собой, как метелкой, изогнутым пушистым хвостом. За псом наблюдал, помахивая сложенной вчетверо шлейкой, маленький старичок в кепке, с непомерно массивной трубкой в зубах. Можно было уточнить у него, но Виктор не стал. Это здесь.

— Вон тот дом, — сказал он Женьке. — Поднимаешься, стучишь, здороваешься с хозяином.

— А дальше?

— Пока все.

Ты сам пока с трудом представляешь себе, что дальше. И вообще, есть ли во всем этом смысл, стоило ли тратить лишний час драгоценного времени вот так, на самодостаточно-бесцельный перфоманс, драматический эффект которого не в состоянии просчитать наперед даже ты сам. Но он, без сомнения, будет, эффект. А там станешь действовать по обстоятельствам. И, наверное, кое-что поймешь в происходящем. Разберешься хотя бы с одной — однако немаловажной, а возможно, и ключевой — переменной.

Женька побежал вверх по узкой крутой улочке, скользя на утоптанном снегу. Виктор поднялся тоже, держась в тени гаражей. Классическая шпионская задача: побольше увидеть, подольше оставаясь невидимым. Мальчишество какое-то, тьфу; да ладно, сам знаешь, насколько оно у тебя в крови. Сейчас как раз тот случай, когда это уместно и правильно.

Дом стоял слегка на отшибе, лепился к заснеженному склону, двухэтажный со стороны, обращенной к морю, и одноэтажный с противоположной, тыльной. Убого по сравнению с суровой громадиной обиталища Свенсена, однако в целом ничего, жить, наверное, можно. На Южном побережье подобная недвижимость потянула бы на кругленькую даже для тебя сумму, но здесь, на севере, уж ты-то знаешь, в разы дешевле. Плюс недавний ремонт: по окнам, дверям, ступенькам видно, что над строением капитально поработали. Какого черта он поселился здесь? Какие в принципе могут быть мотивации у нормального человека, чтобы здесь поселиться?..

Женькина фигурка остановилась перед дверью. Постучал. Послушал, постучал еще раз. Дурачок, надо зайти с другой стороны, там, где один этаж. Виктор потянулся было к мобилке, но парень догадался сам, понесся в обход. Скрылся из глаз, и Виктор тоже тронулся с места, подыскивая новую точку. Ты должен это видеть. До того, как он увидит тебя.

Однако снова залечь в шпионскую засаду не вышло. Женька вылетел из-за угла навстречу, запыхавшийся, слегка обескураженный:

— Там пусто, Виктор Алексеевич. Нет никого.

— Ты уверен? Надо было выждать подольше. Может, он в ванной.

Некоторое время парнишка переваривал эту экзотическую возможность. Потом резко мотнул головой:

— Нет, он уехал. Там под окнами следы, машина стояла, а сейчас ее нету.

— Мог отогнать в гараж.

— Ага, — Женька неуверенно кивнул. — Только дом все равно пустой. Видно же.

Разговаривая, они незаметно поднялись вверх по склону, к выходу на одноэтажной стороне. Приземистое строение, запертая дверь и два окна без решеток, наглухо затканные морозными узорами. Рядом на снегу орнаментальные следы от автомобильных шин; интересно, какая у него стоит альтернатива. А дом и вправду был пуст, вдруг понял Виктор, это ощущалось иррационально, по какой-то странной стоячей неподвижности холодного воздуха, покинутости, безмолвию. Мальчик прав, оно попросту видно. И что же теперь — уходить, поцеловав извилистую замочную скважину?

— А кто здесь живет? — спросил Женька.

Виктор усмехнулся:

— Один мой старый знакомый. Значит, так, — заговорил сухо, деловым тоном приказа. — Надо попасть внутрь. Давай.

Женька изумленно вскинул глаза:

— Как? Я не взломщик.

— Я тоже. Но он мог оставить ключ. Где-нибудь за порогом, под ковриком…

Что за чушь ты несешь. С чего это вдруг он стал бы оставлять за порогом ключ, если живет, по информации Валевского, уединенно и уж точно не предусматривает никаких визитеров в свое отсутствие? Какого черта тебе понадобилось давать мальчику изначально невыполнимое поручение, по мелочи, но все же дискредитируя себя в его глазах? Да и вообще, что за бессмысленная авантюра — проникать в чужой запертый дом, чего ради?..

— Есть, — сказал Женька.

Выпрямился, с удивленной гордостью протягивая связку ключей. Виктор взял, взвесил в ладони, будто проверяя на подлинность, шагнул к двери и, помедлив, поднес один из ключей к замочной скважине. Подойдет — не подойдет; или взорвется от первого же прикосновения… какой только бред не лезет в голову.

Ключ провернулся два раза, не встретив ни малейшего сопротивления. Виктор нажал на ручку, и дверь тут же подалась — легко, без скрипа. Одинарная створка. С единственным замком, и наверняка при желании и минимальном умении его можно отомкнуть чуть ли не дамской шпилькой, если взломщикам не придет в голову поискать ключи. Попробуй тут не припомнить ряды кодовых и электронных замков на твоих собственных, многослойных и бронированных входных дверях… Как он может так жить?

Что ж, присмотрись повнимательнее, как он живет. Может быть, и вправду что-нибудь поймешь.

— Идем, — кивнул Женьке.

…Шаги по чужому дому — всегда гулкие, звучные, скрипучие, словно призыв к далекому отсутствующему хозяину. Прекрати разводить досужие фантазии, можно подумать, ты когда-либо раньше проникал вот так в чужие дома. Здесь у него кухня, нормальная холостяцкая кухня с микроволновкой, тремя тарелками, одной чайной и одной кофейной чашкой. Давай дальше, не будешь же ты заглядывать к нему в холодильник. Санузел, опять-таки неинтересно; хотя подожди, на полочке ни бритвы, ни лосьонов или пенок для бритья — значит, не просто ненадолго отлучился из дому, а уехал как минимум на пару дней… если он, конечно, не носит бороды. Ну что, проверишь, на месте ли зубная щетка?

Усмехнулся безмерной наивности своего «расследования», опереточного, взятого в кавычки. Брось, ты тут вовсе не для этого. Детальный обыск, если понадобится, проведут люди Валевского, и проведут профессионально, дабы извлечь максимум информации об объекте из любого нюанса обстановки, из каждой его личной вещи. Тебе же сейчас важно совсем другое. Уловить, почувствовать, ощутить на зыбком, почти иррациональном уровне, насколько ты прав — или ошибаешься. Присутствует ли в доме, в самих его стенах и атмосфере, нечто неправильное, нелогичное, дающее основания и право для подозрений и беспокойства. Понять, действительно ли этот человек неслучаен здесь и опасен для тебя.

Странно ставить перед собой такую цель — тебе, такому прагматичному и реальному во всем, чем ты занимаешься и чего стремишься достигнуть. Но сейчас, когда ты сам запускаешь — уже запустил — цепную реакцию ирреальных, контрафактных по отношению к обычному, прежнему миру событий и явлений, придется кое-что пересмотреть и совершить некоторое усилие. Тут не помешала бы болезненная интуиция Сашки Гутникова. Которого тоже, как назло, некем здесь же, на месте, заменить.

Женька шел за Виктором, стараясь попадать след в след, будто они передвигались по минному полю. Осматривался по сторонам уже не с восторженным любопытством, а настороженно и боязливо, как если бы каждую секунду ожидал появления какого-нибудь монстра из системного блока компьютера или из стенного шкафа. Интересно, ощущает ли мальчик хотя бы краешком подсознания, что бродит сейчас по дому, где живет его родной отец?

В кабинете Виктор задержался, огляделся по сторонам. Значит, здесь он и работает. Хорошая, недешевая машина. Выгодно он сменил специальность: программисты по нынешним временам — привилегированный слой, одна из самых высокооплачиваемых профессий. Другое дело, что нынешние времена заканчиваются. По большому счету, сегодня последний день нынешних времен.

Присел на вращающийся табурет, посмотрел в окно поверх монитора. За работой он, получается, видит море. Твое море; известно ли ему об этом?

На заснеженном пляже уже не было ни собаки, ни маленького старичка. Ровный морской горизонт с одной стороны обрамляли горы, нечеткие в туманной дымке, с другой над скалистым берегом нависали под параллельным наклоном стволы сосен, за которыми совсем уж еле-еле просматривалось небольшое белое строение, ротонда или беседка. И немного отчетливее — темная, вроде бы женская фигура внутри.

А ведь это — там. Санаторий.

Передернул плечами, отвел глаза. Затем порывисто встал и направился в коридор. Женька поплелся следом.

Деревянная лестница вела на первый этаж. Нежилой, прикинул на глаз Виктор, перегнувшись через перила. Стена напротив двери кабинета казалась слепой, там явно чего-то не хватало: то ли картины, то ли стеллажа, то ли зеркала. Зато под самым потолком пестрела какая-то странная, неуместная здесь вещица, и Виктор прищурился, пытаясь разглядеть ее получше, а заодно поймать за хвост нечто неуловимое, ассоциативное, нет, никак, надо посмотреть поближе…

— Сними, — скомандовал Женьке.

Парень сбегал на кухню за табуретом, влез на него и, балансируя, отцепил непонятную штуку от стены, где осталась торчать шляпка гвоздя. Пружинисто спрыгнул и протянул Виктору:

— Вот.

Это был соломенный домик, игрушечный или сувенирный. Из окошка выглядывал свернувшийся клубком кот, а на островерхой крыше лепилось к трубе маленькое гнездышко, свитое из соломинок и травинок, очень похожее на настоящее.

Примятое и пустое внутри.

* * *

Последние распоряжения он отдавал уже в аэропорту:

— Отгрузить по двести тонн на объекты два и два-бис. На четвертый сто пятьдесят.

— Как только подвезут, сразу приступайте к сборке.

— Подтверждаю. Нет, не в понедельник. Сегодня.

— Как договаривались, Тимофей Ильич. Да, уже.

— Мы все обсудили, убытки вам возместят. Выполняйте.

— Ладно. Продолжать розыски.

— Продублируйте счета в Центробанке. Это все, что от вас нужно, Олаф. Поправляйтесь.

— Никого не отпускай, никаких выходных. Будете встречать оборудование.

— Хватит, Инка. Не время для истерик.

— Именно так. Готовность номер один.

Туманная дымка, с утра висевшая в воздухе влажной взвесью, к моменту взлета совершенно расчистилась. Самолет набирал высоту в ярко-синем небе, и, распластав лицо об иллюминатор, Виктор видел внизу ярко-синее море, вогнутое, словно эмалевая чаша с извилистым белым ободком береговой линии. Сверкающий кобальт, лазурь, ультрамарин. Глубокий, насыщенный, сильный цвет. Новый цвет твоей победы и свободы.

Перестань. Тебе не нужна больше эта грубая колористическая наглядность, примитивное отображение ключевой идеи в общепонятный визуальный символ, призванный сплотить вокруг нее максимум союзников, распознающих друг друга по цветовому признаку, будто солдаты одной армии, игроки спортивного клуба или члены бизнес-корпорации. Да и союзники как таковые тебе больше не нужны. Это твоя и только твоя свобода, которая будет принадлежать целиком и полностью тебе одному. Ведь иначе и не бывает. Если понимать под свободой именно ее, а не что-нибудь приблизительное, похожее, но по сути совершенно другое.

Нет у нее никакого цвета.

Только формула.

Они уже летели над континентом, и внизу появились первые облака, постепенно соткавшись в непрозрачную преграду, похожую на заснеженную и обманчиво близкую фальшивую землю. Ей не было видно конца и края; Женька и тот вскоре отвернулся от иллюминатора.

Тоже правильно и необходимо сейчас. Не смотреть вниз. Запретить себе не то что вглядываться — даже вспоминать о той катастрофической бездне, которая зыбко покачивается под брюхом самолета, под твоими ногами. Ожидая: вдруг ты совершишь неверное движение, допустишь малейшую ошибку, просчет, неточность; вдруг твои враги окажутся сильнее и быстрее, ударят по всем направлениям твоего замысла раньше, чем он успеет воплотиться в конкретные формы; или вдруг тебе просто не повезет, в безупречное построение вклинится какая-нибудь мелочь, песчинка, и от нее разбегутся во все стороны змеистые трещины, нарушится баланс, все накренится, покосится, рухнет под откос…

Но никакого «вдруг» не будет. Пускай как вариант, как допущение — никогда. Только вперед и вверх: единственно правильное направление взгляда.

…В аэропорту родного города было непривычно людно: как если бы биоальтернативщики и вправду запустили в производство свое дешевое авиатопливо, усмехнулся Виктор, сходя по трапу. Правда, толпа уже расходилась, создавая впечатление, будто он только-только совершил посадку, вместительный самолет с запахом жмыха. Ладно, так даже лучше, чуть больше шансов вернуться незамеченным. В то, чтобы удалось скрыть сам факт поездки, разумеется, было бы наивно верить.

— Виктор!..

Он заметил ее поздно, когда уже почти прошел мимо, а она кинулась наперерез, размахивая микрофоном с кубиком эмблемы канала. Затормозила почти вплотную, телевизионно улыбнулась, косо глянула на Женьку и снова улыбнулась в упор, теперь уже прицельно, вкрадчиво, интимно:

— Привет.

— Здравствуй, Лика.

Ответил, не останавливаясь, по возможности корректно, не позволяя себе выброса лишних эмоций. Утечки информации в любом случае не могло не произойти, да. Но чтобы настолько… чтобы какая-то журналисточка с занюханного третьего канала…

Пошла рядом, с первого же шага точно попав в ритм его порывистой походки. Похоже, не собиралась отставать. Было что-то непристойно-вызывающее даже в том, как она сжимала микрофон.

— Не думай о себе слишком много, — насмешливо сказала она. — Депутат Пшибышевский повез свою певичку в свадебное путешествие. Только что проводили, полно прессы, как видишь.

Толпа уже практически рассеялась. Возле входа какой-то парень зачехлял камеру, сквозь стеклянную дверь Виктор разглядел несколько машин с телевизионными эмблемами. Похоже, и вправду журналисты, и было бы преувеличением утверждать, будто все они встречали здесь тебя.

— Убедился? — усмехнулась Лика. — Иногда бывают просто совпадения.

Не просто, подумал он. Совпадения — самое удивительное, важное и ценное из всего, что может произойти и происходит в жизни. От совпадения или несовпадения, по большому счету, зависит все, и постфактум не так уж и принципиально, случайно ли оно или заранее выверено, собрано по элементу, по пикселю, по кирпичику. У тебя всегда неплохо складывалось с ними, совпадениями.

Окинул ее взглядом, дерзкую и красивую, опасную и циничную, вульгарную и волнующую. Выходит, совпало. Хорошо. Значит, совпадет и дальше. Совпадет всё.

К выходу подкатила его машина, и Виктор, распахнув дверцу, расчетливым движением втолкнул журналистку внутрь. Она взвизгнула, засмеялась, крикнула что-то протестующее о программе, операторе и микрофоне. Сел рядом, сразу ощутив в полумраке ее горячее бедро. Поверх тонированного стекла увидел, как мнется снаружи окончательно сбитый с толку, смешной и лопоухий Женька.

— Ты свободен, — сказал ему Виктор. — До понедельника.

(за скобками)

Окно посередине выходило на тихий перекресток, балкон углового здания напротив поддерживали два грифона с изогнутыми хвостами. А в торцовое просматривался сквозь буйную зелень кусочек главной площади и даже башня с электронными часами, по которым вся страна встречала Новый год. И еще крыши, мозаика разноцветных крыш исторического центра города. Мансарда, чердак — да какая, в сущности, разница? Все равно здорово.

Виктор вышел из кабинета — собственного кабинета! — и прошелся по офису, еще недоделанному, захламленно-пустому, пахнущему ремонтом. Здесь будет общественная приемная: диван, пара кресел, секретарь. Туг посадим пиар-отдел — забавно звучит, по смете всего-то две скромные студенческие ставки; ничего, пора привыкать к политическому сленгу. В самой большой комнате будет конференц-зал. А что, метраж почти такой же, как там, в ДК. Поставить овальный стол, побольше стульев, купить новый электрочайник и несколько блоков чайных пакетиков…

Все хорошее, все настоящее останется как раньше. Только теперь — еще и по-взрослому. Всерьез. Чтобы уже никто не мог и не смел не замечать, не считаться.

Что-то с грохотом рухнуло. Виктор выглянул в коридор.

— Привет, — сказал через плечо Олег, составляя заново пирамиду из картонных коробок при входе. — Можно к тебе?

— Почему «ко мне»? Это же наш офис. Конечно, заходи.

И все же ощутил маленькую заминку, решая, куда именно его провести: в приемную, в конференц-зал, к себе в кабинет? Усмехнулся; о назначении всех этих помещений пока что знал только он сам. Из верхней коробки вывалился остаток тиража последнего выпуска, и брошюры лежали россыпью на полу, словно сбитая ливнем листва. Олег присел на корточки собирать.

— Да брось ты. Пойдем.

Виктор крутнулся на каблуках и проследовал все-таки в кабинет. Площадь была видна только оттуда. Присел на подоконник торцевого окна:

— Мебель и оргтехнику на той неделе завезут. Тогда и будем обживаться. На тебя рассчитывать?

Олег подошел к другому окну, с видом на перекресток и балкон с грифонами. Обернулся:

— Что?

— Я спрашиваю, придешь помогать с переездом?

— А-а. Да, конечно, звони.

Провисло молчание, словно парус без ветра. По идее, заговорить должен был Олег, заявился же он для чего-то сюда, — однако он молчал, и не спрашивать же, в конце концов, «зачем пришел?»… Тишина становилась давящей, как гидравлический пресс. Виктор подал голос:

— Хорошее место, правда?

Олег кивнул.

— И аренда недорогая. Вообще смешные деньги для центра.

— Я насчет Женьки.

Вот и сказано. И нечего делать вид будто не догадывался, не ожидал.

— Не знаю, что у тебя с Оксаной, — продолжал Олег ровно, по-прежнему глядя в окно. — Собственно, меня оно и не касается. Но он ее любит, и ты об этом знаешь. Было бы честно поговорить.

— Я так и хотел, — голос дрогнул, как если бы он, черт возьми, оправдывался. — Я поговорю.

— Поговори, — с нажимом повторил Олег. — А то он сидит в общаге, даже на пары не ходит. И дело не только в Ксюхе, ты понимаешь.

— А в чем? — с вызовом спросил Виктор.

Разумеется, он понимал. Это они ни черта не понимали в происходящем, в упор не видели того, что делалось у них под носом, без чего она гроша ломаного не стоила бы, их самодеятельная свобода!.. И надо же, именно теперь, когда удалось выйти на новый уровень, когда цель стала на порядок ближе и обрела реальные контуры — эти никчемные идеалисты и неврастеники начинают возмущаться. Чего стоит одна Краснова с ее демаршем. Но Олег-то вроде бы нормальный, уравновешенный парень. Какого?..

— Ты, конечно, знаешь, что делаешь, Витя. Но ведь за все это, — неопределенный жест вокруг, включающий в свою орбиту и башню, и площадь, и грифонов, — придется расплачиваться. Ты хотя бы в курсе, как именно? Уже договорился?

— Допустим. По-твоему, я должен отчитаться? Испросить благословения съезда, как требует Краснова?

Олег пожал плечами. Поглубже сел на подоконник, уже не доставая ногами до паркета. Спросил:

— Ты не жалеешь?

— О чем?

— Что она ушла. На Таньке многое держалось.

— Да ладно, еще вернется.

— Вряд ли.

— Олег, — Виктор встал, зашагал по будущему кабинету, — ты хоть сформулировал бы как следует, чего тебе от меня надо, а? Хорошо, с Красновой я тоже поговорю. И еще один съезд мы, разумеется, организуем, настоящий, партийный, и на нем я отчитаюсь за каждую копейку. А тебе скажу уже сейчас, что никаких кабальных условий я ни с кем не подписывал. Все это, — аналогичный кругообразный жест, — ради свободы, понимаешь? Ради настоящей свободы, а не дремучего детства с салатовыми ленточками!

— По-моему, ты не понял. Никто не говорит, будто ты чего-то прикарманил или влез в кабалу. Я о другом. Мы сейчас теряем самое главное, Витька. Я не уверен, что оно у нас было с самого начала, но если да, то сейчас мы его вот-вот потеряем. Как бы тебе объяснить…

— Вот-вот. Попробуй пояснить внятно, хорошо?

— Попробую. Нам нельзя идти в политику, потому что она по своей сути противоречит свободе. Возникает диссонанс, люди дезориентируются. Сначала нонконформисты вроде Женьки или Красновой. Но постепенно это захватит всех. От чего-то одного придется отказаться. Догадываешься?

— От свободы, — усмехнулся Виктор. — Только это сплошная демагогия, Олег. Звучит вроде бы логично, но ты подменяешь понятия. Свобода — это наша цель, наша жизнь. А политика — инструмент для вхождения в реальность, и не больше. Сильный инструмент, и на данном этапе нам без него не обойтись. Или предложишь какой-нибудь другой?

Олег молчал.

— Помнишь наши «Пять шагов к свободе»? Так вот, пора издать еще одни «Пять шагов», только уже в другом, социальном масштабе. И либо мы их делаем, либо топчемся дальше на уровне неформальной молодежной тусни! — голос взлетел, как на выступлении перед аудиторией, и Виктор, спохватившись, сбавил тон. — Разумеется, взрослеть страшно. И вообще что-то менять. Тут возразить нечего, просто смотри шаг второй.

— Я ничего не боюсь, — процитировал Олег.

Почти без иронии. Но этого «почти» хватило, чтобы одна из самых неоспоримых фраз прозвучала претенциозно и фальшиво.

Снова образовалась висячая штилевая пауза. Часы на башне за окном поочередно показали число и месяц, температуру воздуха, театральный анонс, банковскую рекламу, — что угодно, только не время. Сегодня еще занести справку в налоговую и разобраться с реквизитами, а на восемь договаривались погулять с Ксюхой… наверное, придется перезвонить.

— Я зайду в общагу, — сказал он. — Сегодня вечером, часов в восемь.

Олег кивнул и спрыгнул с подоконника. Виктор проводил его до выхода, наступая на рассыпанные брошюры. У самых дверей задел локтем пирамиду из коробок, она покосилась, как Пизанская башня, но устояла, и общими усилиями им удалось кое-как ее подровнять. Потом Олег коротко простился, побежал вниз по лестнице, и с каждым пролетом звук его шагов становился все более гулким и нереальным.

Виктор вернулся в офис и опять подошел к окну. Ощущения щенячьего восторга от собственного кабинета с видом на площадь уже не реанимировать, и не надо. К счастью, есть вещи куда более ценные и важные, а главное — значительно менее уязвимые. Причем их немало в жизни, таких вещей.

Присел на подоконник и достал из кармана мобилку:

— Привет, Ксю.

(за скобками)

Часть третья