— Рыжий-Рыжий! Звездочка!
Конечно, они не подняли голов. Ирина развернулась боком и поскользила вниз по насыпи гладкими силиконовыми подошвами; на половине пути потеряла одну туфлю и только тут догадалась разуться. А детей на прежнем месте уже не было!!! — то есть нет, уфф, слава богу, вот они, просто она их не сразу увидела в новом ракурсе, без ослепительных солнечных вспышек. Подбежала, подхватила, как кошка, за плечи или загривки, потянула вверх.
— Мам, ты чего, мы же исследуем пути!..
— Бо-о-ольно!..
А странно измененный микрофоном голос проводницы неземным звоном плыл над окрестностями и над головами:
— …организованная эвакуация. До тех пор мы просим господ пассажиров оставаться на местах в своих купе. Вам будет предложен внимательный сервис, питание и прохладительные напитки…
Ирина подтолкнула детей к лесенке, с силой дернув за руку упирающуюся Звездочку и отвесив Рыжий-Рыжему легкий подзатыльник:
— Вы слышали? Сейчас пойдете и будете сидеть в купе! С вашим… папой!!!
Какого черта я согласилась, думала она, впихивая их внутрь вагона мимо посторонившейся, балансирующей на краю лесенки проводницы, на фига нам сдалась эта «Одна сатана», нам, абсолютно чужим людям, у которых нет ничего общего, кроме разве что детей, да и тем было бы куда лучше в питомнике, воспитателей они хотя бы слушаются…
Навстречу им шагнул в проход Рыжий, двери купе съехались за его спиной. Дети перестали упираться, бросились вперед и повисли на его локтях.
— Все очень плохо, — отрывисто сказал он. — Похоже, эта ерунда чуть ли не мирового масштаба. Не верю, что отсюда кого-нибудь вовремя эвакуируют. Но я договорился.
Ирина кивнула. Они смотрели друг на друга, и на траектории их взглядов сгущалось материальное, точное, как правильно подогнанный разъем, взаимопонимание почти без слов. Как раньше, как всегда.
— Бери кофр, — сказала Ирина. — Я поведу детей.
(настоящее)
На балкон она не выходит. Смотрит из номера, из-за чуть-чуть отведенной портьеры. Они появляются в тесном поле зрения не сразу, как раз в тот момент, когда Ирину отвлекают звуки из ванной, дети опять там что-то не поделили, не надо было позволять им играть в воде… Она уже идет было разбираться, не дождавшись, как тут видит их: фантасмагорические фигуры, нестройно шагающие друг за другом по раскаленным бетонным плитам перед фасадом пансионата. Пересчитывает: одиннадцать человек, да. Рыжий и Михаил идут последними, остроконечные капюшоны их дождевиков сверкают на солнце. Как им, наверное, жарко сейчас в этой нелепой защите неизвестно от чего, наугад. Фигуры одна за другой проходят короткий отрезок видимости, режутся, пропадают. Никто из них не оборачивается в сторону пансионата, ни один.
Из ванной доносятся уже однозначные крики Рыжий-Рыжего и Звездочки. Голоса Карины не слышно. Она вообще почти никогда не подает голоса.
Ирина отпускает край портьеры. Солнечный луч, ножом перерезавший комнату, рассеивается сдержанным светом. Гаснут блики на обрезках целлофана, разбросанных на полу.
Надо убраться в номере. Надо подобрать Карине что-нибудь из Звездочкиных вещей, у девочки совсем нет одежды. Надо занять детей чем-нибудь до ужина. Надо навестить беременную женщину из сорок восьмого. Надо сходить для нее в магазин, до скольки он открыт?… Надо как можно скорее заняться делом, и тогда будет легче.
Раздается пронзительный Звездочкин вопль, и вот она выскакивает из ванной, мокрая, плачущая, обиженная:
— Мама, он плеска-а-ался!
— Она сама! — вопит вдогонку Рыжий-Рыжий.
Ирина бессильно опускается на диван. Заткнуть уши, не слышать, ничего не делать, отключить реальность. Ни на что она не способна больше — теперь, когда нет Рыжего и, может быть, никогда уже не будет. Рыжего, без которого она собиралась как-то жить, не зная, что это невозможно. Она, всю жизнь уверенная, будто все может сама и что окружающий микромир держится на ней одной… От чего он может защитить, сшитый на живую нитку целлофановый дождевик?!
— Переоденьтесь, — звучит ее собственный, странно железный голос. — Оба. И уберите здесь. Рыжий-Рыжий.
— Почему я… — начинает было канючить он — и осекается, и, взяв сестру за руку, идет в другую комнату, выполнять.
Ирина встает и проходит в санузел. Черненькая девочка, чужой птенец, сидит на краю ванны и пристально смотрит на капли, срывающиеся по одной с набалдашника на конце неплотно привернутого крана. Как будто это бог весть как важно. Как если б от их ритмичного падения зависело все.
Ирина заворачивает кран, и девочка вскидывает неравновесно отчаянные, страдальческие глаза:
— Зачем вы?… я же загадала…
— Что?
— Нельзя говорить.
— Карина, — голос чуть мягче, но в нем еще то и дело лязгает железо, — идем со мной. Звездочка хочет подарить тебе свитер. И какое-нибудь платье, если подойдет. Хочешь?
— Не очень.
Какой несчастный, надломленный ребенок, думает Ирина. У Звездочки и Рыжий-Рыжего уже вроде бы прошло, затянулось, как след от лодки на поверхности пруда затягивает ряской. Кажется, они и не поняли до конца, насколько случившееся страшно, глобально и навсегда. Потому что их микромир — тот самый, за который теперь она отвечает одна — остался цел, несмотря ни на что. И в куда большей мере, чем ей казалось раньше, — благодаря Рыжему.
Она, конечно, не спрашивала Карину о ее матери. Спросила как-то у Михаила, и он ответил коротко: развелись.
Если он не вернется, у девочки не останется никого. И она знает.
Берет Карину за руку и выводит в комнату. Переодетые в сухое Звездочка и Рыжий-Рыжий ползают по полу, собирая полиэтиленовые обрезки. Оказавшись вплотную у ее ног, сын задирает подбородок:
— Мам, а можно не выбрасывать, а себе оставить? Я парашют сделаю.
— А я бабочку, — серьезно добавляет дочь. Ее разметавшиеся косички волочатся по полу, словно грива мультяшной лошадки.
Ирина кивает с усталым умилением:
— Можно.
Звездочкины шмотки Карине откровенно малы: странно, Ирине все время казалось, что девочки примерно одного роста. Она выбирает пестрый свитерок с завернутыми манжетами, если их отвернуть, рукава не будут казаться подстреленными. Карина меряет равнодушно, покорно поднимая и опуская руки.
— Это мое!!! — внезапно вопит над ухом Звездочка и, вцепившись в рукав, тянет свитер на себя.
Ирина стыдит ее, срываясь на крик; мгновенно, как акула на запах крови, подгребает Рыжий-Рыжий, выкрикивая какой-то свой компромат на сестру, — и опять остро не хватает Рыжего, который, конечно, в момент погасил бы и разрулил все это безобразие — двумя словами, одной улыбкой.
Хватит. Бессмысленно тосковать о Рыжем — теперь.
— Не будешь жадничать — куплю тебе что-нибудь вкусное в магазине, — обещает она дочке. — Прямо сейчас пойдем и купим.
Звездочка заинтересованно умолкает.
— И мне! — встревает Рыжий-Рыжий.
— И тебе, и Карине. Идемте!
…Дети убегают далеко вперед, и когда она выходит из пансионата, их уже не видно за поворотом и буйной разноцветной листвой. Ирина глушит в себе ростки паники: ничего не случилось и случиться не может, они прекрасно знают дорогу к магазину и не заинтересованы в том, чтобы с нее свернуть. Жарко. В воздухе стоит немыслимая, клаустрофобная духота, ворот блузки стискивает шею, даже когда уже расстегнуты несколько пуговиц. А детей она одела слишком тепло, вспотеют, хоть бы не продуло потом, по этой осенней погоде никогда не знаешь…
Заворачивает и видит на мгновение, как они мелькают перед следующим серпантинным поворотом — двое рыжих, одна черненькая. Трое моих детей. Ирина уже начинает привыкать.
К магазину она поднимается уже совершенно мокрая, хотя казалось бы, сколько там того подъема? — но жара и духота все сгущаются, наверное, все-таки будет гроза. Но в самом магазине прохладно, похоже, работает кондиционер. Дети сгрудились над прилавком и пристально всматриваются в витрину, словно команда ученых в окуляры микроскопов. Молодая черноволосая продавщица, в свою очередь, с исследовательским интересом наблюдает за ними. Завидев Ирину, направляет на нее цепкий хищный взгляд.
— Свеженькие батончики завезли, с орешками, — умильно сообщает она. — И леденечики со свистком, всем деткам нравится.
Откуда завезли, ошеломленно думает Ирина, каким еще деткам? Глаза у продавщицы совершенно черные, без зрачков, зато с радужными бликами от акриловой надписи «магазин» по ту сторону стекла. В улыбчивом рту сверкают абсолютно белые зубы, кажется, их больше, чем надо.
Дети замечают Ирину и оглушают ее разноголосым шквалом:
— Купи дракончика!!!
— Вон ту шоколадку!!!
— Конфетку со свистком!!!
— Божью коровку!!!
— Фломастеры!!!
— Мороженое!!!
Карина кричит вместе со всеми, и от этого у Ирины внезапно перехватывает горло, накатывают слезы, прорывается истерика; она с силой и болью закусывает губу. Слышит свой сдержанный, подчеркнуто твердый голос:
— Я куплю что-нибудь одно. Каждому. Определяйтесь.
Дети умолкают и снова утыкаются в витрину, битком набитую всякой дрянью. Откуда все это здесь берется? Можно ли считать функционирующий магазин доказательством того, что внешний мир существует, живет и благоденствует… что Рыжий вернется?!
Она слышит глухой пушечный выстрел и оборачивается в недоумении. И лишь когда в стекло ударяют первые капли, понимает, что это был гром.
Ливень обрушивается сплошным потоком, заливая прозрачную стену магазина, дети отрываются от витрины и подбегают к стеклу, расплющивая об него носы. Снаружи мгновенно темнеет, как в сумерки, из-за приоткрытой двери веет мглистым холодом.
— Вот хорошо, — говорит продавщица. — А то сил не было от этой жары.
Ирина думает о них, об одиннадцати, шагающих сейчас под открытым небом неизвестно куда. У Рыжего дождевик, слава богу, что она вспомнила о дождевиках, в последний момент прихваченных на всякий случай, засунутых в карман позади кофра; она и не заглядывала туда, когда разбирала вещи…