— Рыська, — укоризненно говорит высокий ролевик в красно-синем, от которого она, верный плотненький оруженосец, не отходит ни на шаг.
— Может, есть смысл разделиться? — бросает худой человек в маске и камуфляже, похожий на ряженого спецназовца. — Половина пойдет сейчас, а остальные…
— Какая половина? — саркастическим полушепотом комментирует актер.
— Нет, — говорит писатель, и его звучный голос перекрывает ропот и дождь. — Мы должны держаться вместе. Что бы там ни было. Однако, если кто-то передумал идти, то сейчас — последняя такая возможность.
Неужели он и в своих книгах так прямолинейно пафосен? — думает Михаил; книги писателя у него есть, вернее, были, стояли на полке, вот только в голову не приходило брать их оттуда. Наверное же, все-таки нет. Это особая стилистика, столь же вечная, как и необходимость вести за собой других людей, счастливых от того, что отпала необходимость самостоятельно решать и думать. С ними, вернее, с нами нельзя иначе, мы понимаем только самые простые и пафосные слова.
— Я не понял, — иллюстрирует его мысль один из студентов, Михаил и раньше их путал, всех троих, а тем более теперь, в этих затянутых под самые глаза одинаковых регланах. — Мы идем спасать Стаса или так, беседуем?
— Действительно, — поддерживает Иринин муж. — Идемте.
На остром конце рваной сетки точно на уровне глаз повисает, набухая, крупная капля. Срывается, падает вниз, на ее месте начинает расти другая. Не зацепиться бы нам с ним за эту железку, когда будем пролезать в дыру — точь-в-точь как мальчишки в соседский сад. Иначе конец эксклюзивным дождевикам повышенной защиты, было бы жаль.
— Простите, — слышит Михаил, и это слово обращено к нему лично, к нему, чье мнение не значит ровным счетом ничего. Оборачивается в легком недоумении.
— Это же ваша девочка нашла собачку Анны Георгиевны? — спрашивает у него сосед актера, человек со скучным чиновничьим лицом, торчащим из капюшона олимпийки. — Я сразу хотел поинтересоваться, но как-то… Где именно она ее нашла?
Михаил хочет с подчеркнутым равнодушием пожать плечами: откуда, мол, и не все ли мне равно, — однако именно равнодушие удается ему в эту минуту хуже всего. Потому что глупый, необязательный вопрос парадоксальным образом попадает в цель, бьет наотмашь, наносит проникающее ранение. Карина, так удачно вынесенная за скобки, вычеркнутая из реальности, возникает перед ним так же явно, как если бы стояла сейчас тут, глядя в упор своими громадными обвиняющими глазищами. И ему нечего ответить.
Она не говорила ему, где нашла собачку. Она вообще с тех самых пор не сказала ему ни слова.
Карина. Моя девочка, мое солнышко, безгранично доверявшая окружающему миру — и мне, который его выдумал. Хоть один человек на Земле обладал ли когда-либо таким кредитом доверия, таким запредельным статусом творца всего сущего в чьих-то глазах? Она верила в это, когда он вовлек ее в преступную (теперь-то по контрасту почти невинную, но кто же мог знать?) авантюру, продолжала верить, когда мир встал на дыбы и обрушился в пропасть — и даже теперь, на его руинах, верила до последнего. А он, Михаил, не выдержал, не смог. И в какой-то момент она перестала ему верить.
Это самое страшное из всего, что с ним случилось. От этого он и бежал — в кардинально иной статус, в незавидную роль человека, исполняющего чужие решения и приказы. Как бонус — настоящего мужчины, это облагораживает в собственных и чужих глазах, ни на йоту не добавляя ответственности. Мужчиной быть гораздо легче, чем отцом или творцом.
— Вы тоже думаете, что она побывала там, снаружи? — вполголоса спрашивает актер, и Михаил в упор не понимает, о чем он. Впрочем, тот разговаривает не с ним. — Согласны с Анной Георгиевной?
— А почему бы и нет? Очень возможно, — отвечает чиновник. — И не только собачка, но и девочка. С ней же все в порядке? — обращается он опять к Михаилу. — С вашей дочерью?
Михаил категорически не хочет говорить о Карине. Ни с ними, ни с кем-либо другим.
Его избавляет от этой необходимости писатель.
— Идемте, — просто, без всякого пафоса, предлагает он.
И первый, сгорбившись и по-птичьи сложив плечи, неловко лезет в треугольную дыру. За ним ныряют стоящие ближе всех студенты, потом Иринин муж просачивается без потерь в своем дождевике, а мужчина в камуфляже бросает ругательство, зацепившись за сетку выбившимся из-под маскировочной шапки хвостом, потом пролезают ролевики, и коренастая Рысь оттесняет высокого, решительно ступая перед ним, а дальше, мимолетно повздорив насчет очередности, идут чиновник с актером. Он, Михаил, получается, последний. Замыкающий — сдержанно почетная роль.
Когда он выпрямляется по ту сторону решетки и осматривается: ничего ведь не изменилось?… все осталось как прежде? — передние уже прошагали сколько-то метров по внезапно голому склону, поросшему жухлой, прибитой дождем травой. Писатель движется впереди всех, выпрямившись, чуть откинув назад голову, на которой заметно недостает благородной седины, скрытой сейчас под смешной вязаной шапочкой.
И вдруг его силуэт размывается по краям, колеблется, плывет, словно клякса, в дождливом воздухе.
(в прошедшем времени)
Им сказали не покидать кают вплоть до последующих объявлений. И Нина сидела неподвижно на самом краю койки, съежившись, обхватив колени руками. Рядом попискивала в коробке Зисси, она тоже сжалась в комочек, уткнувшись мордочкой куда-то возле хвоста.
А вот Анюте никак не сиделось на месте, она широким гренадерским шагом мерила туда-сюда тесную каюту, позабыв о своей морской болезни и прочих капризах путешествующей дамы, которые, не могла не признать Нина, очень ей шли, безукоризненно точно попадали в стиль. С момента отплытия Анюте постоянно чего-то не хватало, что-то не подходило и подлежало замене, в ресторане ее вечно не так обслуживали, а на палубе оставляли без должного внимания, чего она не могла потерпеть. Поначалу Нине было за нее стыдно, а потом она поняла, что так и надо, что и в этом тоже состоит отдельная прелесть путешествия дам в возрасте, удовольствие, ставшее доступным именно теперь. Нет, она, Нина, конечно же, ни в чем подобном не нуждалась, ее потребности вне дома вообще катастрофически съеживались под натиском врожденной деликатности — но к Анютиным новым причудам относилась снисходительно, как всегда.
А потом случилось все это. И они обе перестали что-либо понимать.
— Пойти к капитану, — заявила Анюта, притормозив напротив иллюминатора. — Немедленно. И потребовать!
— Чего? — аккуратно спросила Нина.
— Хотя бы разъяснений! А потом…
— Но они объявили же, что сообщат… Капитан сейчас очень занят, наверное.
— Разумеется! Он так занят, что о нас с тобой вряд ли вспомнит. И пойдем на дно вместе с этим плавучим гробом, вот увидишь!.. пока они там займут все шлюпки.
Нина слабо улыбнулась. Если слушать Анюту с ее смутно знакомыми, родом из кинофильмов их юности, репликами, видеть ее драматические (алый шелковый рукав халата падает складками к локтю воздетой руки) жесты, если принять мир в ее преломлении, полном преувеличенных условностей, — то становилось легче. В Анютиной версии любая катастрофа отдавала заведомой театральностью, а значит, не имела отношения к жизни. И тем более к смерти.
В иллюминатор плеснула волна, пена растеклась по стеклу с той стороны, будто море расплющило о него свой любопытный нос. Нина никогда раньше не путешествовала морем, и ее сразу пленил этот эффект, подчеркивавший внутреннюю отдельность и уют их маленькой каюты. Здесь ничего не могло случиться, она глубоко прочувствовала это в самом начале пути — и уже ничего не боялась.
А оно взяло и случилось. Неизвестно что. И это было несправедливо, обидно, как в детстве, когда не сбывались самые верные приметы и не происходили однозначно предсказанные чудеса. И чувство жгучей, щипающей горло обиды тоже пересиливало пока страх.
Но он уже готов бы прорваться. Вот-вот.
— Про пассажиров вспоминают в последнюю очередь, — зловеще изрекла Анюта. — Особенно про немолодых дам.
И в этот момент затрещало. Нина и Анюта синхронно, будто их дернули за одну ниточку, вздрогнули, коротко гавкнула деморализованная Зисси. Но это просто заработала внутренняя связь. Чтобы, возможно, дать какую-то надежду.
— Уважаемые пассажиры кают, расположенных по правому борту, — сказал механический голос, почему-то мужской, что внушало отдельную тревогу. — Просим вас подготовиться к эвакуации. Оденьтесь как можно теплее, возьмите с собой документы, деньги, ювелирные ценности и предметы первой необходимости в количестве одной единицы ручной клади на человека.
— Чего? — переспросила Анюта.
— Можно одну сумку, — вполголоса пояснила Нина.
— А кофр?
— Не знаю. Слушай.
Но больше им ничего не сказали — только призвали четко соблюдать указания и сохранять спокойствие. Голос умолк, растворившись в треске, затем затих и треск, и в образовавшемся безмолвии донесся извне глухой протяжный стон, совершенно нечеловеческий, так мог стонать то ли корабль, то ли само море. Зисси прижала ушки и заскулила.
— А мы на каком борту? — спросила Анюта.
По какому борту, механически поправила про себя Нина — и засомневалась тоже, в мире не осталось больше ничего несомненного, не говоря уже о таких относительных условностях, как правая и левая сторона. Она сидела на койке, понимая, что надо уже собираться, одеваться, что-то делать… и поглаживала шелковистую шерстку Зисси, и не могла подвигнуть себя на какое-то другое действие.
Между тем Анюта, отважная и деятельная Анюта — она, Нина, даже в юности не была и приблизительно такой — металась по каюте с утроенной скоростью, как если бы запустили комедийную ускоренную кинопленку. Ее громадный бордовый кофр лежал распахнутый поперек дороги, похожий на хищный охотящийся цветок, и в его бездонные внутренности летела без разбору Анютина одежда и бесчисленные сувениры, купленные во всех портах по их круизному маршруту. Необходимые вещи, ручная кладь?… но спорить с Анютой нельзя, никто и не станет с ней спорить.